Катастрофа в «Эрмитаже» перевернула жизнь Чехова. В его письмах чувствуется растерянность: «Я не знаю, что с собой делать... Доколе я буду блуждать...»
Жить бы ему в Мелихове, в привычной обстановке, в уютном сухом доме, в кругу любящих его близких!.. Уезжать из Москвы и Подмосковья Чехову ужасно не хотелось. «Мне кажется, — пишет он Л.А. Авиловой, — что если бы эту зиму я провел в Москве... и жил бы в хорошей теплой квартире, то совсем бы выздоровел... зима за границей отвратительна»1. Однако Чехов все же принимает решение провести наступающую осень и зиму на южном берегу Крыма.
18 сентября 1898 года Чехов приезжает в Ялту. Здесь писателя угнетает то, что он выбит из колеи и почти не работает. «Вынужденная праздность и шатание по курортам» были, по его словам, «хуже всяких бацилл».
Вначале ни Антон Павлович, ни его сестра не думали полностью переезжать в Ялту. Да и врачи Остроумовской клиники не настаивали на этом. «Ты... будешь, — писала Мария Павловна брату, — по всей вероятности, жить в Москве по зимним месяцам. Так что нет никакого смысла навсегда переезжать в Ялту». В Ялте Чехов встретился с врачом И.Н. Альтшуллером, который в это время сам переезжал в Ялту. Они часто обсуждали вопрос о переезде в Крым. Смерть отца писателя, без которого Мелихово опустело, заставила Чехова серьезно задуматься об окончательном переселении в Ялту.
Началась постройка ялтинской дачи. Предполагалось истратить тысяч около десяти, большую часть которых решили взять из кредитного учреждения под залог самой постройки.
Приятель Чехова, беллетрист А.И. Эртель по этому поводу писал: «Стоило этому крупному молодому писателю серьезно заболеть... и вдруг оказывается, что надо вести унизительные переговоры о займах, надо искать денег, потому что те самые произведения писателя, которые читаются всей Россией, не в состоянии окупить ему ни отдыха, ни поездки на юг, ни необходимой для больного человека обстановки».
Еще до выезда в Ялту Чехов сблизился с Московским Художественным театром и был восхищен талантом артистки этого театра — О.Л. Книппер. Живя в Ялте, он мыслями был в Москве, где Художественный театр на этот раз с огромным успехом ставил его «Чайку». Весной 1899 года он приезжает в Москву, затем едет в Мелихово, где заканчивает постройку Мелиховской школы, почти в Петербург и опять в Мелихово. Его тянет в Москву, он снимает тут на год квартиру и колеблется — продавать ли Мелихово. Но под Ялтой в Кучук-Кое уже куплен небольшой домик и дача в Ялте продолжает строиться.
В августе 1889 года Мелихово продано, выстроен флигель в Ялте, и 8 сентября в еще недостроенный полностью дом переезжают мать и сестра Чехова. «Так, в жизни Антона Павловича совершился новый переворот, — писал его брат М.П. Чехов, — уже последний в его жизни, лишивший его любимого севера навсегда».
Чехов, как это было свойственно его натуре, несмотря на продолжающееся недомогание, кровохарканья, сразу включился в общественную жизнь Ялты; он был избран членом попечительского совета ялтинской женской гимназии, членом ялтинского комитета «Красного Креста», принимал участие в подготовке и проведении юбилейных пушкинских празднеств, постоянно и напряженно работал с начинающими писателями.
Ялтинская уездная земская управа зовет Чехова на заседание врачебного совета. Общество народного здравия приглашает его на научные заседания. Писатель знакомится с общественными деятелями города.
В этот период среднее и южное Поволжье оказалось пораженным голодом. Среди населения появились цынга, тиф и другие заболевания.
А.С. Пругавин — прогрессивный деятель того времени — организовал кружок для помощи голодающим и стал рассылать воззвания.
В течение года, вспоминал Пругавин, «Чехов не уставал собирать пожертвования в пользу голодающих... с замечательной аккуратностью высылая нам собранные деньги». Он поместил в ялтинской газете несколько заметок, много хлопотал о том, чтобы в Ялте устраивались спектакли, концерты и вечера в пользу самарских крестьян.
К сожалению, до настоящего времени опубликованы только два письма Чехова к Пругавину. Очевидно, их было значительно больше.
«За год времени, пока приходилось работать на голоде, у меня — писал А.С. Пругавин, — накопилось немало писем Антона Павловича и особенно почтовых переводов с деньгами, которые он присылал ко мне. Узкие полоски этих переводов с надписью «для письменного сообщения» каждый раз были сверху донизу исписаны Чеховым, его мелким бисерным почерком.
Тут он ухитрялся сообщать множество разных сведений и подробностей о ходе сборов его в пользу голодающих самарцев. Затем указывал лиц, которым следовало бы, по его мнению, послать книжки для сбора пожертвований и т. д.»
После ликвидации голода А.С. Пругавин решил напечатать в «Русских Ведомостях» ряд очерков. Ему хотелось показать в своих очерках отношение различных слоев общества к народному бедствию.
Сообщая о своем замысле писателю, Пругавин просил разрешить воспользоваться для этой цели письмами Чехова к нему. «Вы так много сделали для дела помощи голодающим самарской губернии, — писал он Чехову, — проявили так много сердечности в этом деле, что мне предстоит подробно остановиться на Вашем участии, на Вашем отношении к только что пережитому народному бедствию».
И вот на это Чехов в своем письме от 5 февраля 1900 года отвечает Пругавину так: «Что касается моих прошлогодних писем, то, простите, я против того, чтобы вы их напечатали. Большое Вам спасибо, я прекрасно понимаю, в чем дело, и ценю высоко Ваши намерения и Ваше отношение ко мне и уклоняюсь от напечатания моих писем только по причинам, так сказать, психологическим. Напечатание связало бы меня на будущее время; потом, когда бы я писал письма, я был бы уже не свободен, так как мне все казалось бы, что я пишу для печати»2.
Участие А.П. Чехова в борьбе с голодом и его переписка с А.С. Пругавиным еще раз показывают писателя как большого общественного деятеля и очень скромного человека.
«Антон Павлович с первых дней пребывания в Ялте, — вспоминала его сестра, — столкнулся с тяжелым положением туберкулезных больных-бедняков, приезжавших в Ялту для лечения, но не имевших средств жить в дорогих частных лечебницах и пансионатах. Он решил начать сбор средств на организацию в Ялте общественными силами такого санатория-пансионата, в котором за небольшую цену мог бы жить и лечиться простой трудовой народ»3.
К Чехову обращались лично десятки больных людей и каждому из них он помогал, но Чехова-гуманиста эта индивидуальная благотворительность не удовлетворяла. 25 ноября 1899 года в письме к А.М. Горькому он рассказывает о «чахоточных бедняках».
«Мы решили строить санаторию, — пишет он, — я сочинил воззвание; сочинил, ибо не нахожу другого средства». Свое воззвание о помощи нуждающимся туберкулезным больным Чехов четыре раза переделывал в наборе и взялся рассылать его лично. Эта рассылка продолжалась около двух лет.
«Мы обращаемся к вам с просьбой пожертвовать в пользу неимущих больных, — писал в своем воззвании Чехов. — Борьба с туберкулезом, который вырывает из нашей среды столько близких, полезных, столько молодых, талантливых, есть общее дело всех истинно добрых русских людей...».
Воззвание было опубликовано в ряде столичных и провинциальных газет. А.М. Горький поместил этот призыв в «Нижегородском листке» 1 декабря 1899 года.
На призыв Чехова откликнулся трудящийся люд России, откликнулась интеллигенция.
На собранные деньги был устроен пансион «Яузлар» на 20 человек. Но этого было недостаточно: к Чехову продолжало обращаться за помощью множество неимущих больных.
А.Я. Бесчинский, редактор ялтинской газеты «Крымский курьер», пишет: «Мне лично точно известно, каким путем Чехов подчас помогал больным «дешево устроиться». Он через меня оплачивал их квартиру или целиком вносил за них плату в приют хроников благотворительного общества, куда мне, по его поручению, случалось помещать больных». Иногда Чехов устраивал больных у себя.
— Как-то, году в 900-м, — рассказывала Мария Павловна Чехова, — к нашему дому привезли очень истощенного молодого человека. Больной оказался учителем сельской школы из-под Таганрога Георгием Константиновичем Прохачем. Глаза у него блестели... Он услышал у себя дома про чеховский санаторий и решил попытать счастья. Он шел пешком из Севастополя, но дошел только до Ай-Тодора. Там его подобрали и привезли. Устал он очень... Напомнил он Антону Павловичу нашего умершего брата... Оставили мы его у себя, а потом устроили у доктора Гофбаума. Не было в нашем маленьком «Яузларе» уже мест. Потом, — улыбалась Мария Павловна, — доктор обижался, что учитель пил по 11 стаканов молока... Нам часто приходилось, — вспоминала сестра писателя, — оставлять больных у себя...
