Краткая статья Г. Манна о Чехове, написанная в 1944 г. и впервые публикуемая здесь, по автографу, хранившемуся в архиве ВОКСа, может показаться неожиданностью даже и тем, кто хорошо знаком с творчеством автора «Верноподданного». В обширном критико-публицистическом наследии Генриха Манна имеются эссе и этюды, посвященные Вольтеру, Гюго, Флоберу, А. Франсу, но нет ни одной работы, специально посвященной русской литературе, если не считать коротенькой и довольно поверхностной рецензии, которой Г. Манн отозвался в 1892 г., в очень юном возрасте, на немецкое издание «Войны и мира». В статьях и письмах Г. Манна разных лет можно найти неоднократные, всегда очень уважительные, упоминания о Толстом и Достоевском, но, насколько нам известно, нет упоминаний о Чехове.
Оба гиганта русской литературы, каждый по-своему, наложили отпечаток на творчество Генриха Манна. На публицистические работы Толстого он смог опереться в обличении германской империалистической реакции. Черты, близкие поэтике Достоевского, — элементы трагического гротеска, склонность к резко контрастным эффектам в обрисовке характеров, стремительность развертывания сюжетов, а главное — тревожная, кризисная атмосфера действия, — все это явно просматривается в тех романах Г. Манна, которые дают повод историкам литературы сближать его с искусством экспрессионизма1. Гораздо меньше оснований имеется к тому, чтобы связывать творчество Г. Манна с чеховской традицией, хотя такие попытки и делались в советском литературоведении2. Тут может идти речь разве только о типологических схождениях, исторически вполне объяснимых. Скажем, педагог-мракобес, герой романа Г. Манна «Учитель Гнус» сопоставим с чеховским человеком в футляре только в самом общем, внешнем плане: в выборе объекта сатиры действительно имеется сходство, но средства, какими осуществляется эта сатира, резко различны.
Вместе с тем, статья Г. Манна о Чехове поражает своей продуманностью. На малом пространстве тут сказано многое. И не только о самом Чехове как неподражаемом и неповторимом художнике, но и о русской классической литературе, взятой в целом. Перед нами здесь явно итог длительных размышлений немецкого писателя.
В свете новейших исследований становится очевидным, что интерес Генриха Манна к русской литературе носил характер более глубокий, более систематический, чем это долгое время принято было считать. В личной библиотеке Генриха Манна, хранящейся в его архиве, вернее, в той части этой библиотеки, которая сохранилась после всех скитаний писателя в эмиграции, имеются книги Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Горького, а также и Чехова, и других русских авторов. Сохранилось там и немецкое издание «Истории моего современника» Короленко, вышедшее в 1918 г., где в качестве вступительной статьи была напечатана большая работа Розы Люксембург «Душа русской литературы»3.
Есть все основания предполагать, что статья Розы Люксембург заинтересовала Г. Манна. Читая эту работу, он, видимо, не прошел мимо той обобщающей характеристики русской классической литературы, которая в ней содержится.
Роза Люксембург первая среди зарубежных знатоков и ценителей русской литературы обосновала мысль, что источник силы и величия русской литературы — ее внутренняя связь с освободительным движением. Суть русской классики — в глубокой правдивости, социальной содержательности, в духе протеста. Эти суждения не оставили Г. Манна равнодушным, — они шли навстречу его собственным мыслям.
В годы эмиграции, когда перед немецкой интеллигенцией с особой, мучительной остротой вставал вопрос об общественном долге мастеров культуры, Г. Манн возвращался в мыслях к русским писателям и их исторической роли. В статье «Путь немецких рабочих» (1937) он писал: «Как старая Франция, так и старая Россия обладали первоклассной социальной художественной литературой. В Германии она не пошла дальше фрагментов. Литература учит каждого из нас отличать, что достойно человека и что недостойно, а из критического изображения общества вырастает всем понятный моральный долг — его переделать»4.
Все эти размышления медленно, но неуклонно вели Генриха Манна к той обобщенной характеристике русской литературы, которую он дал не только в публикуемой здесь статье о Чехове, но и — в более развернутой форме — в книге, опубликованной уже после разгрома фашизма — «Обзор века» (1946). Над этой книгой, представляющей своего рода сплав автобиографии и цикла публицистических эссе, Г. Манн трудился на исходе второй мировой войны.
Экскурс о русской литературе, содержащийся во второй главе «Обзора века», не раз цитировался исследователями, но стоит и здесь привести несколько строк оттуда, чтобы яснее раскрылся тот идейный и художественный контекст, в котором возникла статья Г. Манна о Чехове.
«Русская литература XIX столетия — событие неимоверной важности, и такой просветительной силы, что мы, привыкшие к явлениям упадка и ломки, с трудом можем поверить, что были ее современниками <...> Как читался Достоевский, как читался Толстой?
Они читались с трепетом. Они читались — и глаза раскрывались шире, чтобы воспринять все это обилие образов, все это обилие мысли, и в качестве ответного дара струились слезы. Эти романы, от Пушкина до Горького, звено за звеном в безупречно спаянной цепи, учили нас более глубоко познавать человека, его слабости, его грозную мощь, его неосуществленное призвание, — и они воспринимались, как поучение.
Целый народ, целое общество, на всех ступенях, училось здесь — и не зря. Пусть угнетатель лишь однажды, при чтении одной страницы, ощутил биение совести, пусть угнетенный, быть может даже при чтении той же самой страницы, лишь стонал от гнева, — ничто не западало даром в землю, ничто не пропадало. И книги обращались ко всем». Генрих Манн ссылается здесь на «Записки из Мертвого Дома», на «Анну Каренину», на сказку Толстого «Много ли человеку земли нужно?»5.
