Заключение

Маленькая трилогия была объектом самого пристального внимания в этой диссертации. Несмотря на кажущуюся изученность единственный чеховский цикл, написанный в хронологическом промежутке между «Чайкой» и «Дядей Ваней», с одной стороны, и «Тремя сестрами», с другой, обычно не рассматривается как один из важнейших итогов чеховского творчества и вообще русской литературы XIX столетия. Исследователи не всегда охотно перечитывают хрестоматийные тексты. Отсюда возникают ошибки в именах персонажей, в роде их деятельности, в возрасте, что невозможно в случае с более знаменитыми текстами (например, с рассказом «Дама с собачкой», на котором не лежит густой слой хрестоматийного глянца). Изучение конкретного текста маленькой трилогии в широком культурном контексте открывает неожиданные смыслы и культурные связи этого уникального чеховском цикла.

Кристаллы маленькой трилогии вырастали в растворе чеховской прозы, большая часть образцов которой была помещена в его многочисленных сборниках. Внутри почти каждого из них удалось обнаружить нечто вроде трилогий из рассказов тематически или по настроению тяготеющих друг к другу. Кроме того, рассмотрение обойденной вниманием исследователей коллекции ранних миниатюр «Три рассказа», предложенной летом 1898 г. для сборника «Памяти Белинского», доказывает актуальность для Чехова даже в конце 90-х годов его, казалось бы, легкомысленной «осколочной» прозы и сознательное тяготение к структуре триптиха.

Многочисленные явные и предполагаемые литературные источники маленькой трилогии дают возможность увидеть ее в контексте достаточно неожиданных культурных явлений, в основном связанных с кругом чтения Чехова: украинская литература, античная мифология, полемика Розанова с Меньшиковым, романы Мережковского, стихи Пушкина, сочинения Достоевского, Л. Толстого, Салтыкова-Щедрина, пьеса Метерлинка, статья Вольтера, публицистика Золя, повесть Григоровича, книги Ницше, идеи которого набирали популярность в России, и зависимые от них романтические сказки и ритмизованные новеллы раннего Горького, а также труды М. Ковалевского.

Вместе с темой культурного контекста в исследовании возникла и другая тема: влияние конкретных людей. Поиск того или иного прототипа — путь не особенно плодотворный и часто тупиковый. Но нельзя не отметить по крайне мере двух человек, общение Чехова с которыми могло отразиться в маленькой трилогии. Это художник В.И. Якоби и историк конституционного права М.М. Ковалевский. То, что смешно клевещущий Якоби вошел в трилогию как заглазно оговаривающий людей Буркин, а либерально мыслящий профессор Максим Ковалевский превратился в учителя истории и географии Михаила Коваленко, остается всего лишь предположением, но, как кажется, небезосновательным. Очевидно лишь то, что в разгар дела Дрейфуса рядом с Чеховым появляются два новых собеседника и сотрапезника, каждый из которых как будто воплощает в себе две важные общественные тенденции. Это веселая азартная клевета (Якоби) и мудрая широта взгляда (М. Ковалевский).

Композиция трилогии и каждой из ее частей, где, кроме автора есть герои-повествователи, рассказывающие внутренние новеллы, была подготовлена и русской литературой XIX века: от пушкинских «Повестей Белкина» до гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» через циклы Щедрина к Г. Успенскому, Григоровичу и Горькому. Чеховский цикл, где автор не равен рассказчикам и где на читателя возлагаются сотворческие задачи, стал воистину новаторским явлением.

В триаде (автор — рассказчик — герои внутренней новеллы) читателю предлагается уловить скрытое мнение автора, который чаще всего довольно далеко отстоит от красноречивых героев-повествователей. На уровне прямого высказывания рассказчики приписывают себе, по выражению И. Бродского, «статус жертвы», утверждая, что в их проблемах виноваты внешние силы. В первой части это Беликов, во второй — брат рассказчика и вообще все люди, в третьей — муж любимой женщины и обстоятельства жизни. В контексте непрямого высказывания рассказчики невольно (но волею автора) выдают себя с головой.

Здесь представлены три типа русских интеллигентов, а исследователи, пишущие о них, подчас присоединяются к одному из чеховских рассказчиков, новеллы которых всегда недостоверны, пристрастны и говорят прежде всего о субъекте, а не об объекте повествования. Искусный рассказчик Буркин — тип робкого влюбленного и едва ли не тайного провокатора трагических событий (смерть Беликова); искусный рассказчик Иван Иваныч (в первой части он наивный слушатель, к которому подходят слова из повести «Степь»: «...какой страшный рассказ ни расскажи на Руси <...> он всегда отзовется в душе слушателя былью...» — VII, 72—73), ненавидящий всех, предстает оратором грядущих социальных потрясений; искуснейший из рассказчиков, которого слушают не прерывая, Алехин, подаривший собеседникам долгожданную историю «про изящных людей, про женщин», часто трактуемый как тоже «футлярный» человек, не потому таков, что безоглядно не устремился к любимой женщине, а потому, что не заметил, что «красивая, интересная жизнь» открывалась для него в возможности так и не совершенных им гражданских поступков. В образах рассказчиков Чехов предлагает своего рода зеркала, не настаивая на том, что именно должен каждый читатель, сочувствуя и едва ли осуждая, увидеть в них. В этом и состоит поэтика непрямого высказывания: «Боже, не позволяй мне осуждать или говорить о том, чего я не знаю и не понимаю» (Записная книжка I—XVII, 82). В то же время трудно уловимый меланхолический автор предлагает читателю-собеседнику увидеть звездное небо над головой и утренний сад, и плес, а также, быть может, подумать о нравственном законе в душе. Не более, но и не менее того.

Как на рубеже XIX—XX веков (первая редакция трилогии — 1898 г., вторая — 1903 г.), так и сегодня уникальный чеховский цикл позволяет любому человеку, способному к медленному чтению, узнать себя, а исследователю увидеть еще и роль маленькой трилогии в развитии классической русской литературы.