«Если бы у меня было много денег, — как-то сказал Чехов А.М. Горькому, — я устроил бы здесь санаторий для больных сельских учителей. Знаете, я выстроил бы этакое светлое здание — очень светлое, с большими окнами и с высокими потолками. У меня была бы прекрасная библиотека, разные музыкальные инструменты, пчельник, огород, фруктовый сад...»4
В конце 1902 года Чехов написал второе воззвание5. Это воззвание трогает своей искренностью, своим страстным призывом о помощи.
«Не нам, маленькой кучке ялтинских людей, удовлетворить огромную нужду едущих к нам со всех концов России больных людей, — писал Чехов, — а между тем строить нужно, необходимо. Тяжелобольные все едут к нам, едут со всех концов России. Они приезжают в Ялту, как в последнюю инстанцию, где решается для них вопрос о жизни и смерти, — приезжают жалкие, одинокие, измученные... Нам могут сказать, — предупреждает он, — зачем посылают таких больных, зачем едут они? Стоит ли тратить деньги на мертвых людей и не производительнее ли оказывать поддержку живым, способным жить, тем, подающим надежду на выздоровление, которых принимают в официальные санатории?»
«Подающий надежду на выздоровление! — восклицает Чехов. — Как трудно это определить. Приехавший с невысокой температурой, с небольшими изменениями в легких, случается, сгорает в 3—4 месяца, с другой стороны, лежачий туберкулезный больной с высокой температурой и большим поражением легких не значит безнадежный больной...
Устроители «Яузлара», — пишет далее Чехов, — с чувством гордости и радости могут указать немало больных, поступивших в него, по мнению врачей, почти безнадежными, а теперь поправившихся и сделавшихся работоспособными».
И Чехов звал на помощь «всех, кто понимает ужас одиночества и заброшенности на чужой стороне больного человека, кто желает и может помочь приютить и устроить в Ялте близкого, — больного, одинокого, измученного...»
Горячий призыв Чехова «На помощь умирающим!» облетел всю Россию. Один из журналистов по этому поводу писал:
«Кажется, ни одно воззвание не имело такого успеха, как воззвание Чехова. Пожертвования посыпались со всех сторон».
Когда было собрано около 40 000 рублей, Чехов добавил свои 5000 и купил дом на окраине Ялты, который при его жизни начали перестраивать под санаторий.
Из окон чеховского дома и сейчас виден гортанно-туберкулезный санаторий им. Чехова, бывший «Яузлар». А вокруг Большой Ялты — много других больших, светлых санаториев, которые выстроены людьми, осуществившими мечту писателя. В этих санаториях советские люди успешно лечатся от болезни, так преждевременно приведшей к смерти самого Чехова.
Осенние и зимние месяцы 1899 года и весна 1900 года проведены Чеховым в Ялте. Скучно жилось ему в пустынном доме. Дело в том, что сестра писателя, Мария Павловна, в течение 16 лет была преподавательницей истории и географии в одной московской гимназии (Ржевской). Занятия в гимназии ежегодно начинались 25 августа, а кончались 1 июня. В Мелиховский период Мария Павловна три дня каждой недели проводила в Москве, а четыре (с воскресным) — в Мелихове. Живя в Подмосковье, Чехов находился в окружении товарищей своей литературной молодости, врачей, с которыми был связан работой, поэтому он не чувствовал себя одиноким. В Ялте Чехов был окружен уже другими, менее близкими ему людьми, а сестра его в учебное время могла находиться вместе с ним лишь во время зимних и весенних каникул. Таким образом, в Ялте писатель остро чувствовал свое одиночество. Мать, нежно любившая своего сына и всегда находившаяся с ним, не могла все же развеять это чувство.
«Пианино и я, — с грустью заметил Чехов в одном письме к Марии Павловне, — это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающие, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть»6.
«Я оторван от почвы, — пишет он зимой 1900 года Ольге Леонардовне Книппер, — не живу полной жизнью, не пью, хотя люблю выпить; я люблю шум и не слышу его, одним словом, я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему, или начать сохнуть?»7
Весной 1900 года Ялта готовилась к встрече Художественного театра. Чехов с нетерпением ждал приезда «художников», которые должны были показать ему «Чайку» и «Дядю Ваню», он ждал приезда Ольги Леонардовны Книппер.
В Ялте с приездом театра стало празднично, было много банкетов, встреч, дружеских вечеров. В эти дни решалась судьба отношений А.П. Чехова с О.Л. Книппер. Талантливая артистка стала особенно близкой писателю и с этих пор жизнь в Ялте в разлуке с ней стала еще тягостнее. Вскоре артисты уехали, а в начале мая писатель последовал за театром в Москву, где пробыл около двух недель.
Все это дало себя чувствовать — началась вспышка заболевания.
Летом в Ялте жарко и пыльно. Чехов вспоминает о своей родине — Таганроге. Еще из Мелихова он писал таганрогскому врачу П.Ф. Иорданову, что воздух «родины самый здоровый воздух». Писатель вновь возвращается к этой мысли. «Каждый город, — пишет он тому же Иорданову, — должен иметь санаторию для своих уроженцев».
В Ялте же Чехову было нехорошо. «Я чувствую, — пишет он В.Ф. Комиссаржевской, — как я засыпаю или все ухожу, ухожу куда-то без остановки, как воздушный шар».
21 октября Чехов выезжает в Москву, а из Москвы — в Ниццу.
В это время Художественный театр готовил к постановке пьесу «Три сестры». В Ницце Чехов продолжает работу над этой пьесой, изменяет и дополняет ее, а также занимается различными общественными делами. Он переписывается с М.А. Членовым по поводу организации в Москве с научной целью клиники кожных болезней, переписывается с редакторами журналов, издателями.
27 января 1901 года Чехов уезжает в Италию, а в середине февраля того же года возвращается в Ялту. «Я бежал из Ниццы в Италию, — пишет он, — был во Флоренции и в Риме, но отовсюду пришлось бежать, так как всюду неистовый холод, снег и — нет печей».
Остаток зимы Чехов провел в Ялте, а в мае 1901 года он выехал в Москву.
По приезде в Москву Чехов обратился к известному московскому терапевту В.А. Щуровскому, который нашел у него ухудшение («притупление слева и справа, справа большой кусок под лопаткой») и велел немедленно ехать на кумыс в Уфимскую губернию.
25 мая состоялось венчание Чехова с О.Л. Книппер и в тот же день писатель вместе с женой уехал в Аксеново, Уфимской губернии, в санаторий.
Вряд ли можно считать целесообразной эту поездку. Кроме сомнительности медицинских показаний, следовало подумать о трудной дороге с несколькими пересадками. И.Н. Альтшуллер в своих воспоминаниях о А.П. Чехове, написанных им в эмиграции, указывает: «Щуровский... объяснил свое назначение тем, что Чехов от него скрыл, в частности, и состояние своего кишечника» Однако подлинная запись В.А. Щуровского показывает, что состояние Чехова было ему известно.
Чехов нуждался в покое, только в покое, моральном и физическом, а ему пришлось проделать настолько трудное путешествие, что он сравнивал его с поездкой на Сахалин: «...это ужасно, — писал он с пристани Пьяный Бор на Каме, — это похоже на мое путешествие по Сибири»...
Санаторий был скверный, примитивно устроенный. Писателю там было очень скучно, неинтересно.
— У Антона Павловича, — рассказывала нам О.Л. Книппер-Чехова, — была очень сложная психология. Санаторий казался ему могилой. Он не мог долго находиться в одном месте... тем более в таком... «Такая пустыня невероятная», — часто повторял он.
— Пожалуйста, — сказал как-то в шутку Антон Павлович, — найди пистолет и застрели меня и себя... Он при этом улыбался, но я понимала, что в этом санатории ему мучительно. Потому мы и уехали, не окончив курс лечения.
Еще в 1899 году Чехов в одном письме высказался о кумысолечении так: «Льву Толстому понравилось на кумысе, потому что он здоров, молод и счастлив... Но если послать в степь больного интеллигента и заставить его жить там... с постоянными мыслями о болезни, столе, письмах, газетах, развлечениях, то он ничего не будет испытывать, кроме злобы, и вернется домой со злобой». Чехов в 1899 году предугадал то, что получилось с ним в Аксеново.
Чехов в санатории немного прибавился в весе, «только, — писал он известному судебному деятелю А.Ф. Кони, — не знаю от чего, от кумыса или от женитьбы...»
9 июля писатель возвращается в Ялту с женой. Ему становится, как обычно при возвращении в Крым, несколько хуже.
3 августа Чехов пишет завещательное письмо, адресованное сестре: «Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне — дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать. Выдай брату Александру три тысячи рублей, Ивану — пять тысяч и Михаилу — три тысячи... Я обещал крестьянам села Мелихово сто рублей — на уплату за шоссе... Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно».
Чехов нежно любил свою сестру, любил своих братьев и постоянно интересовался их судьбой. Писатель решил именно сейчас определить их имущественное положение на случай своей смерти.
17 сентября 1901 года Чехов приезжает в Москву и на следующий день просит профессора Щуровского принять его: «Мне хочется рассказать вам кое-что о кумысе...»
Прожив полтора месяца в Москве, Чехов возвратился в осеннюю хмурую Ялту, в неприспособленный для зимы холодный дом.
10 декабря 1901 года у Чехова возобновилось кровохарканье, которое надолго уложило его в постель.
В это время в Москве происходил VIII Пироговский съезд врачей. Художественный театр показал участникам съезда «Дядю Ваню». Врачи, встретившие спектакль овациями, послали Чехову теплые телеграммы: «Врачи, товарищи, члены VIII Пироговского съезда русских врачей, присутствующие сегодня в Художественном театре на представлении «Дяди Вани», шлют горячо любимому автору, своему дорогому товарищу, выражение глубокого уважения и пожелания здоровья».
«Земские врачи глухих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января».
Чехову прислал также телеграмму один из старейших русских врачей, руководитель Пироговского общества врачей, хорошо знакомый писателю по земской работе, — Е.А. Осипов.
«Присоединяюсь к товарищам, от всей души желаю доброго здоровья Вам, глубокоуважаемый Антон Павлович, и долгого процветания Вашему чудному таланту. Не был в в театре одиннадцатого по болезни».
Чехов всегда интересовался губернскими и Пироговскими съездами врачей. На некоторых из них он присутствовал и был в курсе основных вопросов, обсуждавшихся на этих съездах.
Земские врачи считали Чехова своим товарищем. Еще 4 ноября 1898 года заведующий Московским губернским санитарным бюро И.В. Попов от имени врачей, собравшихся на съезд, прислал Чехову в Ялту телеграмму следующего содержания: «Земские врачи Московской губернии... выражают горячие пожелания видеть Вас и читать Вас».
В письмах М.А. Членова, Д.Н. Жбанкова, И.Г. Витте, Н.В. Алтухова и П.И. Куркина к Чехову имеются многочисленные сведения о различных губернских и пироговских съездах.
IX съезд Пироговского общества врачей происходил весной 1904 года в Петербурге. Стало известно, что в правлении Общества выносилось предложение «о неотсрочной необходимости коренной реформы существующего политического строя России».
Чехов, несмотря на тяжелое состояние здоровья, пригласил к себе С.Я. Елпатьевского (который был участником съезда), сразу после его возвращения в Ялту, и попросил его подробно рассказать обо всем, что происходило на съезде...
Чехов до конца своих дней был связан с русской общественной медициной, и знаки внимания близких ему по духу товарищей были радостными эпизодами в монотонной ялтинской жизни.
«В доме, где зимою Чехов жил только с матерью, — вспоминал И. Бунин, — была, как всегда, мертвая тишина и темнота, — только тускло горели две свечечки в кабинете, теряясь в полумраке. И, как всегда, у меня сжалось сердце при виде этого тихого кабинета, где для Чехова протекло столько одиноких зимних вечеров, полных, может быть, горьких дум о судьбе, так богато одарившей его... и так зло посмеявшейся над ним».
И теперь сжимается сердце, когда думаешь о том, что этот большой гуманист и обаятельный врач, сделавший людям столько хорошего, был беспомощен в своей болезни. В одном из его писем к жене есть такие строки: «Остроумов прописывает теперь очень охотно эвкалиптовое масло плюс скипидар для растирания. Я выписал себе из аптеки, но растирать надо 15 минут и надо, чтобы кто-нибудь другой растирал — ну и ничего не вышло». В другом письме к Ольге Леонардовне Чехов пишет: «Кровохарканья нет, сил больше, кашля почти нет, только одна беда — громадный компрессище на правом боку. И как я, если бы только знала, вспоминаю тебя, как жалею, что тебя нет со мной, когда приходится накладывать этот громадный компресс и когда я кажусь себе одиноким и беспомощным. Но это, конечно, не надолго; как только компресс на боку, так уже и ничего».
«Было много обстоятельств, — пишет в своих воспоминаниях И.Н. Альтшуллер, — зависевших от окружавшей его дома обстановки, мешавших правильному его лечению. Для таких больных одним из главных условий последнего является правильный режим, в частности пищевой. Чехов был привязан к семье, но особенно нежно любил свою мать, окружая ее трогательной заботливостью... И Евгения Яковлевна платила своему Антоше той же исключительной нежностью. Но что могла сделать эта милая всеми любимая старушка! Разве могла она что-нибудь провести или на чем-нибудь настоять! Кухней заведовала древняя старушка Марьюшка, привезенная из Мелихова. И выходило так, что, несмотря на все предписания, пищу давали ему часто неподходящую, а компрессы ставила неумелая горничная, и о тысяче мелочей, из которых состоит режим такого больного, некому было позаботиться. Сестра его Мария Павловна, очень всегда заботившаяся о матери и о брате Антоне, и духовно больше всех близкая ему, когда выяснилось положение (с болезнью А.П. Чехова. — Е.М.), была совсем уже готова покинуть Москву, где она учительствовала в частной женской гимназии, и переехать совсем в Ялту... Но после его женитьбы план этот по психологически понятным причинам отпал. С этого времени условия его жизни резко изменились, и исключительно с чисто врачебной точки зрения я должен сказать, что изменения эти, к сожалению, не могли способствовать ни лечению, ни улучшению его здоровья... Фатальные последствия этого брака для его здоровья не могли заставить себя ждать»8.
Об условиях последних лет жизни А.П. Чехова И.А. Бунин писал так: «...Ольга Леонардовна — актриса, едва ли оставит сцену, но все же многое должно измениться. Возникнут тяжелые отношения между сестрой и женой, и все это будет отзываться на здоровье Антона Павловича, который, конечно, как в таких случаях бывает, будет остро страдать то за ту, то за другую, а то и за обеих вместе. И я подумал: да это самоубийство! хуже Сахалина...»9
* * *
25 мая 1902 года Чехов приехал в Москву. В Москве его ожидала новая беда — тяжело заболела Ольга Леонардовна. В середине июня ей стало лучше и, чтобы немного отвлечься, Чехов поехал с фабрикантом Саввой Морозовым на Всеволодо-Вильвенский завод — уральские владения миллионера.
В это время в имении при заводе работал будущий писатель А. Серебров (Тихонов), тогда еще студент. 23 июня 1902 г. он встретил Чехова, прибывшего с хозяином завода.
Чехов ознакомился с заводом. Условия труда произвели на него тяжелое впечатление. Он уговорил Морозова ввести на заводе восьмичасовой рабочий день. Рабочие долго вспоминали с благодарностью посещение писателя.
А. Серебров, рассказывая о приезде Чехова на завод, описывает его в таком состоянии, в каком его никто и никогда не видел.
«Я беспокоился о Чехове. Сквозь тонкую перегородку мне был явственно слышен его кашель, раздававшийся эхом в пустом темном доме. Так длительно и напряженно он никогда еще не кашлял...
И вдруг я уловил протяжный... стон.
Я распахнул дверь и шепотом окликнул Чехова:
— Антон Павлович!..
На тумбочке у кровати догорала оплывшая свеча... Чехов лежал на боку, среди сбитых простынь, судорожно скорчившись и вытянув за край кровати шею. Все его тело содрогалось от кашля... И от каждого толчка из его широко открытого рта в синюю эмалированную плевательницу, как жидкость из опрокинутой вертикально бутыли, выхаркивалась кровь...
Я еще раз назвал его по имени.
Чехов отвалился навзничь на подушки, и, обтирая платком окровавленные усы и бороду, медленно, в темноте, нащупывал меня взглядом.
И тут я — в желтом, стеариновом свете огарка — впервые увидел его глаза без пенснэ. Они были большие и беспомощные, как у ребенка, с желтоватыми от желчи белками, подернутые влагой слез...
Он тихо, с трудом проговорил:
— Я мешаю... вам спать... простите... голубчик...»
Вскоре Савва Морозов увез больного Чехова в Пермь.
А из Перми Чехов в письмах к А.М. Горькому и матери пишет: «Все благополучно. Я здоров.»
Ни слова об ужасной ночи, описанной Серебровым. Такие ночи у писателя, очевидно, были нередкими.
4 июля 1902 года из Москвы Антон Павлович сообщает Л.В. Средину: «Я уезжал на Волгу и Каму, был в Перми, в Усолье. Путешествие мое было ничего себе... и если бы не жара в Пермской губ., то все было бы великолепно».
После приезда из Перми Чехов провел пять недель на даче К.С. Станиславского в Любимовке под Москвой.
Весьма ценны воспоминания академика А.И. Абрикосова, который познакомился с Чеховым в Любимовке летом 1902 года. Приводим эти воспоминания по записи А. Лесса:
— Часто бывает так, — вспоминал А.И. Абрикосов, — услышит человек смолоду хорошее слово и становится оно его спутником на всю жизнь... Я прожил жизнь с таким хорошим словом, услышанным из уст Чехова.
А.И. Абрикосов был в то время молодым врачом. Он дружил с братом К.С. Станиславского и бывал в Любимовке. Как-то вечером зашел разговор о профессиях, о будущем молодежи.
Один из гостей Станиславского, молодой человек, типичный хлыщ, лениво развалившись, обратился к Чехову:
— Антон Павлович, вы такой большой знаток человеческой души. Посоветуйте, куда мне идти учиться?.. Право не знаю куда... Может быть, в медицину?..
Наступило неловкое молчание.
Чехов посмотрел в упор на молодого человека холодными глазами и ответил неожиданно резко:
— Профессия врача, медицина, как и литература, — подвиг. Она требует самоотвержения, чистоты души и чистоты помыслов. Не всякий способен на это. Таким, как вы, там не место.
«В Любимовке мне жилось очень хорошо, — писал позже Чехов Станиславскому, — лучше нельзя жить. Приехав в Ялту, я заболел, стал неистово кашлять, ничего не ел — и этак с месяц... Значит климат в Любимовке и рыбная ловля (с утра до вечера) оказались целебными для меня...»
Отдых в Любимовке действительно помог писателю. В сентябрьском письме Чехова из Ялты мы читаем:
«Вчера был у меня Альтшуллер, смотрел меня в первый раз за эту осень... Он нашел, что здравие мое значительно поправилось... Он даже разрешил мне ехать в Москву — так стало хорошо... Он говорит, что это помог мне креозот и то, что я зиму провел в Ялте, а я говорю, что помог мне — это отдых в Любимовке. Не знаю, кто прав».
12 октября 1902 года Чехов уезжает в Москву.
«Здоровье мое, — пишет он из Москвы журналисту В.С. Миролюбову, — очень поправилось, чувствую я себя прекрасно и потому бежал из теплых краев».
Во второй половине ноября писатель возвращается в Ялту и... опять тоска по Москве, и снова обострение.
Нелегким был для писателя 1902 год. Его ничего не интересовало в Ялте. «Я точно в ссылке, в городе Березове... — пишет он с горечью. Мне нужно видеть и наблюдать жизнь, нужно жить в Москве и мечтать там о поездках в Крым, заграницу». В другом письме Чехов просит жену сообщать ему о всяких подробностях московской жизни: «Чтобы я чувствовал, что я принадлежу не Ялте, а северу, что жизнь эта, унылая и бессодержательная, еще не поглотила меня».
1903 год начался острым правосторонним плевритом, уложившим его надолго в постель. Только к концу января, «после долгого заточения», писатель вышел на ялтинскую набережную. Но ходить ему уже было трудно. «Теперь с каждым годом я устаю все больше и больше. Пишу рассказ («Невеста». — Е.М.), но медленно, через час по столовой ложке».
В кабинете писателя, как и в прошлые зимы, холодно и неуютно. Температура воздуха не выше 11—12° (по Реомюру).
Чехова в это время особенно мучил туберкулез кишечника, который он до конца своей жизни называл катаром кишок. Знал ли он о том, что у него кишечный туберкулез, — сказать трудно. Следует помнить, что в то время туберкулез кишечника вел неминуемо к гибели. Об этом зловещем осложнении Чехову не говорил никто из лечивших его врачей. Об этом он сам не писал ни в одном из своих писем.
Тяжелое состояние здоровья заставляет писателя еще острее чувствовать свое одиночество. Он старался прятать свою тоску, но не всегда это ему удавалось.
«Время идет быстро, очень быстро! Борода у меня стала совсем седая и ничего мне не хочется. Чувствую, — пишет он жене, — что жизнь приятна, а временами неприятна — и на сем я остановился и не иду дальше. Твоя свинка с тремя поросятами на спине стоит у меня перед глазами, стоят слоны черные и белые — и так каждый день»10.
Сколько скрытой боли в этих строках! Тяжело больной и одинокий человек сидит за своим письменным столом, а перед ним одно и то же: слоны — черные и белые... черные и белые... и так каждый день...
Близко знавший Чехова поэт Владимир Ладыженский писал, что Чехов никогда не жаловался матери и сестре и не только им, но и вообще никому на свою болезнь.
А.Ф. Кони вспоминал, что когда Чехову задавали вопрос о его здоровье, он в ответ на это обычно задавал встречный вопрос из другой области.
Только после смерти писателя, из воспоминаний современников и отчасти из его переписки стала известна та неизмеримая величина страданий, которые писатель испытывал почти всю свою жизнь. Лица, которые переписывались с Чеховым, как правило, осведомлялись о его здоровье, кто, правда, из вежливости, а кто из искреннего сочувствия. И Чехов обычно отвечал. Если это были близкие ему люди или лица, которым его здоровье было действительно дорого, писатель в ответных письмах скрывал свое истинное состояние. Остальным отвечал односложно и только по некоторым из его писем можно судить о здоровьи писателя. Выше мы уже указывали, что после страшной ночи, описанной Серебровым, Чехов написал своей матери и А.М. Горькому, что «он здоров», и, что «если бы не жара, все было бы великолепно».
Представляет интерес, что даже в 40-х годах Мария Павловна Чехова в разговорах с нами продолжала исчислять срок недуга своего брата только с 1897 года, когда он был уложен в клинику Остроумова. Она считала, что до этого у него был «бронхит», а кровохарканья были «геморроидальными». Чехов скрывал свою болезнь тогда, когда ее можно было скрывать, и преуменьшал ее размеры, когда скрывать уже стало невозможно. Редко вырывались у него слова, по которым можно было судить о его страданиях. Ведь даже сильному человеку становится легче, когда он расскажет кому-нибудь о своей боли.
«Он пятнадцать лет был болен, — писал И. Бунин, — изнурительной болезнью11, которая неуклонно вела его к смерти; но слышал ли читатель, — русский читатель, который слышал столько горьких писательских воплей, — хоть единый звук жалобы от Чехова?.. Было поистине изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов! Даже в дни его самых тяжелых страданий часто никто и не подозревал о них.
— Тебе нездоровится, Антоша? — спросит его мать или сестра, видя, что он весь день сидит в кресле с закрытыми глазами.
— Мне? спокойно ответит он, открывая глаза, — такие ясные и кроткие без пенснэ. — Нет, ничего. Голова болит немного».
В Ялте, в особенности в последние годы его жизни, близкие старались ограждать писателя от утомительной для него медицинской практики. Но бедняки татары из Аутки, заболев, иногда по старой памяти шли к «доброму доктору» из белой дачи.
— Арсений, — рассказывала нам Мария Павловна, — старался потихоньку отправить больных, а я писала записки к знакомым врачам и те бесплатно принимали их. Но иногда услышит Антон Павлович шум у входной двери, откроет глаза, оденет пенснэ, встанет с кресла и выйдет к больным...
Чехов был добрым в лучшем смысле этого слова, но свою доброту он не навязывал людям.
Чехов понимал цену мелких дел и цену благотворительности и знал, что коренная помощь народу состоит не в этом. Но в своей жизни он стремился, где только мог, делать добро. Он не благотворил, а именно делал добро.
«О чем бы ни просили... ни в чем не отказывай, — говорил Антон Павлович своей сестре.
— Ну, не сочтешь возможным дать всего, о чем просят, дай хоть ⅒, но только ужасно было бы отпускать просящего ни с чем». Так вспоминал о Чехове его современник В.Е. Ермилов.
Когда в Ялте к Чехову пришел учитель из Мухалатки и пожаловался, что его школу приходится закрывать из-за отсутствия средств, Чехов тут же отдал 500 рублей — все бывшие у него в тот момент деньги.
Было бы, однако, неправильно думать, что доброта у Чехова была сусальной. Когда к нему однажды обратился некий Ермолаев, бывший монах и шантажист, угрожавший застрелиться, писатель заявил: «У меня нет для него денег... лучше давать деньги беднякам, которым мы так часто отказываем...»
Мы знаем, что если бы у Чехова было мною денег, он обязательно бы выстроил большой светлый санаторий для учителей, о котором он мечтал, но денег у него не было и поэтому Горький и другие лица, окружавшие писателя, нередко слышали от него:
— Тут, знаете, один учитель приехал... больной, женат... у вас нет возможности помочь ему? Пока я его устроил...
Или:
— Слушайте, Горький, — тут один учитель хочет познакомиться с вами... Он не выходит, болен... Вы бы сходили к нему?.. Хорошо?..
О себе он как-то написал: «Я тот, что по Гороховой шел и гороху не нашел, я был свободен и не знал свободы»...
Он давал людям счастье, а сам счастья не знал.
«Старики живут, где хотят и как хотят, — сказал как-то Чехов Л.А. Авиловой. — Живут в свое удовольствие... Я связан болезнью во всем...»
Один из героев Чехова говорил: «У меня была непрерывная, жестокая боль». Такая же непрерывная боль была у самого писателя, но когда, от какого трудного дела отказался он из-за этой боли?.. Он лечил других, когда был очень болен сам. Он строил школу тогда, когда было нужно построить дом для себя. Он давал деньги другим, когда сам в них нуждался. В этом заключается разница между добром Чехова и благотворительностью Саввы Морозова или других здоровых и богатых людей.
* * *
Наступила весна 1903 года. Все цветет. Чехов начинает выходить в город, но зима оставила свой след. Одышка стала сильней, он очень исхудал.
«Вероятно, я очень изменился за зиму, — пишет он 14 марта жене, — потому что все встречные поглядывают сочувственно и говорят разные слова...»
Чехов собирается в Москву, а это в его вынужденной ялтинской «ссылке» всегда было большой радостью.
В Москве снята новая квартира. «Есть своя комната, — радовался писатель, — это очень важно... Но вот беда: подниматься по лестнице! А у меня в этом году одышка. Ну, да ничего, как-нибудь взберусь».
24 апреля 1903 года Чехов приехал в Москву.
Выше мы указывали, что профессор Остроумов впервые осмотрел Чехова в 1903 году. «Сегодня был, — пишет Чехов сестре 24 мая, — у профессора Остроумова, он долго выслушивал меня, выстукивал, ощупывал, и в конце концов оказалось, что правое легкое у меня весьма неважное, что у меня расширение легких (эмфизема) и катар кишек и проч... Он прописал мне пять рецептов, а главное — запретил жить зимою в Ялте, находя, что ялтинская зима вообще скверна, и приказал мне проводить зиму где-нибудь поблизости Москвы, на даче. Вот тут и разберись!».
Писатель нередко спорил с врачами, утверждавшими, что Москва и Подмосковье для него вредны.
С.Я. Елпатьевский писал, что он не встречал человека, так влюбленного в родные места, как был влюблен в Москву Антон Павлович. «Он, умный человек, — удивлялся Елпатьевский, — мог говорить удивительно несообразные слова, когда разговор шел о Москве». Этими «несообразными словами» Елпатьевский считал утверждение Чехова, «что именно московский воздух в особенности хорош и живителен для... туберкулезных легких... Нечего говорить о Московской губернии и об окрестностях Москвы...»
Мысли Чехова получили подтверждение в запоздалом заключении А.А. Остроумова... Но тогда у Чехова возник недоуменный вопрос:
«Зачем я жил четыре зимы в Ялте?..
И печаль, и удивление, и растерянность слышатся в этом вопросе.
В Ялте всегда были своего рода энтузиасты крымского климата, которые считали, что этот климат живителен для всех туберкулезных больных. К таким врачам относился и лечивший Чехова И.Н. Альтшуллер.
Ольга Леонардовна во многих письмах звала Чехова в Москву. «Я, — пишет И.Н. Альтшуллер, — всячески старался этому противодействовать». В одном из писем к жене Чехов замечает: «Альтшуллер... весьма неодобрительно отзывается об Остроумове, который позволил мне жить зимой в Москве. Он умолял меня в Москву не ездить, в Москве не жить. Говорил, что Остроумов, вероятно, был выпивши»12.
В своих воспоминаниях «Еще о Чехове» И.Н. Альтшуллер пишет, что «последние слова Чехов прибавил от себя, вероятно, для крепости, потому что... сам понимал нецелесообразность этого совета».
Когда писатель переехал в Ялту, он не производил впечатления больного человека. Об этом свидетельствуют И.А. Бунин, А.И. Куприн, И.Н. Альтшуллер и другие его современники.
Следует подчеркнуть, что Чехов строго выполнял требования И.Н. Альтшуллера, касающиеся пребывания в Ялте. С сентября 1898 года по май 1904 года Чехов провел здесь в общей сложности 48 месяцев. Осенние, зимние и весенние месяцы (за исключением 1900 года, когда он два месяца пробыл за границей) Чехов безотлучно жил в Крыму.
Известно предположение Альтшуллера, что ухудшение здоровья писателя в Ялте связано с его частыми выездами в Москву. Перемены климата, возможно, и могли отразиться на его состоянии, но, если проследить жизнь Чехова на протяжении ялтинского периода, то окажется, что выезжал из Крыма он не чаще двух раз в год, причем, как правило, не в зимние месяцы.
Нужно полагать, что основная причина ухудшения здоровья Чехова в последние годы заключалась не столько в выездах в Москву, сколько в отрыве от Москвы. Врач и писатель С.С. Голоушев (Сергей Глаголь) еще в 1900 году писал Чехову: «Если Вы чувствуете себя здесь (в Москве. — Е.М.) хорошо духом, то и еще больше резона не уезжать. Ведь хороший дух, право, стоит хорошего климата». Нельзя игнорировать также и тот факт, что зимние месяцы, в которые Чехова заставляли жить в Крыму, являются самыми неблагоприятными в климатическом отношении.
По заключению А.А. Остроумова, у Чехова была выраженная эмфизема, а следовательно и выраженные рубцевые изменения. После многочисленных кровохарканий у Чехова, по всем данным, ни разу не было туберкулезного воспаления легких. Его частые плевриты достаточно быстро рассасывались. Все это говорит о большой сопротивляемости организма. Однако сердечная мышца, столь переутомленная и столь долго отравлявшаяся туберкулезным ядом, была поражена и нуждалась в полном покое и в лекарственной поддержке.
Доктор Тарасенков в своих записках «О болезни Гоголя» высказал предположение, что в такой «тонко-сложной художественной натуре», какая была у Гоголя, душевные страдания являлись первопричиной недуга, а не наоборот. Эту мысль можно всецело отнести и к Чехову. «Кто скажет, — писал о Чехове В.Г. Короленко, — какую роль в физической болезни играла та глубокая разъедающая грусть, на фоне которой совершались у Чехова все душевные, а значит, и физические процессы...»
Говоря о болезни Чехова, о причинах столь быстрого прогрессирования его заболевания в Ялте, нельзя все относить за счет отрицательного влияния ялтинского климата и его любви к Москве. Одной из причин его постоянных переживаний в 900-е годы была разлука с женой.
О.Л. Книппер, ученица Вл.И. Немировича-Данченко, была талантливой актрисой. «Вы счастливица, — писал ей К.С. Станиславский, — у Вас есть сценическое обаяние, которое заставляет Вас слушать, и потому Вам легко делать на сцене все, что Вы хотите...»13
Ольга Леонардовна Книппер обладала не только сценическим талантом, она и в жизни привлекала к себе людей своей женственностью и непринужденной жизнерадостностью. С.В. Гиацинтова впервые увидела О.Л. Книппер как-то ранней весной, когда та уже была женой писателя. «По улице, — вспоминала С.В. Гиацинтова, — шла в чем-то светлом стройная женщина с двумя мужчинами. Оба они держали ее под руки. Все трое смеялись. Меня обдала волна духов, и они прошли мимо, — вернее она «прошелестела».
Так запомнился С.В. Гиацинтовой промелькнувший мимо нее облик актрисы, «благоуханный облик счастливой женщины, залитой весенним московским солнцем».
Такой же жизнерадостной вспоминает Ольгу Леонардовну и Скиталец, посетивший Чехова в его московской квартире. В комнату, где лежал больной писатель, вошла Ольга Леонардовна, «молодая, красивая, цветущая. С ее приходом как будто и в комнате стало светлее». Она недавно перенесла болезнь. Поэтому Чехов «суровым тоном» упрекал свою жену за то, что она не принимает лекарств. За этим тоном Чехов, по словам Скитальца, скрывал «бесконечную мягкость и нежную заботливость о любимой женщине в то время, когда он сам более, чем кто-либо нуждался в подобных заботах о его преждевременно... угасавшей жизни»14.
М. Туровская в исследовании, посвященном О.Л. Книппер-Чеховой пишет, что шесть лет, которые Ольга Леонардовна провела с Чеховым, были нелегкими для артистки. В письмах Книппер, пишет Туровская, «много любви, много угрызений совести и много рассказов о театре, много недоумений перед жизнью и попыток проникнуть во внутренний мир Чехова — того душевного сумбура, который составлял ее горе и ее радость на протяжении этих длинных и таких коротких шести лет»15.
В.И. Немирович-Данченко вспоминал, что в тот период некоторые круги создали вокруг Книппер атмосферу «какого-то порицания». Да и сама Ольга Леонардовна не могла не понимать, что постоянная разлука мучительна для писателя. «Этот вечный вопрос — почему она не вместе с Чеховым, — пишет М. Туровская, — сопровождал Ольгу Леонардовну всю ее совместную жизнь с Антоном Павловичем и после его смерти».