Очевидна идейная, и местами даже текстуальная, близость этих строк к статье Г. Манна о Чехове. Но в статье этой есть, по сравнению с цитированными пассажами из книги, и свои оттенки, свои мотивы.
Нам понятно, что Г. Манн судит о русской литературе, так сказать, на дальнем расстоянии, — он игнорирует многие ее аспекты, которые для нас очень существенны — смену исторических периодов, борьбу направлений, разногласия, подчас очень глубокие, которые возникали между крупнейшими нашими классиками. Однако тут есть повод вспомнить слова поэта: «большое видится на расстоянье». Для Г. Манна русская литература существует как целое, ему важно — показать прочность, спаянность этого целого. Он сравнивает подвиг русских классиков с историческим делом французских просветителей-энциклопедистов. Он находит по-своему точные, во всяком случае сильные слова, чтобы подчеркнуть единство русской литературы, ее идейно-познавательную и нравственную силу, преемственную связь поколений «писателей первой величины». И он говорит, вместе с тем, о непреходящей действенности русского классического реализма, о роли, которую он продолжает играть в «преобразовании человечества».
Содержательна здесь, при всей крайней сжатости, и характеристика Чехова (надо учитывать, что эту статью Г. Манн писал, находясь в эмиграции в США, где у него не было под руками даже самых нужных ему книг и о многом приходилось судить по памяти).
Отмечая предельную завершенность чеховского искусства, Г. Манн, сам того не зная, перекликается с Горьким, с его известным отзывом (из письма Чехову по поводу «Дамы с собачкой»): «Дальше Вас — никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете»6. С другой стороны, Г. Манн, ведя генеалогию Чехова как мастера от Пушкина, вторит (опять-таки — сам того не зная) Толстому, сказавшему: «Чехов — это Пушкин в прозе»7.
Мысль Г. Манна о русской литературе как единстве, как результате взаимодействия крупнейших талантов, подтверждается в его статье аналогиями, которые даны бегло, как бы пунктиром, но которым нельзя отказать в убедительности: он сопоставляет Чехова-сатирика с Гоголем, Чехова-психолога с Достоевским. С высокой объективностью Генрих Манн отмечает те привлекательные черты Чехова-художника, которыми он сам вряд ли обладал: мягкость, дар доброжелательства, тихий голос — все это могло нравиться Г. Манну, писателю резкому и гневному, скорей всего по контрасту с самим собой, — Но зато он чувствовал нечто родственное себе в чеховской душевной непримиримости, в его действенном и бескомпромиссном отрицании косности, корысти, всяческих видов социального зла. Искусство Чехова, по мнению Г. Манна, — необходимая составная часть великой русской литературы, следовательно, и это искусство несет в себе «призыв, обращенный ко всем», высокий заряд активного гуманизма.
Чехов
Мне кажется, что я его знаю с незапамятных времен. В самом деле — Чехов входит в классический фонд повествовательного искусства. Его творчество — предел завершенности, оно никогда не будет превзойдено. Можно быть иным, но нельзя быть лучше, и мало кому будет дано достичь такого совершенства. Оно — итог развития великой русской литературы, по крайней мере со времен Пушкина: итог столетнего взаимодействия писателей первой величины. Все они родственны друг другу по духу, они словно сговорились насчет общей цели и общего метода, сверстники друг другу, а потом — все они и последователи. Каждый следующий принимает перо из охладевшей руки предшественника.
Все они вместе создали Энциклопедию. Они несли в те слои народа, которым просвещение могло бы остаться вовсе недоступным, понимание общественной жизни, познание людей и бесстрашную критику. Русская литература XIX в. — революция до революции. Тот, кто осмысленно читал ее, был подготовлен к мощным событиям. Фаланга продуктивных мыслителей и могучих создателей образов заново пересоздавала также и своих современников. Она и сегодня продолжает работать над преобразованием человечества.
Антон Чехов привлекает на свой особый лад: веселостью, тихим голосом, доброжелательством, — все это не мешает ему быть человеком душевно непримиримым. Я вспоминаю то один, то другой его рассказ, — они могли бы возникнуть в близком соседстве с «Мертвыми душами». Тот же бездонный смех, слишком мудрый, чтобы сводиться к одной лишь горечи, слишком поучительный, чтобы побуждать людей только смеяться в ответ. Я вспоминаю глубокий, мучительный психологизм других его вещей, которые Достоевский, наверное, не отказался бы признать равными своим. Каждая связана с другой, и каждая — феномен, единственный в своем роде. Такое не сможет скоро повториться, возвышенный пример русской литературы — призыв, обращенный ко всем.
Генрих Манн.
Примечания
1. Подробнее об этом см. в кн.: Мотылева Т. Достояние современного реализма. М., 1973. С. 236—254.
2. См.: Елизарова М.Е. Мировое значение творчества А.П. Чехова // Творчество А.П. Чехова. М., 1956. С. 360. См. также: Зубарева К.А. Генрих Манн и прогрессивные традиции немецкой и мировой литературы. Омск, 1972. С. 368.
3. См.: Зубарева К.А. Указ. соч. С. 286—287.
4. Манн Г. Собр. соч. М., 1958. Т. 8. С. 533—534.
5. Mann H. Ein Zeitalter wird besichtigt. Berlin und Weimar, 1953. S. 46, 47, 50.
6. Горький М. Собр. соч. в тридцати томах. М., 1954. Т. 28. С. 113.
7. См.: Лев Толстой об искусстве и литературе. М., 1958. Т. 2. С. 156.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |