С момента появления первых чеховских сборников и до сегодняшнего дня интерес к творчеству Чехова не ослабевает — произведения писателя известны во всем мире и на всех языках. Работы, посвященные интерпретации его наследия, составили бы внушительную библиотеку. В этом проявляется стремление исследователей понять неоднозначность чеховского текста. Однако попытки определить сущность многогранного творчества писателя не исчерпывают специфики чеховской картины мира, раскрывая лишь определенную грань его творчества. И в XXI в. Чехов остается самым современным и загадочным писателем.
«Современные русские рецензенты и публицисты [...] обыкновенно судят писателя не за те достоинства, которые у него есть, а за те, которых, по их мнению, ему не достает [...] легче осудить, чем понять, легче смеяться, чем объяснить», — заметил Д. Мережковский1 по поводу нападок критиков на Чехова. Действительно, творчество писателя было настолько оригинальным, что выбивалось из литературного процесса рубежа веков. Мережковский описал механизм непонимания Чехова современной ему критикой: современники Чехова, не сумевшие найти в его прозе традиционных приемов, либо отрицали какое-либо значительное содержание ранних чеховских рассказов, либо наполняли его творчество «нужным» смыслом, предлагая видеть в Чехове представителя близкого им течения.
Так, Н.К. Михайловский, не отказывая писателю в таланте, обвиняет его в легкомысленной растрате своего дара, бессмысленном и случайном выборе тем, утверждая, что «г-ну Чехову все едино — что человек, что тень, что колокольчик, что самоубийца»2. С его легкой руки в критике возник миф о «холодной крови» писателя и его безразличии к людям.
Одни увидели в писателе свободного художника, далекого от политических споров, поэта мистических тайн природы (символисты-декаденты Д. Мережковский, А. Волынский, З. Гиппиус); другие относили Чехова к представителям современного литературного процесса3.
После смерти писателя за ним закрепилось звание «певца сумерек», авторы публикаций, отмечая пессимистический характер прозы писателя, видят источник чеховского «отчаяния» в предмете описания.
В дальнейшем обозначились две тенденции осмысления творчества Чехова. С одной стороны, В. Маяковский (статья «Два Чехова») с его попыткой взглянуть на Чехова как на мастера слова, в результате и все его рассказы представляются «разрешением словесных задач»4. Подобная позиция приводит автора статьи к формализации чеховских произведений, осмысленных как результат словесной игры. С другой — А. Белый5, для которого творчество Чехова, наоборот, символ перехода из одной эпохи в другую, о чем свидетельствует, по мнению А. Белого, противоречивость его прозы.
Чеховиана первых десятилетий XX века включает в себя сборники биографических и мемуарных материалов6, уточняющих обстоятельства жизни писателя, а также статьи и исследования, посвященные отдельным граням творчества Чехова7. Так, появившаяся в конце 20-х гг. монография А.Б. Дермана8, посвященная изучению своеобразия чеховского творчества (в ней проза писателя была сведена к экспериментаторству), — образец социологического подхода, преобладавшего не только в чеховедении в 10—30-е гг., но вообще в литературоведении. Чехова, соответственно, отнесли к «мещанской интеллигенции»9, а в его творчестве увидели безжалостную сатиру на современность10. Исследования этого периода, выдвигая на первый план характеристику идейно-творческого пути писателя и определение его мировоззрения, упрощали чеховскую прозу, механически сводя ее к выражению тех или иных взглядов.
Особняком в чеховедении конца 30-х гг. стоит работа С. Кржижановского, в центре внимания которой поэтика Чехова, в частности, функционирование имени в рассказах писателя11. Отбросив популярное в то время определение исторической роли произведений писателя и их «идейной сущности», автор работы в рамках семиотического подхода рассматривает прозу Чехова как единый текст, где фамилия персонажа, название рассказа, а также различные псевдонимы писателя — своеобразная литературная мистификация — являются структурообразующими элементами текста. К сожалению, этот подход остается вплоть до 80-х гг. XX в. без внимания в чеховедении, где доминируют биографический, сравнительно-исторический, а также типологический подходы.
В 40-е годы появляются сборники материалов и статьи, составляющие разделы в периодических изданиях, приуроченные к сороковой годовщине смерти писателя12. В этих сборниках в узкоспециальных статьях рассматриваются отдельные проблемы чеховской прозы, такие, как язык писателя13, пейзаж в рассказах14 и т. д.
Исследования И.Ю. Крачковского, Н.И. Конрада и Л.Д. Позднеевой, осуществленные в рамках сравнительно-исторического подхода, — попытка вписать творчество Чехова в мировую литературу15. В целом же, литературоведение 40-х гг. произведения писателя использует как иллюстративный материал для определения общественных отношений рубежа XIX—XX вв., в результате чего Чехов представляется писателем-демократом, выступающим против реакционных сил (Д. Заславский16 и В. Мануйлов17).
С середины 40-х и вплоть до 60-х гг. XX в. в чеховедении в рамках сравнительно-исторического подхода возникает дискуссия о месте Чехова в развитии реализма. С одной стороны, исследователи (М.Л. Семанова, А. Белкин, М.Е. Елизарова)18 утверждают, что чеховское творчество завершает традиции XIX в. С другой — рассматривают Чехова как основателя социалистического реализма (В.В. Ермилов)19.
Промежуточную позицию обнаруживает Г.А. Бялый20, отмечающий своеобразную «двойственность» Чехова: с одной стороны, ученый различает в творчестве Чехова черты реализма XX в., называя его «героическим», с другой — причисляет писателя к представителям «старого» метода. В результате, обнаруживается «паллиативность» позиции ученого, не проясняющего, а только запутывающего проблему творческого метода Чехова21.
В литературоведении 70—80-х гг. обозначается усиление интереса к теоретическим вопросам, в частности, к сюжетосложению (Л.М. Цилевич, В.Б. Катаев22). В этот же период уделяется внимание и проблеме эволюции творчества Чехова23, которая сводится к формуле: от Чехонте к Чехову24.
Начиная с 70-х гг. в литературе о Чехове преобладающим становится рассмотрение творчества писателя как целостной системы функционирования элементов. В этот период в чеховедении определяется интерес к поэтике писателя, обозначенный монографией А.П. Чудакова25.
Среди работ 80-х гг., продолжающих изучение творчества писателя под заявленным А.П. Чудаковым углом зрения, заслуживают внимания исследования В.Я. Линкова26, И.Н. Сухих27.
Соглашаясь с И.Н. Сухих по поводу смешения драматического и комического28 в чеховском творчестве и преобладании принципа анекдотичности в его ранней прозе, В.И. Тюпа29 приходит к идее неоднозначности чеховского повествования.
На рубеже XX и XXI вв. интерес к творчеству Чехова не иссякает. В современном чеховедении, которое занимается не поиском общих законов и доминант его поэтики, а отдельными ее «микроэлементами», обозначились разнообразные подходы к изучению чеховских текстов. Определил свой подход как феноменологический, С. Сендерович30.
Заявленный в исследовании Е. Толстой «необиографический подход» осуществляется на соположении повествовательного и биографических уровней: «неясные места» в чеховских текстах интерпретируются в контексте биографических обстоятельств, в свою очередь, проза писателя является ключом к пониманию некоторых моментов его жизни31.
В работах А.С. Собенникова32, В.Я. Линкова33 и П.Н. Долженкова34 представлено философское осмысление художественного мира писателя, уточняющее, в том числе, отличительные черты чеховской поэтики и его мировоззрения35. Рассмотрение философской системы писателя ведется под различным углом зрения: А.С. Собенникова интересует религиозный аспект его творчества, В.Я. Линкова — «интертекстуальный», хотя и без введения этого термина, П.Н. Долженкова — непосредственно философский.
Проблемам стилевого своеобразия прозы Чехова посвящены работы А.В. Кубасова и А.Д. Степанова. Замечая, что писатель «умел видеть человека в перекрестье его социально-профессиональных положений и ролей»36, А.В. Кубасов определяет многообразие «языковых образов» в чеховской прозе. Определяя принципы стилизации в произведениях писателя, среди которых пародирование и различные формы создания условности (канонизирование37, персонифицирование неживого / овеществление живого, псевдообъективная мотивировка), Кубасов настаивает на рефлективности чеховской прозы38. Сочетая литературоведческий подход с лингвистическими методами анализа текста, А.Д. Степанов39 выявляет особенности функционирования разных речевых жанров — основой коммуникации в чеховской прозе. Предлагая различные термины («языковой образ», «речевой жанр»), исследователи, по существу, говорят об одной и той же особенности произведений писателя.
В центре внимания В. Шмида — «проза как поэзия», он выявляет механизмы, порождающие поэтический текст в повествовательной канве прозаического произведения. Исследователь указывает на специфику рассказов Чехова, композиция которых выстраивается как цепь эквивалентных эпизодов.
В итоге В. Шмид, подходя к традиционному в чеховедении вопросу о бесфабульности рассказов писателя, делает вывод о повествовании писателя как переходной форме от реализма к символизму40, опираясь на наблюдения, касающиеся повторов в чеховской прозе.
Обозначив свой подход как онтологический, Л.В. Карасев реконструирует известные классические произведения как тексты, создаваемые по «некоторому образцу [...] образцу авторскому»41. Онтологически ориентированная интерпретация произведений предполагает соотнесенность писателя и его текста и приводит исследователя к мысли о «легочном» характере прозы Чехова. Заявленный аспект изучения произведений рассматривает текст как проявление органики, тела его творца. Логика и конфигурация повествования, по мнению исследователя, оформляются по авторскому подобию, что обнаруживает проявление физиологичности в структуре текста. Онтологический подход выявляет в поэтике Чехова элементы, связанные с темой дыхания как на уровне мотивов (напр., мотив разбухания-съеживания и т. д.), так и на уровне композиционных принципов (повтор, симметрия и т. д.). Так, в центре внимания этого подхода оказываются законы организации текста, моделирующие художественную систему писателя.
Таким образом, чеховедение намечает пути исследования «болезни» в прозе Чехова, и обнаруживая интерес писателя к туберкулезу, которым он был болен на протяжении долгих лет42.
Существовавшие ранее аспекты изучения чеховского наследия несколько трансформируются, как, например, биографический (Ю.А. Бычков, А.П. Кузичева)43: обозначается тенденция к изучению личности Чехова в единстве нескольких социальных ролей (врач, писатель и т. д.). Западное литературоведение в своем интересе к психоанализу не могло пройти мимо болезни Чехова, связывая ее с мироощущением писателя и его поведением (И. Клех, Д. Рейфилд)44: взгляд на жизнь Чехова сквозь призму любви и его смертельной болезни.
Проблемы поэтики Чехова и на сегодняшний день остаются наиболее востребованными и актуальными. В центре внимания особенности чеховского повествования45, а также мифопоэтика прозы писателя46.
В отечественном чеховедении существует немало работ, посвященных проблемам «Чехов и медицина» и «Чехов и наука». В литературоведении обозначается тенденция изучения соотношения в прозе Чехова художественных и научных элементов. Так, еще Д.Н. Овсянико-Куликовский называл чеховские приемы «художественным опытом», сопоставляя таким образом манеру писателя с «опытным методом в науке»47. Вслед за этим появляются работы А. Роскина48 и В. Романенко49, в которых особенность произведений Чехова определяется научно-материалистическими основами его мировоззрения. С 40-х гг. XX в. обозначился некоторый крен в связи с интересом к Чехову как человеку, владеющему двумя профессиями. В этих работах, написанных, в основном, врачами, мировоззрение писателя выводится из его специальности, а его произведения осмысляются как результат впечатлений от медицинской деятельности50.
Оригинальность работы доктора медицинских наук М.Б. Мирского, основанной на анализе биографии писателя, различных документальных материалов, заключается в том, что автор делает докторски четкий вывод: произведения писателя «написаны как образцовые психологические диагнозы»51.
В результате проводившихся в конце XX в. совместных медицинско-филологических конференций, посвященных проблемам влияния врачебной практики на творчество Чехова52, появились версии о психастеническом характере Чехова53, выявленного на основе анализа, с одной стороны, корреспонденции писателя, с другой — системы в его прозе и драматургии54.
Несмотря на обширную литературу, посвященную теме болезни в творчестве писателя, существующие работы в связи с узкоспециальным аспектом изучения далеко не исчерпывают проблемы.
Непреходящий интерес исследователей к данной проблеме объясняется тем, что в творчестве Чехова болезнь является одной из центральных категорий, а медицинская тематика присутствует в большинстве его произведений55.