Сама артистка писала так: «Казалось бы, очень просто разрешить эту задачу — бросить театр и быть при Антоне Павловиче. Я жила с этой мыслью и — боролась с ней, потому что знала и чувствовала, что эта ломка моей жизни отразилась бы на нем и тяготила бы его. Он никогда бы не согласился на мой добровольный уход из театра...»
Но в том, что артистка не находилась вместе с мужем, «была, — пишет М. Туровская, — и еще одна, быть может, самая важная, причина, заключенная в самом характере Чехова, о котором Ольга Леонардовна однажды обмолвилась словом «человек-одиночка». «Я чуяла в нем человека-одиночку, — писала Ольга Леонардовна, — который, может быть, тяготился бы ломкой жизни своей и чужой». Она подтверждала эту мысль словами Чехова, обращенными к А.С. Суворину еще в 1895 году: «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого. Но мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я — в деревне и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день... я не выдержу... Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день».
М. Туровская считает, что эта шутка Чехова была не только шуткой. «Быть может, — пишет исследовательница, — его жена являлась на «его небе» реже, чем ему того хотелось, но едва ли он мог выдержать счастье, которое продолжается «изо дня в день», и еще того менее — малейшее вмешательство в его внутренний мир, куда он не допускал никого. Замкнутость Чехова в его творческом процессе поразительна, и недаром, — считает Туровская, — единственным человеком, прожившим эти годы рядом с ним, была мать, которая ни во что не вмешивалась»16.
В разговоре с нами О.Л. Книппер-Чехова также указывала на весьма сложный характер писателя. «Он страшный одиночка был», — повторила она ту же мысль, которую высказывала в своих воспоминаниях.
Может быть, действительно долгие годы, отданные писателем огромному творческому и общественному труду, и создали некоторую сложность его характера, но ведь нет ничего удивительного, что гениальный человек был замкнут в своем творческом процессе. И разве близкому человеку нельзя было быть с ним (не при нем, а именно с ним), не вмешиваясь в его творческий процесс? Можно ли утверждать, как это делает М. Туровская, что Чехов был сам виноват в создавшейся тягостной ситуации, что с его характером могла мириться только мать?
Мать Чехова была единственным человеком, находившимся в эти тяжелые для него годы с ним не потому, что она умела «ни во что не вмешиваться», а потому, что с писателем больше никого не было. А не вникала она во внутренний мир своего сына потому, что своим материнским инстинктом понимала, что вникать в этот мир не нужно.
К писателю поздно пришла, но пришла большая любовь, и свою дальнейшую жизнь он уже не представлял как жизнь в одиночестве. «Думай о будущем ты, — писал он О.Л. Книппер за несколько дней до венчания, — будь моей хозяйкой». А через полтора года после этого он писал: «Без жены жить и в то же время быть женатым человеком — необыкновенно скучно». В. Ермилов расшифровал чеховское скучно. В этом слове была и тоска, и разъедающая боль и грусть. Дело не в том, как пишет М. Туровская, что Ольга Леонардовна являлась к Чехову «реже, чем ему того хотелось», а в том, что писатель очень страдал от одиночества. Поэтому в письмах Чехова к жене столько сдержанной боли.
«Ты пишешь, что тебя дрожь пробирает при чтении моих писем, — говорит он в письме от 1 сентября 1902 года, — ты пишешь, что я способен жить около тебя и все молчать... и что ты сама как человек живешь чуждой мне и одинокой... Хорошая, ведь ты... самый близкий и дорогой мне человек... а ты расписываешься «приятной» женщиной, чуждой мне и одинокой... Ну, да бог с тобой, как хочешь...»
Может быть, Ольга Леонардовна чувствовала себя одинокой в ялтинском доме, может быть писатель мыслями не всегда мог быть с ней, но она для него была близкой и необходимой.
Чехов не принял бы от своей жены ухода со сцены как жертвы, — в этом Ольга Леонардовна права. Он тяготился бы, если бы около него находилась жена, вынужденная быть около него.
Перед писателем стояла живой картина из Ментоны, которую он описал Вас.Ив. Немировичу-Данченко. Чахоточные люди сидят около моря в лонгшезах, а около них жены или мужья, вынужденные сидеть около лонгшезов, прикованные к ним, как к галерам.
* * *
Даже в короткие периоды пребывания Чехова в Москве Ольга Леонардовна не могла уделять ему достаточно времени. И.А. Бунин вспоминал: «Часа в четыре, а иногда и совсем под утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнувшая вином и духами...
— Что же ты не спишь, дуся?.. Тебе вредно. А вы тут еще, Букишончик, ну, конечно, он с вами не скучал.
Я быстро вставал и прощался»17.
Трудно сейчас искать выход из положения, который можно было найти тогда. Может быть, и был момент, который мог послужить предлогом для переезда жены писателя в Ялту — её болезнь в 1902 году. «После моей тяжелой болезни, — писала О.Л. Книппер-Чехова, — я опять серьезно говорила с нашими директорами о своем уходе из театра, но встретила отпор».
Чехов согласился бы на переезд жены в Ялту, если бы это было признано необходимым для ее здоровья.
Но доктор (Штраух), лечивший Ольгу Леонардовну, в беседе с Чеховым сказал, что она уже может играть. Возможный и, пожалуй, единственно возможный предлог оставить, хотя бы на время, сцену был упущен.
«Ты, родная, все пишешь, — успокаивает Чехов жену, — что совесть тебя мучит, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну как же быть, голубчик... Я ведь знал, что женюсь на актрисе».
Это письмо датировано 20 января 1903 года, а через 7 дней в письме к В.Ф. Комиссаржевской он не может сдержать горького чувства: «Вы видели мою жену, а я увижу ее только весной. То она больна, то я в отъезде, и так у нас ничего не выходит по-настоящему...»
В одной беседе с нами О.Л. Книппер-Чехова сказала, что Антон Павлович ухода за собой не терпел.
— Если бы я начала за ним ухаживать, уж он обязательно бы нашел путь избежать этого.
Действительно, Чехов обычно возражал против того, чтобы за ним ухаживали, как за больным, он боялся показать своим близким, что ему нужна их помощь. Но ведь в последние годы он был тяжело болен и в некоторых письмах чувствуется трогательная беспомощность одинокого человека:
«Трудно было наложить компресс...»
«Надо было, чтобы кто-нибудь другой растирал, — ну и ничего не вышло...»
Чехов до конца своей жизни находился в одиночестве!
* * *
Чехов был связан с Москвой, которую очень любил, с литературными и общественными кругами Москвы. Переезд в Ялту и неоправданная необходимость постоянно там жить способствовали неуклонному прогрессированию его заболевания. Крымский климат не мог возместить глубоко отрицательного воздействия тех моральных переживаний, которые были вызваны отрывом Чехова от Москвы и постоянной разлукой с женой.
«Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, — писал М.Е. Салтыков-Щедрин, — но едва ли не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения... Чтоб выполнить такую задачу... необходимо, прежде всего, быть свободным от каких бы то ни было обязательств... Культ самосохранения заключает в себе нечто, свидетельствующее не только о чрезмерном, но, быть может, и о незаслуженном животолюбии».
Чехов был неизлечимо болен, и он знал об этом, но «культ самосохранения» был ему чужд. Он спешил как можно лучше выполнить свои обязательства перед обществом. Ему были отвратительны люди, которые, по выражению Салтыкова — Щедрина, ради «искуса животолюбия» низвергали свою жизнь «на степень бесцельного мелькания»18.
После первого легочного кровотечения, которое, очевидно, было симптомом образовавшейся каверны, Чехов прожил около 20 лет. Все эти годы жизнь писателя была заполнена непрерывным и тяжелым трудом. Чехов совершенно себя не щадил. И только воля писателя поддерживала его физические силы. Без этой воли человек, болеющий распространенной легочной чахоткой, не лечившийся, не знавший покоя, не мог бы столько прожить!
Чехов уходил из жизни так же неотвратимо, как герой его последнего рассказа («Невеста»). Но уходя, он стремился оставить людям как можно больше хорошего. Он горячо отзывался на все новое, что происходило в России, он чувствовал близость революции. Писатель призывал людей «перевернуть свою жизнь».
«Теперешняя культура, — утверждал Чехов, — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться... чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину...»
Свою последнюю осень Чехов провел в Ялте. Он писал «Вишневый сад».
Одним из условий творчества, говорит Константин Паустовский, является душевный покой художника. Особенно хорошо пишется осенью, когда за окном обжитого теплого кабинета с деревьев мягко опадают листья...
Ничего этого не было у Чехова, когда он писал свое последнее произведение.
В кабинете было холодно, монотонно гудел ветер в каминной трубе.
— Такая скука! — говорил писатель Бунину. — Только и радости, что затрещит телефон, да Софья Павловна спросит, что я делаю, а я отвечу: мышей ловлю...
2 декабря 1903 года Чехов уехал в Москву.
Ему уже трудно было ходить по городу — он задыхался. Но умер его университетский товарищ, врач Н.В. Алтухов, и Чехов пошел на похороны.
В университетской церкви он встретил Г.И. Россолимо. Писатель с грустной улыбкой спросил у товарища: «Кто из них двоих раньше последует за Алтуховым...») Знал ли он, что жизни ему оставалось всего полгода?..
В декабре и начале января Московский Художественный театр готовил «Вишневый сад». Чехов часто присутствовал во время репетиций.
17 января в день рождения Чехова состоялось первое представление «Вишневого сада».
К этому вечеру Московская общественность приурочила празднование 25-летия литературной деятельности писателя. Это было неожиданным для Чехова.
17 января 1904 года с писателем прощалась вся Россия, любившая его очень нежно... Может быть так, как никого из русских писателей.
С 15 февраля по 1 мая 1904 года А.П. Чехов прожил в Ялте. Необычайно напряженными были эти месяцы. Чехов редактирует рукописи, присылаемые ему из журнала «Русская мысль» и отдельными авторами, участвует в общественной жизни Ялты, ведет большую переписку с редакциями журналов и отдельными корреспондентами, беспрестанно принимает посетителей, обращающихся к нему с различными просьбами, читает множество книг и журналов, исправляет корректуры своих произведений.
Находясь в Ялте, Чехов продолжает участвовать в общественной жизни Москвы и Петербурга. В письме к Ольге Леонардовне он просит напомнить Вл.И. Немировичу-Данченко о его обещании устроить литературное утро в пользу Женских медицинских курсов: «Как я тебе уже говорил, я врач, я друг Женских медицинских курсов. Когда был объявлен «Вишневый сад», то курсистки обратились ко мне с просьбой, как к врачу, — устроить для их вспомогательного общества один спектакль; бедность у них страшная, масса уволенных за невзнос платы и проч. и проч.»19
Чехов внимательно следит за медицинской научной жизнью России, за настроениями передового общества.
Чехов постоянно интересуется сообщениями о русско-японской войне. Он даже высказывает желание поехать на Дальний Восток в качестве военного врача.
1 мая 1904 года Чехов выезжает из Ялты в Москву, а с 3 мая он уже не поднимается с постели. Несмотря на это, он продолжает живо интересоваться всем, что происходит в России, много читает, ведет обширную переписку с издателями, артистами, врачами, писателями, принимает посетителей, рецензирует произведения молодых авторов.
Редактор «Русской мысли» В.А. Гольцев описал эти дни Чехова в Москве. Чехов все время просил работы, просил направлять ему для просмотра произведения, присылаемые в «Русскую мысль», где он заведывал отделом беллетристики. Гольцев выбирал ему четко написанные, самые короткие вещицы. Чехов поправлял, просматривал, иногда сам отвечал авторам, иногда просил Гольцева ответить.
21 мая 1904 года Гольцев писал Марии Павловне Чеховой: «...здоровье Антона Павловича колеблется: то лучше, то хуже. Был у него вчера, буду сегодня. Я боялся утомлять его рукописями, но он их требует, говорит, что скучает».
Неиссякаемое человеколюбие проявляет Чехов и в последние дни своей жизни. Не могут не тронуть хлопоты умирающего писателя о переводе сына мало знакомого ему дьякона Любимова из Юрьевского университета в Московский. 3 июня, уже в день отъезда своего на курорт в Баденвейлер, он писал письмо Гольцеву: «Милый Виктор Александрович, как раз перед отъездом я получил прилагаемое письмо. Это пишет дьякон Любимов, учитель нескольких городских училищ, очень хороший, превосходный человек. Нельзя ли сделать что-нибудь? Подумай, голубчик! Дьякон беден, а теперь приходится посылать в Дерпт сыну».
В этот день Чехов готовил последнюю партию книг для библиотеки родного города Таганрога.
* * *
Чехов уезжал из Ялты в уверенности, что купит дачу в подмосковном Царицыне. Ведь жить под Москвой рекомендовал ему Остроумов, которому он очень верил. Дача была подыскана еще ранней весной, но Ольга Леонардовна была против покупки дачи, мотивируя тем, что в Царицыне якобы «лихорадка». В письме от 12 марта Чехов писал жене: «Ты бранишь Царицыно... а я все же стою за Царицыно... Ведь про лихорадки говорит толпа, больше по слухам». В.М. Соболевскому он сообщал с уверенностью, что 1 мая его жена явится к владелице царицынской дачи (Езучевской) для переговоров о покупке дачи. «Мы, — мечтал он, — поудим трехпудовых осетров...» Но получилось все иначе. Дача в Царицыне куплена не была, а около писателя появился некий доктор Таубе — немец, приглашенный Ольгой Леонардовной. Этот доктор, ученик берлинского диетолога Эвальда, начал лечить писателя овсянкой, какао, питательными смесями по рецептуре Эвальда и морфием.
Таубе и рекомендовал Ольге Леонардовне повезти Антона Павловича на немецкий курорт Баденвейлер.
По этому поводу И.Н. Альтшуллер писал: «Ни один из знавших и лечивших его раньше врачей не был привлечен, ни д-р Щуровский, ни проф. Остроумов. Последний ведь еще раньше решительно высказался против всяких заграничных поездок».
На курорте Баденвейлер практиковал приятель доктора Таубе — Шверер. Уже из Баденвейлера Чехов писал: «Доктор Шверер служит божком для нашего Таубе... То же глупое какао, та же овсянка».
Таубе рекомендовал поездку в Германию еще для того, чтобы Чехова осмотрел профессор диетолог Эвальд. Встреча со знаменитостью должна была состояться в Берлине. Таубе написал профессору письмо.
Накануне отъезда Чехова за границу его посетил Н.Д. Телешов. «Хотя я был подготовлен к тому, что увижу, — пишет Телешов, — но то, что я увидел, превосходило все мои ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом — до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не поверил бы, что возможно так измениться.
А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: «Прощайте. Еду умирать... Поклонитесь от меня товарищам... Пожелайте им от меня счастья и успехов. Больше уж мы не встретимся».
В этот же день после Телешова писателя навестил его двоюродный брат А.А. Долженко. «По совету своей жены, — вспоминал о Чехове Долженко, — он избрал себе курорт в Баденвейлере и стал собираться ехать туда... Мы беседовали целый вечер на разные темы, он себя чувствовал очень неважно, ослаб и волновался. Я ему советовал успокоиться... На все мои убеждения он с горечью ответил, что я ничего не понимаю, а он врач и знает, что едет умирать»20.
3 июня 1904 года Антона Павловича увезли в его последнее путешествие.
«Перед отъездом Антон Павлович уговаривал меня, — пишет И.Н. Альтшуллер, — в начале моего отпуска в конце мая заехать в Москву, чтобы, шутя прибавил он, «спасти его от немцев».
Увы! В этой шутке Чехова оказалось много печальной истины.
Свои воспоминания о Чехове И.Н. Альтшуллер кончает так: «...Больно угнетало сознание, что эта преждевременная смерть не была неизбежной, а в значительной мере явилась следствием неблагоприятно сложившихся обстоятельств».
К сожалению, и сам И.Н. Альтшуллер, переоценивший роль ялтинского климата, оказался одним из тех, кто невольно создал Чехову эти неблагоприятные обстоятельства.
Чехов страстно любил свою родину, перед отъездом он знал и говорил, что едет умирать. Какая же сила заставила его ехать умирать не среди своих родных березок и лужаек, покрытых цветами, а в чужую ему Германию?
Чехову, каким бы ни был он проницательным врачом, как бы глубоко он ни был осведомлен о своей болезни, все же была свойственна общечеловеческая психология, основой которой является надежда на жизнь. Пусть эта надежда невелика, пусть она совершенно ничтожна, но в сознании больного она разрастается и заслоняет временами все остальное.
В том тяжелейшем состоянии, в каком был Чехов, больные соглашаются на все, что позволяет думать о малейшем облегчении страдания. Поэтому писатель и согласился с доводами жены о поездке в Германию. Но Чехову нельзя было ехать, ему необходим был абсолютный покой, необходимо было максимальное щажение сил. Врач, посылавший столь тяжелого больного в далекую поездку с неизбежными пересадками, паровозным дымом, гостиницами, летней жарой, должен был понимать, что все это могло преждевременно прервать жизнь больного.
Поездка в Баденвейлер не была оправдана ни с врачебной, ни с общечеловеческой точки зрения. Это осознала жена писателя уже перед самой его кончиной. «Если бы я могла предвидеть или если бы Таубе намекнул, — писала она Марии Павловне Чеховой, — что может с сердцем сделаться или что процесс не останавливается, я бы ни за что не решилась ехать за границу»21.
Корреспондент «Русских ведомостей» Г.Б. Иоллос сообщал, что Чехова по приезде в Германию очень мучила одышка. «В Берлине ему трудно было подняться на маленькую лестницу Потсдамского вокзала, несколько минут он сидел обессиленный и тяжело дыша».
7 июня Чехов ждал посещения Эвальда, известного берлинского профессора, специалиста-диетолога.
Было непонятно, почему в письмах Чехова к родным ничего не было сказано о визите профессора.
14 июня Мария Павловна спрашивала брата: «Что сказала знаменитость на счет твоей болезни? Напиши.»
Но Чехов не написал.
Осмотр знаменитости, на который возлагали большие надежды, оказался очень неудачным. Знания у профессора Эвальда были большие, но чуткости по отношению к больному русскому писателю у него не нашлось.
— Профессор, — рассказала нам Ольга Леонардовна, — окончив короткий осмотр, развел руками и сказал: «Ja». Потом профессор молча повернулся к двери и собрался уходить... Стало очень неловко и, очевидно, чтобы рассеять эту неловкость, Антон Павлович, едва заметным движением удержал берлинскую знаменитость профессора и стал что-то говорить, не относящееся к осмотру.
В Баденвейлер Чехов с женой приехал 9 или 10 июня. Первые дни он чувствовал себя бодрее, говорил о своих планах, мечтал о путешествии по Италии... хотел вернуться в Ялту через Константинополь. Это была реакция эмоционального подъема. Но она быстро прошла. Писатель стал метаться. Появились беспокойство и торопливость — комната ему не понравилась, хотелось другого места. Вместе с женой он переехал в частный дом и там повторилось то же самое: пара спокойных дней, затем снова желание куда-нибудь подальше...
Русско-японская война продолжала волновать больного, писал Иоллос. Жена постоянно переводила ему известия из нескольких немецких газет, и он всем интересовался.
Вначале Антон Павлович почти ежедневно выезжал с Ольгой Леонардовной кататься в лес: проезжая через деревню, любовался крестьянскими чистыми домами и вздыхал: «Когда же у нас так мужики будут жить». Однако вскоре ему стало скучно в этом курортном городке, и все свои наблюдения над окружающей обстановкой он подытожил одной, по-чеховски короткой фразой: «Наша русская жизнь гораздо талантливее».
С первых дней пребывания в Баденвейлере Чехов страдал от неимоверной жары, усиливавшей его тяжелую одышку. Он понимал, что лечение диетой, которое ему применяют, ничего ему не даст. «Во всем этом много шарлатанства», — писал он 16 июня своей сестре. Но вместе с тем он радовался, что здесь имеет возможность лечиться его жена. «Ольга уехала сейчас в Швейцарию, в Базель лечить свои зубы...»
Через несколько дней он в письме к Марии Павловне заметил, что лечение его «мало чем отличается от московского». Ему было совершенно ясно, что поездка за границу была ненужной, но его продолжало радовать то, что поездка оказалась полезной для его жены. Жизни ему осталось несколько дней, а он писал: «Ольга починила себе зубы изумительно хорошо, на всю жизнь...»
Так писатель думал не о себе, уходящем из жизни, а о горячо любимой жене, которая оставалась жить.
Александр Блок, прочитав письма Чехова, написал в своем дневнике так: «Предсмертные письма Чехова — вот что внушило мне на днях действительный ночной ужас. Это больше действует, чем «уход» Толстого. «Ольга поехала в Базель лечить зубы», «теперь все коренные — золотые, на всю жизнь». Сначала — восхищение от немцев, потом чувство тоски и безвкусицы...»22.
Во вторник, 27 июня, по старому стилю, у Чехова появилось ослабление деятельности сердца. Ассистент Шверера доктор Винтер рассказывал, что этот первый припадок сердечной слабости показался Чехову весьма опасным. Тоном уверенности он сказал: «Теперь уж мне осталось недолго жить». Под влиянием приемов наперстянки и впрыскиваний камфары Чехову стало несколько легче, но в среду наступил второй, более жестокий припадок.
28 июня Чехов написал письма Г.И. Россолимо и М.П. Чеховой. Он мечтал об отъезде из Баденвейлера.
В этот же день Ольга Леонардовна на очень короткое время отлучилась из комнаты, а когда вернулась, Чехов обедал.
— Вот видишь, — улыбнулся он, — я и без твоей помощи обедаю...
Предпоследнюю ночь Антон Павлович провел сидя...
Ночь была такая ужасная, — рассказывала нам Ольга Леонардовна, — Антон Павлович на несколько мгновений забылся и мне вдруг стало очень страшно... Но он быстро очнулся.
— Ты очень испугалась? — ласково спросил он.
— Нет, что ты...
После небольшой паузы он сказал:
— Напиши в Берлин Иоллосу, чтобы Мендельсон (владелец банка, — Е.М.) выслал деньги на твое имя.
Когда Ольга Леонардовна спросила его, почему он так хочет, Чехов заметил:
«Да знаешь, на всякий случай...»
Теперь уже писатель знал, что умирает.
1 (14) июля 1904 года, за 10—12 часов до смерти Чехова, Ольга Леонардовна писала его сестре: «Все время здесь он себя чувствует нехорошо, кашлял все время, ночи мучительные, бессонница, одышка такая, что почти не может двигаться... Я долго мучилась, не знала, писать ли тебе, но решила, что иначе было бы нечестно с моей стороны... Антону, конечно, не давай чувствовать в письмах, что я тебе писала, умоляю тебя, а то это его будет мучить. Пока я пишу, он все твердит, чтобы я писала, что ему лучше».
Так умирающий писатель думал не о себе, а о близких ему людях, которых он боялся огорчить.
В первом часу ночи на 2 июля Чехов проснулся от очень затрудненного дыхания и впервые в жизни попросил ночью вызвать врача. Затем он впал в забытье, стал бредить. Так продолжалось несколько минут. Потом бред прекратился. Чехов, по словам Ольги Леонардовны, начал «маяться», его поташнивало, он стал жаловаться на жесткую постель...
— Нужно было что-то делать, — рассказывала Ольга Леонардовна. — Я положила ему на грудь лед, а он с грустной улыбкой сказал:
— На пустое сердце льда не кладут...
Сердце писателя было истощено огромной работой, недугом и моральными страданиями последних лет.
В эти скорбные минуты еще раз проявился необычайный такт Чехова. Когда писатель почувствовал, что жизненные силы его оставляют, он взглянул на жену и тихо сказал:
— Я умираю...
Но около кровати стоял врач, который не понимал по-русски. Поэтому Чехов перевел ему:
— Jch sterbe.
После этого писатель спокойно склонился на бок и вскоре сердце остановилось.
Не стало человека, чья жизнь была трудной, но большой и светлой, как все его творчество.
Примечания
1. Из письма А.П. Чехова к Л.А. Авиловой от 30 августа 1898 г.
2. А.С. Пругавин. В кн.: Чеховский юбилейный сборник. М., 1910, стр. 417—419 и из письма А.П. Чехова А.С. Пругавину.
3. М.П. Чехова. Письма к брату А.П. Чехову. М., 1954, стр. 147.
4. А.М. Горький. В кн.: Собрание сочинений, т. 5. М., 1950, стр. 417.
5. Полный текст воззвания хранится в фондах «Дома-музея А.П. Чехова» в Ялте.
6. Из письма А.П. Чехова к М.П. Чеховой от 11 ноября 1899 г.
7. Из письма А.П. Чехова к О.Л. Книппер от 10 февраля 1900 г.
8. И.Н. Альтшуллер. Литературное наследство, т. 68. М., 1960, стр. 692 и 694.
9. И.А. Бунин. Литературное наследство, т. 68. М., 1960, стр. 652.
10. Из письма А.П. Чехова к О.Л. Книппер-Чеховой от 7 февраля 1903 г.
11. Здесь И. Бунин ошибается. — Туберкулезом легких Чехов болел не менее 20 лет.
12. Из письма А.П. Чехова к О.Л. Книппер-Чеховой от 2 октября 1903 г.
13. М. Туровская. «Ольга Леонардовна Книппер-Чехова». М., 1959, стр. 198.
14. Скиталец. В кн.: «А.П. Чехов в воспоминаниях современников». М., 1947, стр. 287.
15. М. Туровская. «Ольга Леонардовна Книппер-Чехова». М., 1959, стр. 37.
16. М. Туровская. «Ольга Леонардовна Книппер-Чехова». М., 1959, стр. 38.
17. Литературное наследство, т. 68. М., 1960, стр. 667.
18. М.Е. Салтыков (И. Щедрин). Избранные произведения. Т. 5. М., 1948, стр. 135 и 137.
19. Из письма А.П. Чехова к О.Л. Книппер-Чеховой от 3 марта 1904 г.
20. А.А. Долженко. Публикация И.С. Попова. Таганрогский сборник, 1959, стр. 335.
21. Из письма О.Л. Книппер к М.П. Чеховой от 1 июля 1904 г.
22. Александр Блок. Очерки, статьи и речи. Из дневников и записных книжек. Письма. М., 1955, стр. 472.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |