...Серым холодным глазам ее отца очередная и последняя несправедливость жизни явилась в тот день, в который и она, Катюша, вместе со своим младенческим радостным криком, вошла в эту же самую несправедливую для него жизнь.
О ее скором появлении в доме сообщил ему из телефонной трубки озорной голосок медсестрички:
— Девочка. Вес — три с половиной. Рост... Сейчас, сейчас... Нет: все правильно: палата, номер... Але, папаша, куда вы там пропали?!
Он перезвонил:
— Девушка, вы все-таки, наверное, ошиблись...
И он еще раз назвал свою фамилию: — Синько! Не «Сенько», а «Синько»!
Из трубки послышался смех:
— Да говорят же ему, что девочка! Ишь ведь какой, не верит! Всем им, мужикам, сыновей подавай!
У Коли сначала все потемнело внутри, а потом красивые серые глаза блеснули мстительной, всегда все помнящей холодной злостью, тотчас же увидевшие заплаканное лицо жены Веры из того их первого года совместной жизни, исковерканного неожиданной, сразившей самолюбие Николая, несправедливостью, когда он все никак не мог понять и смириться с тем, что когда-то частичку её девчоночьего сердца совсем недолго занимал образ другого человека.
И вот, когда его и ее ранки после того года стали потихоньку заживать, и жизнь их вроде бы стала налаживаться, с полным исчезновением ночных кошмарных выяснений, пришла вдруг теперь еще эта, новая «подлая несправедливость», на этот раз уже окончательно и неизлечимо омрачившая его жизнь.
— Как же так?! Ведь все ж говорили, что будет у меня сын, мальчик! И зачем же я тогда...
«Ах, вот как! Ну теперь я ей, им»,... — сверкнули в бешенстве его глаза еще и от мелькнувших добавочных воспоминаний, о пророческих словах его покойной матери:
— Ох, Коля, Коля! Замучаешь же ты свою будущую жену. Бедная она будет и несчастная!...
Он и принялся теперь, годами уже, терзать и мучить свою Веру, зло больной души выливая еще и на ни в чем не повинную маленькую Катеньку.
Однажды осенью, в день ее рождения, бродили они обе по песочку у начавшего уже чернеть к ранней зиме прохладного моря, неподалеку от каменной хижины-сарая с лодками рыбсовхоза, в одной из бригад которого ловил рыбу и пил по вечерам вино Николай.
Блеснувший сквозь серые низкие тучи солнечный луч осветил две близняшки-скалы и раскрасил море возле них ярким и необычным цветом:
— Мама, погляди. Там возле скал, море как блестит! Как иногда у нашего папы глаза бывают такого же цвета...
Эти глаза и встретили жену с дочкой подозрительным нетрезвым взглядом, когда они пришли с прогулки домой. И как раз за ними вошла и Катина бабушка, мать Веры — с покупками: тортом, конфетами, игрушками, цветами и фруктами — помочь дочери приготовить и накрыть именинный стол для любимой внученьки, оказавшийся сломанным и перевёрнутым, вместе со всей посудой, стульями и креслом... Под их обломками и осколками Катенька то тут, то там находила, смешно приглядываясь к лицам, тела упившихся дружков Николая.
— Мама! Ну где же наш папа? Может спрятался?
А их папа с неподвижным и бледным лицом сидел в темноте на веранде. Дочка наконец увидела его:
— Вот он, мама, здесь сидит, спрятался. Я нашла папу! Выходи к нам!
— Нет, это не наш папа, Катенька. Это злой, чужой совсем дядя там сидит, — прошептала ей Вера.
— Ох, и говорили же мне люди добрые, предупреждали. Послушай ты меня в последний раз: не будет у тебя жизни с этим... иродом — вздохнула Клавдия Ивановна. Она взяла сумки и, ведя за руку внучку, стала выходить из разгромленной комнаты, мимо тихо плачущей дочери...
Ровно через год ее цепкие глаза поймали-таки, попытавшийся было увернуться, взгляд бывшего зятя, когда она гуляла с внучкой по набережной. А тот шел уже с другой женщиной, готовящейся стать его второй женой. Катюша, заметив отца, вырвала свою ручку из бабушкиной и бросилась к нему, перебегая дорогу с машинами, с радостным криком:
— Папа! Папка, папка... Это же я, Катя!
