В. Уткин

Осенний ноктюрн

Бешеной влаги полон ветер до самой сути.
Над первобытным морем высокое солнце грезит.
Как тряска больших созвездий, безмолвием поражая,
радужная медуза лежит на моей ладони

И сам я, как солнце, светел, весёлой волне внимаю,
над звездным бессмертьем синих и тихих, как ночь, актиний.
...Бешеной влаги полон ветер до самой сути.

Оттуда

Уже давно моя истлела плоть.
Хранит земля костей остывших груду.
Со мной беседу проводил Господь,
незримо мне присутствуя повсюду.

Окрест меня небесный свет сиял.
Но райских врат вблизи я не приметил.
Лишь ангел смерти за спиной стоял,
единственный беседы той свидетель.

Был чистый голос изначально тих,
но явственен, без гнева и елея, —
он, вроде, мне читал библейский стих,
о чём-то бесконечно сожалея.

И вспомнил я,
что жил, как все, греша,
был часто слеп и ближнего не слышал.
И содрогнулась бедная душа
пред тем, что предназначено мне свыше.

Городок

Над синей бухтой, временем храним,
большой и громкой, не познавший славы,
твой городок, как белый херувим,
взлетел и лёг на склоны и на скалы.

Вокруг тебя пейзаж из старых дач,
где каждая похожа на курятник.
С залётной птицей вместе посудачь,
чьё оперенье выглядит, как праздник.

Ты расскажи ей, будто невзначай,
как другу друг, доверчиво и тихо:
здесь воздух чист, здесь первозданный рай,
тут не случалось смуты или лиха.

Пускай летит неведомо куда,
пусть свой приют обетованный ищет.
Под ней лежит озёрная вода
всех вод земных целительней и чище.

Взойди на гору, ближний и остынь.
Запомни улиц узкие извивы.
Тебя, как в детстве, окружает синь
и тень листвы плодоносящей сливы.

Твой городок хранит твой старый дом
и помнит все события и даты.
Мы здесь с тобой родились и умрём
среди садов и дач подслеповатых.

И отойдёт от нас небесный свет.
Но ты не сетуй, не грусти, приятель:
мы на земле оставим добрый след
на склоне жизни, на её закате.

На чужом чердаке в детстве

...Здесь пыль столбом стояла, как обычно.
Своей одежды было мне не жаль.
В глухом углу под крышей черепичной
был кем-то брошен старенький рояль.
Здесь стёрся лак, давно рассохлись доски —
былая роскошь отошла на слом.
Лишь клавишей неясные полоски
напоминали смутно о былом.

Я руку протянул, и звук щемящий
возник и в пыльном мареве пропал
неясный слуху детскому. Тем паче
я музыкальной грамоты не знал.
Но что-то вдруг пришло от крыши сирой, —
а, может быть, откуда-то извне, —
как откровенье из другого мира,
взывая в пыльном мареве ко мне.

Оно явилось из поверий древних,
без слов и жестов, требуя любви
к вещам и крышам, к птицам и деревьям,
что нас когда-то сделали людьми.
Всё в этом мире движимо любовью...
В тиши чердачной ликовал рояль!
И солнца луч, как столп, пробивши кровлю,
у ног моих, как вкопанный, стоял.

Витала пыль жемчужная под крышей,
доселе невоспетая никем.
И свет мерцал в полуистлевших нишах
невидимых до этого совсем.
И смутная мне приоткрылась тайна,
когда я слез с чужого чердака,
что, может быть, не просто, не случайно
коснулась белой клавиши рука.