Столь пристальное внимание писателя к болезням и врачам, вполне объяснимо: А.П. Чехов по своей первой профессии — врач, поэтому интерес к медицине и болезням объясняется сохранившимися познаниями, с одной стороны. С другой — ухудшение здоровья в конце 90 гг. XIX в. обостряет внимание писателя к медицинской тематике, а забота о здоровье становится доминантой в выборе образа жизни: «Доктора определили верхушечный процесс в легких и предписали мне изменить образ жизни [...] буду стараться менять жизнь по мере возможности [...] прекращаю в деревне медицинскую практику [...] бросаю все уездные должности, покупаю халат, буду греться на солнце и много есть»56. Здесь пластически (в метафоре переодевания — замещении костюма домашним халатом) оформляется смена статуса врач-больной и обыгрывается авторское самоощущение в двуединой роли.
В художественной литературе часто предметом авторского внимания становятся болезнь человека и непосредственно лечащие его врачи, либо «больной» мир и пребывание в нем человека57. Помимо биографических, существуют эстетические и историко-культурные причины обращения Чехова, в частности, и русской литературы, в целом, к теме болезни.
В русской культуре и литературе болезнь — понятие семантически многоплановое. Помимо определения физического недуга, включается оппозиция дух / тело, представляющая болезнь не только как физиологическое состояние.
Словарь В.И. Даля определяет понятие «болезнь» через «боль» и однокоренные ему слова: болесть, хворь, хворота, недужина, немочь, скорбь (телесная), хиль, хилина и т. д. Как показали исследования В.В. Колесова, долгое время в русском языке не существовало общего слова, обозначающего болезнь, поскольку «болезнь не осознавалась как объективная данность, подвластная человеку, ее как бы не существовало в целостном виде»58. Это объясняется спецификой конкретного мышления древнерусского человека, представлявшего недуг различными наименованиями, в зависимости от его конкретного проявления. В результате боль, имеющая конкретно-чувственное проявление, становится общим обозначением нездоровья и определяется как «телесное страдание», с одной стороны, и «чувство горя, истомы, страданий душевных»59 — с другой. Второе значение слова причисляет к «болезни» и внутренние переживания, в итоге, «кручина», «скорбь», «грусть», «тоска» и т. д. являются обозначением болезненного состояния и включаются в данный концепт.
Понятие «болезнь» в современном языке используется и в метафорическом смысле: имеется в виду антитеза здоровье / болезнь. Недуг в этом случае может определяться как отклонение от определенного идеала, нормы. Подключаются всевозможные метафорически осмысленные словосочетания, и выстраивается определенная парадигма: болезнь общества, века и т. д. Подобное осмысление болезни в литературе связывается с решением философских проблем60.
Таким образом, становится логичным переосмысление болезни и ее художественная интерпретация в культуре в связи с «разрушением» в сознании человека на рубеже веков антропоцентристской картины мира61. В результате чего обращение писателей ко всякого рода аномалиям является стремлением постичь закономерности мира и в то же время изжить болезненность в самом себе.
В соответствии с трансформацией в истории человечества представлений о жизни и смерти болезнь в художественной литературе разных эпох изображалась не одинаково.
Анимистическое осмысление жизни у древних людей нашло отражение в мифологии, представляющей болезнь результатом воздействия на человека различных богов (античность) и духов (славянская мифология). Так, античные мифы не описывали болезни человека, сосредотачивая внимание на бессмертных героях.
Славянская мифология, подобно античной, избегала описаний болезненного состояния человека62: древний человек испытывал страх перед болью и недугом, поэтому вербальные обозначения болезней были под запретом. В славянских мифах, хотя и присутствуют упоминания о недугах как следствии нарушения табу, однако сам процесс болезни и лечения не изображается, что логично считать соблюдением существующего запрета.
Фольклор, обнаруживая в окружающем мире существование многочисленных духов и демонов, нездоровье также определяет действием демонов болезни, нечистой силы, колдунов и т. д. Отсутствие представления о болезни как общем для всего организма явлении приводит к существованию в фольклорных текстах различных антропоморфных духов, персонифицирующих какие-то определенные болезненные симптомы. Так появляются образы лихорадок (лихоманок)63: Трясавица, Знобуха, Глухея и т. д. Подобные представления о болезни как о чем-то объективированном, находящемся вне организма, а о больном как временно лишенном силы, «бессильном» человеке64, требует особого лечения — словом и обрядовым действием — и посвященных в тайны мистического слова шамана, колдуна, ведьмы и т. д. Данное обстоятельство мотивирует существование в фольклоре некоторых жанров, в частности, таких, как заговоры, былички, ритуальные песни и др.65
Античная литература, основным жанром которой была героическая поэма, соответственно предлагает образ врачевателя, лечащего раны, полученные при сражении66. Античность сакрализует медицинские знания, а врачеватель сохраняет божественное происхождение: если в мифах лечением занимается бог врачевания Асклепий, то в литературе лекарями становятся, по крайней мере, его потомки. Так, в «Илиаде» Махаон и Подалий, герои, владеющие искусством врачевания, — сыновья Асклепия. Несмотря на то, что в поздних текстах и появляются доктора, обучающиеся врачебному искусству, это не приводит к десакрализации процесса лечения, который продолжает носить статус исцеления.
Средневековая литература, в большей степени русские тексты, представляет религиозное осмысление болезни, концептуализированной как «основное содержание жизни»67. В средневековых произведениях недуг воспринимается как наказание за грехи, в данном случае врачевателем выступает монах («Повесть о Петре и Февронии»; «Повесть временных лет»). Кроме того, в литературе эпохи Средневековья, особенно в житийном жанре, болезнь играет роль проверки, испытания веры человека. В первом случае, способом исцеления мыслится исповедь68, во втором — молитва и аскетический образ жизни69. В Библии как источнике религиозного (христианского) осмысления жизни и смерти болезнь осознана как кара (проказа в Ветхозаветном повествовании), за исцеление берется священник, исцеление достигается посредством соблюдения предписанных запретов70. В Новозаветном комплексе текстов недуг — знак одержимости бесом, с одной стороны, и обоснование чудес Христа — с другой71.
Литература Возрождения с ее вниманием к красоте окружающего мира и человеческого тела избегала изображения физических страданий и недугов. Единичные случаи описания болезни, чаще всего эпидемии72, представляются фоном для развития острой интриги (Дж. Боккаччо), а физическое уродство передается сквозь призму смеха (Ф. Рабле).
Тексты классицизма и сентиментализма не располагают описаниями болезненных состояний персонажей: нет обозначения и осмысления недуга как физического страдания, не бывает и процедуры лечения. «Болезнь» становится в произведениях данного периода двигателем сюжета (Ж. Руссо), или форма проявления любовного страдания — любовь-болезнь (П. Корнель, Ж. Расин), или испытанием судьбы, способом познать философию жизни (А. Радищев).
Литература романтизма концентрирует внимание исключительно на душевной болезни и безумии, которые осмысляются как особая отметина — знак высшего знания или демонической сущности (юродивые, калеки). Физический недуг, дефект становится приметой прекрасного внутреннего содержания (В. Гюго). В романтизме безумие, сумасшествие атрибутом тонкой и возвышенной натуры, нередко романтическая литература связывает сумасшествие и творчество. Высокое понимание процесса болезни-лечения обнаруживает и нравственно-философское осмысление в романтических произведениях образа доктора, осуществляющего не только врачебные, но и философские функции: представляется «созерцателем болезней века» (М. Лермонтов).
В реализме наряду с феноменом «больного» мира предметом авторского внимания нередко становится физическая болезнь человека с уже медицинским (или приближенным к такому) дискурсом — детальное описание страданий, телесных изменений, процесса лечения, зачастую больным выставляют даже диагноз (Г. Флобер, Ф. Достоевский, В. Крестовский и др.). Особое внимание уделяется в литературе реализма фигуре доктора, ставшего ключевой фигурой во многих текстах (И. Тургенев, А. Герцен, Н. Чернышевский, А. Чехов). Врачебный взгляд на мир к концу века в литературе утрачивает свое исключительное, особое видение и проявляется несоответствие, часто комическое, между сохранившимися общественными представлениями о докторе как маргинальной фигуре, в руках которой жизнь и смерть человека, и обыденном, часто сниженном, изображении его образа.
Подобная репрезентация персонажей-докторов обнаруживается преимущественно в ранней прозе Чехова. В центре внимания раннего Чехова не столько физическое страдание человека (изменения в результате пережитого испытания пациента / мира / общества), сколько медицинская атрибутика: псевдонаучный язык, процесс лечения, приобретающий статус обряда, инструменты и т. д. — детали, создающие врачебную атмосферу и призванные придать авторитетность псевдо-доктору.
Сегодня представляется новым повышенный интерес к болезни и процессу врачевания, что связано с разрушением прежних канонов и традиций (система ценностей, во главе которой была ориентация на духовное, смещается в сторону телесного, чувственного восприятия мира) и усилением внимания к психофизиологическим процессам. Медицинская концепция «болезни» также отражает двоякое осмысление понятия, представляя нездоровье в физиологическом аспекте как «любое состояние, диагностированное профессионалом» и психологическом — как «субъективное ощущение себя больным»73. В итоге, болезнь мыслится сегодня в философии и культурной антропологий «некоторой субъективной реальностью», которая «не сводится только к натуральным, организменным событиям»74.
Современное литературоведение в рамках семиотического метода и мифопоэтического подхода определяет художественный мир писателя как текст, обладающий определённой информацией. В центре внимания ученых законы организации текста, моделирующие художественную систему писателя (художественную модель мира) (Р. Барт, Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, В.Н. Топоров, И.П. Смирнов)75. В логике этого подхода болезнь понимается как знак, в котором закодирован смысл текста76.
Творчество Чехова до недавнего времени не вписывалось в мифопоэтические исследования русской литературы, не связывалось с «неомифологизмом» прозы конца XIX в. — начала XX вв. На возможность такого прочтения указал Е. Фарыно, утверждающий, что писателю был в значительной мере присущ мифологический взгляд на мир и литературный текст, свойственный более произведениям эпохи модернизма77. Данный подход позволяет по-новому интерпретировать творчество Чехова, что дает возможность прочитать его прозу с точки зрения реализации в ней болезни как организующей текст мифологемы и «реконструировать» чеховскую мифологию болезни. Первые попытки намечены в небольших по объему статьях, обозначивших правомерность мифопоэтического прочтения чеховских произведений78.
В нашем исследовании «болезнь» в чеховском повествовании освещается не под медицинским, а эстетическим углом зрения, как мифологема, развертывающаяся в многообразных вариантах текста, реконструирующая чеховскую мифологию болезни и формирующая подтекст.
Актуальность темы исследования определяется недостаточным вниманием чеховедения к мифологеме болезни как одному из структурообразующих начал чеховского мира и чеховского текста; к многообразию культурных смыслов, сохраненных «памятью культуры» в мифологии болезни. Кроме того, прочтение чеховского текста через морбуальный79 код открывает возможности новых интерпретаций ранней прозы писателя.
Цель работы: исследовать моделирующую чеховский текст мифологему болезни.
Цель определила следующие задачи:
• рассмотреть эпистолярную прозу как метатекст, раскрывающий содержание мифологии болезни в прозе Чехова;
• выявить составляющие «больного» мира и их содержательность в творчестве Чехова;
• исследовать мифологию болезни в системе культурных кодов (календарный, пространственный, феминный, охотничий);
• выявить архетипические модели поведения участников ситуации болезни-лечения (больной и врач) в сюжетных ситуациях прозы писателя;
• выявить способы реализации мифологемы болезни в ранней прозе Чехова.
Объект исследования — рассказы писателя 1880—1887 гг. как наименее изученный материал в аспекте данной проблемы и новеллы зрелого периода как тексты, обнаруживающие трансформацию ранних сюжетных ситуаций; эпистолярное наследие Чехова, рассматриваемое в качестве оригинального жанра чеховской прозы80.
Предметом исследования является мифология болезни в прозе Чехова.
Методологическую базу диссертационного исследования составили труды по проблемам мифа А.Ф. Лосева, Е.М. Мелетинского, О.М. Фрейденберг, М. Элиаде; кроме того, труды ученых-литературоведов, принадлежащих к московско-тартуской структурно-семиотической школе, в частности, работы Ю.М. Лотмана, А.Б. Успенского, В.Н. Топорова, Е. Фарыно и др. В семиотическом плане существенна роль работ И.П. Смирнова, А.Ш. Тхостова, труды по истории культуры В.В. Колесова, Дж. Дж. Фрэзера, К. Леви-Стросса, а также исследования современных чеховедов А.П. Чудакова, И.Н. Сухих, В.И. Тюпы, А.С. Собенникова.
Методы исследования. В работе применялись историко-культурный и структурно-семиотический методы, а также мифопоэтический подход к литературному произведению.
Научная новизна работы определяется исследованием болезни как мифологемы, организующей картину мира и чеховский текст. В работе исследована мифология болезни в системе кодов; выявлены и определены архетипические модели поведения участников ситуации болезни-лечения в прозе писателя.
Теоретическая значимость. Разработана методика исследования текста как мифопоэтического, описан механизм развертывания мифологемы, формирующей мифологию болезни в чеховской прозе и архетипические ситуации; выявлена динамика дискурса болезни в прозе Чехова.
Практическая значимость работы: положения, материалы, результаты наблюдений, содержащиеся в диссертации, могут быть использованы в вузовских лекционных курсах по истории русской литературы и культуры, а также в спецкурсах и спецсеминарах по поэтике Чехова, на практикумах по анализу и интерпретации художественного текста.
Апробация результатов.
Результаты докладывались на научных конференциях разного уровня: 5-я межвузовская конференция «Диалог культур», г. Барнаул, май 2003 г.; межвузовская конференция «Культура и текст», г. Барнаул, июнь 2004 г.; Всероссийская конференция «Филология XXI век», г. Барнаул, ноябрь 2004 г.; городская межвузовская научно-практическая конференция «Молодежь — Барнаулу», г. Барнаул, 2004 г.; Международная конференция «Культура и текст», г. Барнаул, сентябрь 2005 г.; Всероссийская научная конференция «Филологическое обеспечение профессиональной деятельности», г. Барнаул, март 2006 г.; конференция молодых ученых, СО РАН, г. Новосибирск, апрель 2006 г.
Структура исследования. Работа состоит из введения, двух глав и заключения.
Положения, выносимые на защиту:
1. Мифология болезни репрезентируется в ранних художественных текстах как игра на уровне повествования; оценочность эпистолярной прозы уходит в подтекст, сохраняясь в «сигналах», «знаках», «намеках».
2. Ранние сюжетные ситуации (врач и пациентка, доктор и пациент), реализующие мифологему болезни, претерпевают изменения в зрелой чеховской прозе.
3. Образы псевдо-доктора, провизора, фигуры, участвующие в процессе лечения, актуализируют позицию писателя: авторитетность медицины и действенность лечения сохраняется только в единстве осмысления физиологии и психологии, тела и души.
4. Художественное исследование «болезни» у Чехова продолжает тенденцию к деэстетизации болезни в русской литературе.
По теме диссертации опубликованы статьи:
• Стенина В.Ф. Мифология болезни в ранних рассказах А.П. Чехова (1880—1883) // Культура и текст: миф и мифопоэтика. — СПб.; Самара; Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2004. — С. 167—172.
• Стенина В.Ф. Мифология болезни в ранней прозе А.П. Чехова: «Цветы запоздалые» // Филология: XXI век (теория и методика преподавания): материалы Всероссийской конференции, посвящ. 70-летию БГПУ. 10—11 декабря, 2003 г. — Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2004. — С. 234—236.
• Стенина В.Ф. «Врачи» и «болезни» А.П. Чехова: мифологический подтекст // Филологический анализ текста: Сборник научных трудов. Выпуск V. — Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2004. — С. 44—50.
• Стенина В.Ф. «Охотничий код» прозы Чехова о врачах // Молодежь — Барнаулу: Материалы научно-практической конференции (22—23 ноября, 2004 г.). — Барнаул: Азбука, 2004. — С. 68—69.
• Стенина В.Ф. Оппозиция «мужское» / «женское» в прозе Чехова: морбуальный код // Диалог культур. 7: Сборник материалов межвузовской конференции молодых ученых. — Барнаул: Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2005. — С. 23—32.
• Стенина В.Ф. Охотничий код в прозе А.П. Чехова // Вестник БГПУ: Гуманитарные науки. Выпуск 5. — Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2005. — С. 49—54.
• Стенина В.Ф. Мифология болезни в прозе А.П. Чехова: женские образы // Культура и текст — 2005: Сборник научных трудов Международной конференции: В 3 т. Т. 2. — СПб.; Самара; Барнаул: Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2005. — С. 175—191.
Примечания
1. Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта // Мережковский Д.Н. Акрополь: избранные литературно-критические статьи. М., 1991. С. 26.
2. Михайловский Н.К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra: антология. СПб., 2002. С. 84.
3. Критики газеты «Неделя» (Я.В. Абрамов, М.О. Меньшиков), противопоставляя «отцам» и «дедам», то есть писателям 40 и 60 гг., «молодое поколение» 80 гг., относили Чехова к последним, считая его самым выдающимся и талантливым писателем молодого поколения.
4. Маяковский В.В. Два Чехова // Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 1. М., 1955. С. 294—301.
5. Белый А. Чехов // А.П. Чехов: pro et contra: антология. СПб., 2002. С. 831—842.
6. См. например: О Чехове. Воспоминания и статьи. М., 1910; Львов-Рогачевский В.Л. А.П. Чехов в воспоминаниях современников и его письмах. М., 1923; Соболев Ю.А.П. Чехов. Литературные экскурсии. М., 1924; Киреев Д.М. А.П. Чехов. Жизнь и творчество. М.; Л., 1929 и др.
7. Гроссман Л. Натурализм Чехова // Вестник Европы. 1914. № 7; Берков П.Н. Техника литературной работы А.П. Чехова // Работа классиков над прозой: Сборник статей. Л., 1929; Долинин А. Тургенев и Чехов // Творческий путь Тургенева: Сборник статей. М., 1924 и др.
8. Дерман А.Б. Творческий портрет Чехова. М., 1929.
9. См. Коган П.С. А.П. Чехов. Биографический очерк (М., 1929) и работу Дермана А.Б., имеющую аналогичное название — «А.П. Чехов. Критико-биографический очерк» — и вышедшую в 1939 году.
10. Соболев Ю.А.П. Чехов. Литературные экскурсии (М., 1924), а также его работа «Чехов: Статьи. Материалы. Библиография» (М., 1930).
11. Написанная в 1937 году статья «Писательские «святцы» Чехова» публикуется под редакцией В. Перельмутера в журнале «Новое литературное обозрение» (2004. № 3. С. 136—144).
12. См. например: Научно-творческая сессия, посвященная 40-летию со дня смерти Чехова: сб. материалов. Ростов н/Д., 1945; Известия АН СССР, Отделения литературы и языка, 1944, Т. III. Вып. 5.