И может быть впервые в жизни что-то дрогнуло в «иродовой» груди. Появилась, наконец, первая трещинка а его «каменном» сердце. Что-то заклекотало внутри, жалкое и бессвязное, что может быть надо было сказать, но наружу оно так и не вышло. И он встал, как вкопанный...
— И какая же красивенькая у тебя дочка растет, Коля! Лицом в маму, а уж глаза-то точно твои. По ним и будут определять всегда, чья-ж она дочь, — пришла к нему на помощь его спутница, ласково проведя рукой по лицу девочки.
«...Вот еще одна, несчастная, нашлась, и попалась же ему! Ну, посмотришь, «нелюдь» и тебя замучает», — подумала, глядя на них, Клавдия Ивановна...
Незаметно пролетели годы, и однажды в старом татарском дворике, где прошло детство Веры и юность и где появилась Катя после своего рождения, но куда уже никогда-никогда не войдет их мама и бабушка, в один из осенних дней в том дворике тихо заскрипела и открылась калитка и туда как-то робко, бочком, вошел Николай с ведерком самого сладкого в поселке инжира, растущего над рыбацким домиком. По его смущенно-улыбающемуся худому и постаревшему лицу сразу можно было догадаться, что в его «каменном» сердце появилась новая, еще одна, трещинка.
А через час весь старинный поселок наблюдал, как Колька-рыбак гордо шагал с Катей вниз к морю по извилистой улице... И он знал, что идет сейчас под руку не просто со своей выросшей красивой дочерью в день ее рождения, но идет ещё и с круглой отличницей из той самой школы, из которой его вечно выгоняли за неуспеваемость и хулиганское поведение, вконец замучившее его бедную мать. Так мало того, он знал еще, что идет сейчас с той самой девочкой, чья большая фотография появилась в последнем номере курортной газеты, после того как она лучше всех прочитала наизусть пушкинские осенние стихи на Празднике поэзии в старом приморском парке, где прошло все Колькино бедовое и вольное безотцовское детство.
...И пока они шли к рыбацкому причалу, Николай постепенно освобождал свои карманы от денег, оставляя их в разных ларьках и лавочках, где продавались фрукты, сладости, бусы, колечки, цепочки и книжки поэтов-классиков.
...Наконец, опрокинув со своим бригадиром по стаканчику — за счастье и здоровье «красивой и умной» дочери («гляди какая, вся в меня») и выпросив у того лодку, поплыли они с Катей к тем близняшкам-скалам из ее печального раннего детства.
И вот, уже подплывая к ним, он вдруг быстро допил прямо из горлышка бутылки красное вино и бросив дочке: «Я сейчас...», прыгнул в уже прохладную после лета, потемневшую воду — прямо в брюках и рубашке...
Катя долго глядела испуганными глазами на то место. «Нет его и нет! Ну где же он?! И чуть было уже не закричала: Помогите! Мой папа... Как он вдруг вынырнул с громким смехом со стороны другого борта лодки. Так он повторял несколько раз, а лодка наполнялась и наполнялась дарами моря — редкими по красоте цветными камушками, рапанами, раковинами, ракушками... Надо было видеть глаза Николая в тот момент, наполненные простым отцовским человеческим счастьем и глаза Кати, светившиеся радостью за «спасенного» папу...
Снова и снова отчетливо, как будто были совсем рядом, виделись они, эти дочкины глаза, косички с голубыми бантиками, лодка, скалы и море, стонавшему на больничной койке от невыносимых резей в животе одному пожилому, изможденному болезнью, человеку. И в эти же минуты ту забытую старую лодку со скалами и морем, мокрые волосы, смуглые руки, державшиеся за борт лодки, и счастливые глаза вот этого же самого стонавшего на койке человека, только когда он был еще молодым, увидела, как наяву, за тысячи верст от этой палаты уже давно выросшая, замужняя дочь... Когда прочитала и уронила на пол в своем кабинете телеграмму со словами: «...плохо с вашим отцом... срочно...», посланную второй женой Николая, давно уже ставшей ему обыкновенной соседкой по общему двору...
И потом еще Катя, Екатерина Николаевна, долго, почти всю ночь, будет смотреть и пересматривать весь тот свой, самый, может быть, радостный в жизни, давнишний осенний день со всеми его подробностями: молодым отцом, скалами, лодкой и морем, — в темном купейном окошке, стремительно мчащегося в теплый Крым, скорого поезда «Москва-Севастополь»...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |