В. Уткин

Последний звук виолончели

Прощай, прощай, моя виолончель!
Ты стала утешением в печали.
Последний звук, — теперь уже ничей, —
Как старый узник умирает в зале.

О, Господи, зачем мне этот сплин!...
Как бы с небес неповторимо-синих
Последний звук, как лебединый клин,
На миг в хрустальном куполе заклинен.

И замер зал, тем звуком дорожа.
В пределах смысла отрицая горе.
Виолончели нежная душа
Еще живет, с забвеньем вечным споря.

А за окном — то ветер, то капель,
И сумрак сердца все тревожней в зале.
Прощай, прощай, моя виолончель,
Ты стала утешением в печали.

Фатум

Я в городке когда-то тихом жил,
чей быт склонял к задумчивой истоме.
И не о чем, казалось, не тужил —
еды хорошей и одежды кроме.
Я был спокоен, как убитый скиф,
где места нет страстям или обидам.
Хотя работал, — с детства не ленив, —
на двух работах: сторожем и гидом.
По вечерам, презрев кино, вино
я уходил в поля и перелески.
Но все ж милее было мне окно,
когда к закату липнут занавески.
Диван в углу. Журнал в моей руке.
На столике стакан густого чая.
Но мысль, как капля пота по щеке,
стекала в мозг, никак не высыхая.
Она была вначале неясна.
В каких-то эфемериях витала.
Потом, лишая отдыха и сна,
настойчиво и внятно диктовала.
«Оставь диван, забудь свое окно.
Затворничество гибелью чревато.
Ищи людей, будь с ними заодно,
узнай в лицо сестру свою и брата.
Не замыкай в тиши и скуке слух.
Оставь свое занятие пустое...
(и где-то трижды прокричал петух,
неистово и хрипло беспокоя).
...иди, иди на улицу, во двор.
Там льются слезы. Там бушуют страсти.»
Она на этом делала упор.
И сердце разрывала мне на части.
И доносились стоны со двора,
и раздавались стуки костяные.
И громко крикнул с неба мне «пора!»
библейский муж, пророк Иеремия.
Я выходил на старое крыльцо
к фатальной неизбежности развязки.
Гримаса корчила мое лицо,
голосовые отключая связки.
И кто-то шел, и кто-то шел сюда
при свете звезд, раскаяньем карая.
И я заплакал горько от стыда,
Его в венце терновом узнавая!

Безумцы

Не слышим разве, затевая дело,
на ход вещей имея некий взгляд,
когда, скрывая голоса, несмело
безумцы нам о чем-то говорят?
Они твердят возвышенно и внятно
высокий текст, что писан от руки.
И на щеках их проступают пятна
безумия, что взяло их в тиски.
Да, можно с ними вроде согласиться, —
кивнуть с улыбкой и забыть потом.
Но как забыть их жесты, позы, лица
пылающие жертвенным огнем!
Им рано стала мачехой Держава.
И с юности был горьким отчий дым.
Их обошла, их сторонилась Слава,
и благ земных не доставалось им.
У них душа — одна сплошная рана, —
все наши беды знает наперед.
Они умрут, быть может, от тирана
в той камере, где Истина живет.
И лишь потом, спустя десятилетья,
мы вспомним, разгребая жизни хлам:
они нам предсказали лихолетье
и как спастись советовали нам.
А мы тащили дней постылых ворох
из года в год... Глотая горький дым,
мы лишь хранили отсыревший порох
мы и сейчас его еще храним.
И снова мы не слышим, то и дело
на ход вещей имея некий взгляд,
когда, скрывая голоса, несмело
безумцы нам о чем-то говорят?

Ресторан «Бристоль» в Ялте
(ностальгия по ресторану «Южный»)

Сегодня в роскошном «Бристоле»
опять намечается бал.
Я помню другие застолья, —
я часто здесь раньше бывал.

Остались в душе, как обуза,
как прежнего мира обман,
осколки разбитого блюза
и старенький официант.

Он нес на подносе, играя,
бокалов серебряный звон.
Прекрасным пришельцем из рая
казался тогдашним нам он.

Не время былое тревожить
под плеск золотого вина.
Ах, эта блондинка, быть может,
сидела тогда у окна.

Сверкают роскошные люстры.
Плывет и качается зал.
Когда-то на скрипке искусно
здесь местный маэстро играл.

И был я шальным, как торнадо,
умел вдохновенно любить.
Не надо, блондинка, не надо
уснувшие чувства будить!

...Остались в душе, как обуза,
как прежнего мира обман,
осколки разбитого блюза
и старенький официант.

Такая ночь

Не говори, что ночь тебе знакома,
что ею правит просто эта тишь, —
ведь тишина есть распечатка грома,
ты только сам в себе ее услышь.

Нежнее, чем картавинка ребенка,
звучит цветок, роняя семена.
Вся нежность мира в этом стебле тонком,
быть может, в утешенье нам дана.

Вот жук ночной, не ведая покоя,
поплыл, поплыл куда-то в темноту.
Невидимое тельце золотое
звучит, колебля воздух на лету.

Опять крылом коснулась ветки птица.
Замри и слушай листьев летних звон.
Блажен лишь тот, чье сердце будет биться
простым явленьям этим в унисон.

Здесь места нет обиде самой малой.
Забудь о том, что ссорит нас с людьми.
Такая ночь дается нам, — пожалуй,
однажды, — для прощенья и любви.

И ты, ни в чем не сетуя, не мучась,
в себе самом спаси и сохрани
всю эту нежность, данную как участь,
забытую другими в наши дни.