Глава I

Сергей Яковлевич Елпатьевский, человек, имевший немало точек соприкосновения с Чеховым, — тоже писатель, врач, питомец Московского университета, ялтинский житель и домовладелец, — под свежим впечатлением смерти Антона Павловича и похорон его на Новодевичьем кладбище в Москве, написал в своих воспоминаниях:

«Антон Павлович Чехов приехал в Москву, совсем, навсегда приехал. Быть может, правильнее сказать: вернулся в Москву, в ту Москву, из которой уехал помимо воли, из-за болезни, и куда так неудержимо стремился все те семь-восемь лет, которые он прожил на моих глазах в Ялте, в ту Москву, которая занимала все его мысли, была для него воистину обетованною землей, в которой сосредоточивалось все то, что было в России самого хорошего, приятного, милого для Чехова. Я видел саратовских патриотов, полтавских, сибирских, но такого влюбленного в свое место, как был влюблен Антон Павлович в Москву, я редко встречал».

Далее Елпатьевский на ряде фактов иллюстрирует это неудержимое, зачастую «рассудку вопреки, наперекор стихиям», стремление Чехова в Москву. «Он, умный человек, мог говорить удивительно несообразные слова, когда разговор шел о Москве. Раз, когда я отговаривал его ехать в Москву в октябре, он стал уверять совершенно серьезно, без иронии голосе, что именно московский воздух в особенности хорош и живителен для его туберкулезных легких, и, притягивая науку в доказательство, говорил, что нам, врачам, не следует быть рутинерами и упираться в стену и что октябрьская московская непогода, может быть, даже полезна для некоторых больных легких. Нечего и говорить о Московской губернии и об окрестностях Москвы: нужно было видеть, с каким восторгом и торжеством над моим неверием и непониманием рассказывал он мне, возвратившись как-то из летней поездки в Московскую губернию, как часами ловил он там пескарей и окуней, как великолепно отхаркивал мокроту, какой развился у него аппетит и как прибыл он там в весе, что-то около восьми фунтов за лето».

Надо признаться, что произведения Елпатьевского, особенно мемуарного характера, не лишены некоторого налета сантиментальности. Но он правильно, без преувеличения, указал на особое тяготение Чехова к Москве. Те классические соблазны, власть которых над душою художника и поэта испытана вековой практикой, утрачивали свое обаяние над Чеховым, когда вступали в единоборство с его чувством Москвы Крым, Ялта, роскошный юг,

И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса,

тот «волшебный край», та «очей отрада», куда стремились все — от величайшего из великих Пушкина до скромного провинциального газетного труженика, — для Чехова были «теплой Сибирью», «Чортовым островом», и он всякий раз ликовал, когда вырывался оттуда в Москву. В не так давно вышедшей книге о Чехове автор ее, говоря о сдержанности писателя, указывает, что он «никогда и никому не жаловался». Вероятно, автор этой книги не вчитывался в письма Антона Павловича из Ялты. Они — сплошная, непрерывная жалоба, порой легкая, облеченная в шутливую форму, порой насквозь пропитанная едкой и острой тоской. И то, что сообщает Елпатьевский о предпочтении врачом Чеховым даже московского климата ялтинскому, — совершенная правда. Незадолго до смерти — в конце ноября 1903 года — он пишет жене, удерживавшей его, по совету врачей, от приезда в Москву (письмо не издано): «Милая моя начальница, строгая жена, я буду питаться одной чечевицей, при входе Немировича и Вишневского буду почтительно вставать, только позволь мне приехать. Ведь это возмутительно жить в Ялте... Пора же вам, образованным людям, понять, что в Ялте я всегда чувствую себя несравненно хуже, чем в Москве».