13. Милых М.К. Заметки о языке Чехова // Научно-творческая сессия... Сборник материалов. Ростов н/Д., 1945. С. 79—86. См. также: Страхов Н.В. Внутренняя речь в изображении А.П. Чехова // Научный бюллетень Ленингр. ун-та. 1946. № 10. С. 44—46.
14. Вслед за Н.К. Михайловским советское чеховедение выдвигает тезис об «оживлении» природы и «одухотворении всего неодушевленного» в рассказах Чехова. О пантеистической черте чеховской прозы см.: Новопокровский И.В. Природа в изображении А.П. Чехова // Научно-творческая сессия... Сборник материалов. Ростов н/Д., 1945. С. 87—99.
15. Крачковский И.Ю. Чехов в арабской литературе; Конрад Н.И. Чехов в Японии; Позднеева Л.Д. Чехов и китайская литература; см. Известия АН СССР, отделения литературы и языка, 1944, Т. III. Вып. 5. С. 185—227.
16. Заславский Д. Мечта Чехова (Заметки) // Октябрь. 1944. № 5—6. С. 75—79.
17. Мануйлов В.А.П. Чехов. Л., 1945.
18. Представляя произведения Чехова с позиции реализма XIX в., ученые видят в писателе только продолжателя традиций Достоевского и Толстого. См. подробнее: Семанова М.Л. Чехов в школе. Пособие для учителя. Л., 1949. (Этот очерк был расширен, переработан автором см: Семанова М.Л. Чехов-художник. М., 1976); Белкин А. Реализм Чехова // Литература в школе. 1954. № 3. С. 3—15; Елизарова М.Е. Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века. М., 1958 и др.
19. Видя в методе писателя наметившийся переход к реализму нового типа, В.В. Ермилов предлагает рассматривать Чехова как предшественника Горького. Данная позиция в контексте творчества Чехова представляется натянутой и неоправданной: Ермилов В.В. А.П. Чехов. Творческий портрет. М., 1944, а также см.: Ермилов В.В. А.П. Чехов. 1860—1904. М., 1953.
20. Бялый Г.А. К вопросу о русском реализме конца XIX в. // Труды юбилейной научной сессии Ленингр. гос. ун-та. Секция филологических наук. Л., 1946. С. 294—317.
21. Продолжая вопрос о месте Чехова в истории развития реалистического метода и учитывая предшествующие позиции, И.П. Видуэцкая настаивает на более корректной формулировке проблемы и определяет роль писателя в реформаторстве реализма, «который, приобретая некоторые новые свойства и утратив некоторые старые, продолжает жить и в литературе XX века» (Видуэцкая И.П. Место Чехова в истории русского реализма // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1966. Т. XXV. Вып. 1. С. 40).
22. Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. Рига, 1976; Катаев В.Б. Проза Чехова: Проблемы интерпретации. М., 1979.
23. Кузнецова М.В. Творческая эволюция А.П. Чехова. Томск, 1978; Полоцкая Э.А.П. Чехов. Движение художественной мысли. М., 1979.
24. Против такого одностороннего взгляда на чеховскую эволюцию выступил И.Н. Сухих спустя более, чем 20 лет, сводя разнообразные концепции к вариантам одной теории, ограничивающей и искажающей творчество писателя: «от Чехонте — к Чехову, от Чехова без пенсне — к Чехову в пенсне» (Сухих И.Н. Антоша Чехонте: взгляд из XXI века // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 2004. № 5. Т. 63. С. 16). Автор статьи предлагает иное решение проблемы эволюции писателя, указывая на устойчивость тематики его рассказов и обнаруживая в чеховской прозе мотивную вариативность.
25. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. М., 1971.
26. Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. М., 1982.
27. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987.
28. Проблема комического в чеховском творчестве оказывается в центре внимания Л.Е. Кройчик в работе «Поэтика комического в произведениях А.П. Чехова» (Воронеж, 1986). Но говоря здесь о новаторстве писателя, автор работы не идет дальше выделения нового жанра, «иронической трагикомедии», являющегося по существу результатом соотносительности «архитектонических форм комизма [...] и драматизма» (Сухих И.Н. Указ. соч.: С. 51).
29. Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989.
30. Сендерович С. Чехов — с глазу на глаз: История одной одержимости А.П. Чехова. Опыт феноменологии творчества. СПб., 1994.
31. Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-х — начале 1890-х гг. М., 1994. С. 16.
32. Собенников А.С. «Между «есть Бог» и «нет Бога»...» (О религиозно-философских традициях в творчестве А.П. Чехова) (Иркутск, 1997); Чехов и христианство: Учебное пособие (Иркутск, 2000). В центре внимания чеховская аксиология и ее близость к христианским ценностям. Обращаясь к проблеме трансформации жанров в прозе Чехова и подробно останавливаясь на жанровых формах святочного и пасхального рассказов, Н.В. Капустин полемизирует с точкой зрения Собенникова, считая, что в рассказах, время которых «ориентировано на церковный календарь», писатель утверждает не христианские ценности, а аксиологию гуманизма (Капустин Н.В. «Чужое слово» в прозе А.П. Чехова: жанровые трансформации: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Иваново, 2003). Данная полемика свидетельствует об актуальности исследования творчества писателя в ракурсе его системы ценностей. См. также: Свительский В.А. Идеал и «действительная жизнь» в художественном мире А.П. Чехова (к аксиологии литературного изображения) // Памяти профессора В.П. Скобелева: проблема поэтики и истории русской литературы XIX—XX вв.: Международный сборник научных статей. Самара, 2005. С. 161—174.
33. Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. М., 1982; Линков В.Я. Скептицизм и вера Чехова. М., 1995.
34. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М., 1998.
35. Осмысление специфики чеховской прозы посредством его философской картины мира представлена в: Паркачева В.Л. Проза А.П. Чехова. 1888—1904 гг.: Проблема парадоксального мышления: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2005.
36. Кубасов А.В. Проза Чехова: Искусство стилизации. Екатеринбург, 1998. С. 84.
37. Называя стилизаторский прием Чехова канонизацией, исследователь имеет в виду разрушение писателем старых традиций и канонов, установление в его рассказах новых законов. В этом случае, на наш взгляд, уместнее говорить о деканонизации как одной из форм стилизации Чехова.
38. Здесь получает продолжение мысль А. Дермана о «домысливающем» читателе как участнике в творчестве, которому, по мнению исследователя, отводится знаковая роль в создании подтекста чеховских рассказов (Дерман А. О мастерстве Чехова. М., 1959). Рефлексия образной системы Чехова становится и предметом отдельного изучения Г.М. Валиевой (Валиева Г.М. Рефлексия как основа образотворчества в системе чеховской прозы: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 1992).
39. Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М., 2005. См. также: Степанов А.Д. О природе знака у Чехова // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 2004. Т. 63. № 5. С. 24—30.
40. Продолжая дискуссию, начавшуюся в 60 гг. XX в. в отечественном литературоведении о методе писателя, исследователь по-новому подходит к вопросу, усматривая в чеховской прозе формы символистского повествования (Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. СПб., 1998).
41. Карасев Л.В. Вещество литературы. М., 2001. С. 13—14.
42. См. следующие работы: Рейфилд Д.П. Мифология туберкулеза, или болезни, о которых не принято говорить правду // Чеховиана. Чехов и «серебряный век» (М., 1996. С. 44—50); Козубовская Г.П. О «чахоточной деве» в русской литературе (Пушкин — Ахматова) // Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus — Choroba, lek i zdrawie. (Warszawa, 2001. С. 71—93).
43. См.: Бычков Ю.А. Тайны любви, или «кукуруза души моей...»: Переписка А.П. Чехова с современницами. М., 2001. Выполненная в форме романического исследования книга Ю.А. Бычкова, представляющая монтаж писем, дневников, записных книжек, воспоминаний современников, исследований чеховедов представляет собой документальное повествование, интерпретацию жизни Чехова и его творческого наследия. Развенчивая существующие мифы о жизни Чехова, А.П. Кузичева составляет хронику жизни писателя мелиховского периода, утверждая о том, что это время огромных «сверхусилий» Чехова-врача и писателя и время утраты многих его надежд (Кузичева А.П. Ваш А. Чехов. М., 2000)
44. См.: Рейфилд Д. Любовь и смерть // Четырежды Чехов: Сборник. М., 2004. С. 71—147; Клех И. Чехов: Ich sterbe // Указ. соч.: С. 148—182.
45. Например: О поэтике А.П. Чехова. Сборник научн. трудов / Под. ред. А.С. Собенникова. Иркутск, 1993; Гвоздей В.Н. Секреты чеховского художественного текста: Монография. Астрахань, 1999; Доманский Ю.В. Статьи о Чехове. Тверь, 2001; Фортунатов Н.М. Тайны Чехонте: О раннем творчестве А.П. Чехова. Н. Новгород, 1996; Шехватова А.Н. Мотив в структуре чеховской прозы: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2003; Камчатнов А.М., Смирнов А.А. А.П. Чехов: Проблемы поэтики. Режим доступа: http://textology.ru/kamch/chehov_zakl.html и др.
46. Мифопоэтический подход становится предметом диссертационного исследования: И.Л. Бражникова (Мифопоэтический аспект литературного произведения: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1997). Вопросам функциональности мифа в чеховских рассказах посвящено исследование Р.Б. Ахметшина («Проблема мифа в прозе А.П. Чехова»: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1997).
47. Овсянико-Куликовский Д.Н. Этюды о творчестве А.П. Чехова // Овсянико-Куликовский, Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 462.
48. Роскин А.А.П. Чехов и наука // Роскин А.А.П. Чехов: статьи и очерки. М., 1959. С. 220—232.
49. Романенко В. Чехов и наука. Харьков, 1962.
50. См. например: Хижняков В.В. А.П. Чехов как врач. М., 1947; Меве Е. Медицина в творчестве и жизни А.П. Чехова. Киев, 1989; Гейзер И.М. Чехов и медицина. М., 1954; Шубин Б.М. Доктор А.П. Чехов. М., 1982; Ашурков Е. Слово о докторе Чехове. М., 1960.
51. Мирский М.Б. Доктор Чехов. М., 2003. С. 107.
52. В период с 1995 по 1998 гг. в Московском музее Чехова прошло пять конференций по темам: «Чехов и медицина», ««Черный монах» глазами врачей и филологов», ««Палата № 6» глазами врачей и филологов», ««Степь» глазами врачей и психологов», предметом пятой встречи стал разговор о природе комического и характере смеха в творчестве Чехова-юмориста (Отчет об этих конференциях см. в Чеховских вестниках).
53. «Психастеник — это особый клинико-психологический тип, впервые описанный французским психиатром П. Жане и характеризующийся заметным преобладанием тревожных умственных сомнений над живой конкретностью чувства и эмоционального переживания. Неуверенность в своих чувствах, заставляющую его страдать, психастеник как бы компенсирует беспокойной деятельностью ума, напряженно анализирующего непонятную для него бытовую ситуацию, при этом, как правило, только еще более запутывая ее» (Бурно М.Е. О психастеническом мироощущении Чехова // Целебное творчество А.П. Чехова: Размышляют медики и филологи. М., 1996. С. 14—15).
54. См. трактовку образов: Володя («Володя»), Васильев («Припадок»), Коврин («Черный монах»), Егорушка («Степь») и т. д. в сборнике «Целебное творчество А.П. Чехова: Размышляют медики и филологи» (М., 1996).
55. В.В. Хижняков составил указатель рассказов и писем Чехова, в которых прямо или косвенно обнаруживается врачебная тематика: в список попало 88 рассказов и отмечено 152 письма (Хижняков В.В. А.П. Чехов как врач. М., 1947). Существует также и статистика медицинских работников, упоминаемых в рассказах писателя: 28 врачей и 6 фельдшеров (Задера Г.П. Медицинские деятели в произведениях А.П. Чехова. Ростов н/Д., 1905).
56. Здесь и далее произведения и письма Чехова цитируются по изданию: Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974—1983. В скобках после цитат указывается номер тома и страницы. При цитировании писем перед номером тома ставится буква П, записных книжек — Зап. Здесь: (П, 6, 320).
57. Строев, А. Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле? // Новое литературное обозрение. 2004. № 5. С. 89—98.
58. Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2002. С. 103.
59. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1. М., 2002. С. 145.
60. Именно такое осмысление чеховского творчества представлено в диссертационном исследовании, где А.Ю. Антоневич интерпретирует прозу писателя с точки зрения феномена «уклонений от нормы», «придающего чеховскому художественному миру целесообразность и законченность» (Антоневич А.Ю. Феномен «уклонений от нормы» в прозе А.П. Чехова: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Иваново, 2000. С. 4). Автор исследования «укладывая» повествовательную систему писателя в феномен «уклонений», не рассматривает недуг как «уклонение от нормы» в противоположении болезнь / здоровье.
61. Понимая болезнь маргинальной сферой осмысления мира, Д. Чавдарова и Б. Стоименова предлагают интерпретацию модели культуры рубежа XX—XXI вв. (Чавдарова Д., Стоименова Б. Тема болезни в европейской литературе (предварительный осмотр) // Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus — Choroba, lek i zdrawie. Warszawa, 2001. С. 205—215). Данная трактовка актуальна, на наш взгляд, и в отношении культуры рубежа XIX—XX вв., а тем более к чеховской картине мира, которую большинство рассматривает как творчество, опережающее время.
62. См. об этом подробнее: Бычков А.А. Энциклопедия языческих богов: Мифы древних славян. М., 2000; Грушко Е.А., Медведев Ю.М. Словарь славянской мифологии. Н. Новгород, 1995; Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995.
63. Фольклорный образ лихорадок отсылает к мифу об Иродиаде и ее дочери, которые заставили царя Ирода обезглавить Иоанна Предтеча (Иоанна Крестителя в Библии). Славянский фольклор, трансформировав данную легенду, осмысляет 12 лихорадок дочерями царя Ирода, подчеркивая тем самым демоническую сущность болезней. См. подробнее: Шапарова Н.С. Краткая энциклопедия славянской мифологии. М., 2001. С. 330—334.
64. Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2002; см. также: Колесов В.В. Слово и дело: Из истории русских слов. СПб., 2004.
65. О магическом слове в фольклоре см.: Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976; Зуева Т.В. Русский фольклор: словарь-справочник. М., 2002. Об обрядовой природе фольклорных жанров см.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М., 1986; Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1999; Адоньева С.Б. Прагматика фольклора. СПб., 2004.
66. См.: Словарь античности / Сост. И. Ирмшер. М., 1989. С. 340—341.
67. Гончаров С.А., Гончарова О.М. Врач и его биография в русской литературе // Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus — Choroba, lek i zdrawie. Warszawa, 2001. С. 217—227.
68. Исцеление от недугов (независимо от причины их появления) возможно благодаря святым мощам: так, могила мучеников Бориса и Глеба обладает в тексте чудодейственными свойствами.
69. Жанр жития выстраивает жизнь святого как определенное испытание, преодоление трудностей с помощью веры и аскетизма. Таким испытанием может служить и недуг см.: Житие протопопа Аввакума; Житие преподобных Бориса и Глеба.
70. Подробное описание недуга, его течения и необходимых предписаний (табу) появляется в Книге Иова, ставшей описанием собственных страданий от проказы. Жизнь «благочестивого, ветхозаветного страдальца» (Библейская энциклопедия, 1991. С. 349) представлена как пример постепенного раскаяния перед Богом и сакрализации образа Иовы в том числе пережитого испытания недугом. В результате, и книга его — поучение, назидание терпению в бедствиях — относится к разряду «учительных».
71. Физические страдания Иисуса обнаруживают сопоставление Дух — Тело и являются важным обстоятельством в процессе сакрализации образа: чем страшнее увечья и сильнее страдания (телесные), тем более укрепляется Дух и чудеснее его Воскресение.
72. Эпидемия мыслится как болезнь общества, наказание за пороки и слабости света, что соотносится с религиозной концепцией болезни.
73. Репина Н.В. и др. Основы клинической психологии. Ростов н/Д., 2003. С. 43. См. также: Большая медицинская энциклопедия: В 30 т. Т. 3. М., 1976.
74. Тхостов А.Ш. Болезнь как семиотическая система // Вестник Московского университета. Сер. 14. Психология. 1993. № 1. С. 3.
75. См.: Барт Р. Избранные работы. М., 1989; Лотман Ю.М. О проблеме значений во вторичных моделирующих системах // Труды по знаковым системам: Ученые записки Тартуского государственного университета. Т. 2. Тарту, 1965; Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф — имя — культура. Труды по знаковым системам: Ученые записки Тартуского государственного университета. Т. 6. Тарту, 1973; Смирнов И.П. Мегаистория: К исторической типологии культуры. М., 2000.
76. См. у Е. Фарыно: «Болезнь или здоровье персонажа носят значимый характер [...] хотя они и мотивированы на сюжетном уровне и хотя убедительность этих мотивировок не вызывает у читателя сомнений, тем не менее они введены (или упоминаются) не ради самих себя, а ради той или иной их семиотической или семантической функции» (Фарыно Е. Введение в литературоведение. СПб., 2004. С. 234).
77. См. подробнее: Фарыно Е. К невостребованной мифологемике «Лошадиной фамилии» Чехова // Literatura rosyjska przełomu XIX i XX wieku. Pod redakcją Elżbiety Biemat i Tadeusza Bogdanowicza. — Gdańsk, 1999. С. 28—38.
78. Рейфилд Д.П. Мифология туберкулеза, или болезни, о которых не принято говорить правду // Чеховиана. Чехов и «серебряный век» М., 1996. С. 44—50; Борисова И. Аптекарь Чехова. Режим доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/10/borisova_aptek10.shtml
79. От латинского morbus — «болезнь» (Подосинов А.В. и др. Lingua latina: Латинско-русский словарь. М., 2002. С. 197). Подобное обозначение «болезни» появляется и в литературе. В своих посланиях Н. Гончаровой А. Пушкин, будучи «запертым» эпидемией холеры в Болдине, объясняет свое заключение действием «cholera morbus»: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Л., 1979. С. 644. В своих письмах Чехов также использует латинский термин в определении собственных недугов. В литературоведении термин «морбуальный» появляется в варшавском сборнике, объединившем статьи исследователей по теме: «Болезнь, лечение, здоровье в литературе» (Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus — Choroba, lek i zdrawie. Warszawa, 2001).
80. И. Клех замечает, что эпистолярий Чехова «собирает, как лупа, в луч все стороны его многогранной личности» (Клех И. Чехов: Чехов: Ich sterbe // Четырежды Чехов. М., 2004. С. 181). Вслед за исследователем позволим себе предположить, что чеховские письма представляют собой особый текст, который можно считать тем, «костяком», на отсутствие которого в творчестве писателя указывал И.Н. Сухих (Сухих И.Н. Проблема поэтики А.П. Чехова. Л., 1987. С. 7).
| К оглавлению | Следующая страница |