Всем известно, какую заботу и внимание уделял Чехов на протяжении всей своей жизни родному Таганрогу. В течение ряда лет буквально до самых последних дней он неукоснительно и чрезвычайно обдуманно создавал там библиотеку, отсылая в нее почти все книги, которые получал в подарок от писателей, издателей, приобретая для той же цели книги из своих средств, порой крупными партиями; он завел в связи с этим специальный карточный каталог, часто переписывался с библиотекарями. Последнюю партию книг он послал в Таганрог за месяц до смерти, а последнее письмо о библиотечных делах — и того позже, уже из Баденвейлера, 12 июня 1904 года. Он заботился о таганрогской прессе. Его стараниям Таганрог обязан постановкой памятника Петру I работы скульптора Антокольского.

Налицо яркое, живое и прочное ощущение своей связи с родным городом. И тем не менее вот что писал Чехов к сестре, впервые приехав в Таганрог после семилетнего отсутствия:

«...грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамотной вывески и есть даже «Трактир Расия»; улицы пустынны; рожи драгилей довольны; франты в длинных пальто и картузах, Новостроенка¹ в оливковых платьях, кавалери, баришни², облупившаяся штукатурка, всеобщая лень, уменье довольствоваться грошами и неопределенным будущим — все это тут воочию так противно, что мне Москва со своею грязью и сыпными тифами кажется симпатичной...»

Все обширное письмо Чехова, откуда мы заимствуем эти строки, проникнуто такой же раздраженной брезгливостью по адресу того города, где он увидел свет, и тех людей, среди которых прошли его детство и юность.

Самые первые сопоставления Москвы и родной провинции мы находим у Чехова еще до его переселения из Таганрога в столицу. Весною 1877 года, гимназистом шестого класса, он на время приезжал в Москву, где проживала в то время вся семья Чеховых. И его немногие сохранившиеся письма к родным, отправленные по возвращении в Таганрог, заключают в себе ясное указание на то, что его, еще юношу, угнетало на родине и что влекло в Москву. Так, в письме к двоюродному брату Михаилу Михайловичу Чехову мы читаем: «Кланяйся твоим товарищам, они тоже славный народ, не похожи на нашу таганрогскую мелочную толпу, то есть приказчичью аристократию, которая дерет нос оттого, что живет не в Бахмуте, а в портовом городе. Они мне по душе пришлись. Сразу видишь русский народ, к которому имеем честь принадлежать ты и твой покорнейший слуга, твой брат и приятель А. Чехов». В одном следующих писем к тому же адресату: «У нас в Таганроге нет ничего нового, решительно ничего! Смертельная скука! Был я недавно в таганрогском театре и сравнил этот театр с вашим московским. Большая разница! И между Москвой и Таганрогом большая разница. Если только кончу гимназию, то прилечу в Москву на крыльях, она мне очень понравилась».

Само собою разумеется, что не только театр таганрогский потускнел в глазах Чехова после посещения Москвы. Гораздо важнее и сложнее, однако, то, что он пишет по поводу «приказчичьей аристократии».

Дело в том, что остро-критическое отношение к окружающей среде началось у Чехова очень рано и протекало чрезвычайно интенсивно.

Семейная обстановка его детских к юношеских лет общеизвестна. В двух словах отметим, что это была типично мещанская обстановка, где всякая новизна почиталась ересью, где безраздельно царствовал суровый режим отеческой власти, где традиция, выродившаяся в рутину, почиталась непререкаемым законом жизни, а чувство человеческого достоинства игнорировалось. Духоту этой обстановки, ее грубость, фальшь и лицемерие Антон Чехов почувствовал рано. Когда его младший брат Михаил назвал себя в письме к старшему «ничтожным и незаметным братишкой», старший, в ту пору еще гимназист, выразил свое неудовольствие в ясной и характерней форме: «Ничтожество свое сознаешь? Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность».

Такого же уважения требовал юноша Чехов и к чужому человеческому достоинству. В январе 1886 года, то есть когда Антон Павлович был уже входившим в известность писателем, он получил ко дню своего рождения поздравительное письмо от старшего брата Александра, где тот вспоминал о первом приезде гимназиста Антона в Москву, в 1877 году. По отношению к нему старший Чехов претендовал на роль авторитета: в ту пору он был уже студентом Московского университета и даже начинал сотрудничать в юмористической прессе. «Помню, — пишет он, — как мы вместе шли, кажется, по Знаменке (не знаю наверное). Я был в цилиндре и старался как можно более, будучи студентом, выиграть в твоих глазах. Для меня было по тогдашнему возрасту важно ознаменовать себя чем-нибудь перед тобою. Я рыгнул какой-то старухе прямо в лицо. Но это не произвело на тебя того впечатления, какого я ждал. Этот поступок покоробил тебя. Ты со сдержанным упреком сказал мне: «Ты все еще такой же ашара [беспутный], как и был». Я не понял тогда и принял это за похвалу».

В этом небольшом эпизоде одинаково выразительно вырисовывается, как рано опередил в своем духовном росте юноша Чехов свою среду, и какова она была... Уже много позднее, в знаменитом письме к Суворину от 7 января 1889 года, быстро завоевавший славу писатель оглянулся на пройденный им трудный путь борьбы и с поразительной резкостью изобразил сущность того, к чему он стремился и чего добился. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, — писал Чехов, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...»

В свете этих фактов следует рассматривать и отношение Чехова, с одной стороны, к родным местам, с другой — к Москве, и характер их сопоставления в его письмах и то, наконец, что Москва на всю жизнь стала для него обетованной землей, духовной родиной: в то время как Таганрог был связан в его воспоминаниях со всем тем, что он «выдавливал из себя по каплям», Москва сосредоточивала в себе мечту о новой, осмысленной, преображенной жизни, к которой он рвался, — широкой, содержательной, достойной человека.

В творчестве Чехова это соотношение в его внутреннем мире Таганрога и Москвы отображено с поразительной точностью и полнотой: среди мрачных картин старой царской России, нарисованных писателем, для наиболее мрачных и беспощадных служил ему натурой родной город: вспомним хотя бы «Палату № 6», «Мою жизнь», «Человека в футляре». В «Моей жизни» эта горечь воспоминаний вылилась в подлинную лирику отчаянья, со всем присущим ей гиперболизмом. «Я любил свой родной город, — говорит Чехов устами главного героя, Мисаила Полознева. — Он казался мне таким красивым и теплым! Я любил эту зелень, тихие солнечные утра, звон наших колоколов; но люди, с которыми я жил в этом городе, были мне скучны, чужды и порой даже гадки. Я не любил и не понимал их. Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей... Ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная библиотеки посещались только евреями-подростками, так что журналы и новые книги по месяцам лежали неразрезанными; богатые и интеллигентные спали в душных, тесных спальнях, на деревянных кроватях с клопами, детей держали в отвратительно грязных помещениях, называемых детскими, а слуги, даже старые и почтенные, спали в кухне на полу и укрывались лохмотьями... Во всем городе я не знал ни одного честного человека...»

Преувеличения здесь — неоспоримы, но свидетельствуют они не о том, разумеется, что Чехов не знал провинциальной жизни, которую изображал, а о том, что он жгуче ее ненавидел и страстно рвался из ее оков.

И обратно: Москва ассоциируется у героев Чехова с чем-то влекущим, наполненным смыслом, с мечтой о прекрасной жизни, с расторжением оков серости, праздности и тоски. Вспомним это символическое «В Москву! В Москву!» трех сестер, мечтательные воспоминания о Москве Андрея Прозорова. Вспомним то впечатление сложности и колоритности жизни, которое оставляет в читателе повесть «Три года», где дана широкая картина Москвы. В этом смысле как характерна даже такая бытовая миниатюра, как «В Москве на Трубной площади», вся насыщенная яркой колоритностью!

Подробнее о «московских» произведениях Чехова мы будем говорить в дальнейшем, здесь же достаточно этого беглого упоминания, чтобы ввести читателя в истоки чеховского «московского патриотизма», в причины его «измены» Таганрогу, его не только физического, но и духовного переселения в Москву.

Примечания

1. Таганрогская окраина.

2. Особенности таганрогского говора.