Приехав на похороны отца, я увидел за поминальным столом смуглую женщину, одетую по-восточному: шелковые цветные шаровары, безрукавка, платок, повязанный на затылке.
Улучив время, когда все вышли, я спросил у сестры: «Кто это?» Загадочная улыбка промелькнула на ее лице: «Беженка из Душанбе. А, впрочем, она нам как бы двоюродная сестра. Зовут Таис». «А «черная» почему?!» «Так греки ж в родове!»
Тут двоюродный брат Гарри, за смуглость прозванный «Нигер», лежавший головой на столе, и казалось, бывший полностью во власти «Диониса и Морфея», вдруг очнулся, ударил кулаком по столу, встал и изрек: «Греки тут не при чем! Молдаване причем!» И рухнул мимо стульев на пол.
Когда все разъехались, сестра достала шкатулку и разложила на столе фотографии и документы времен войны; четыре «похоронки»; две из них на Федора и извещение, что Петр Власович пропал без вести в 1942 году, наградные листы на Петра, награды и рассказала историю рождения Таис...
Последние километры пути к родному дому Петр почти бежал. По пыльной проселочной дороге, мимо воронок от снарядов, мимо указателей «Мины!», мимо остовов сгоревшей военной техники, мимо прочих «следов» войны...
Счастье переполняло его; «...Три года проклятой войны позади! Госпитальные койки в прошлом. После последнего ранения списали вчистую. Теперь домой!» За плечами вещмешок с нехитрым солдатским скарбом и подарками; любимой жене Анне — красивый платок и отрез крепдешина, сыну Виктору — трофейная губная гармошка, дочери Любаше — нарядную куклу, которую Петр подобрал в полуразрушенном доме, взятом взводом Петра штурмом.
Но самое ценное: несколько банок американской тушенки, сахар, галеты: все, что собрали ему в госпитале раненые бойцы: «Бери, солдат, негоже домой без подарков! К тому же Крым только-только освободили от «фрица». Там сейчас тяжело...»
До Евпатории он добрался воинским эшелоном, до Черноморска — попутной армейской машиной, но ждать машину на Караджинский маяк не стал. Он спешил увидеть своих.
Что для солдата, прошедшего от Крыма до Кенигсберга, каких-то 25 километров! «Домой! Скорее домой! Как там они? За три года ни одной весточки!», — он гнал плохие мысли. «Что может случиться? Здесь все свои, помогут!»
Воевал Петр неплохо, грудь его, как иконостас, была увешана наградами. Но не ради наград воевал он, а чтобы скорее уничтожить ненавистного врага и вернуться к красавице жене, к детям, к братьям, к отцу, на которого сейчас свалилась забота о семьях сыновей, ушедших на фронт, к привычному рыбацкому труду... Выйти на рассвете в море, закинуть сети, увидеть, как в них трепещет кефаль, вернуться с полной фелюгой улова. Потискать счастливых детей, а когда они угомонятся, умаявшись, улягутся спать, обнять свою ненаглядную Аннушку, крепко прижать к себе ее упругое молодое тело, вздрагивающее от нетерпения и страсти, изголодавшееся по любви, за эти долгие годы... И путь будет много детей!
У отца их двенадцать было... Сколько осталось? Скорее домой! Завтра он все узнает, но сейчас...
Вот за этим холмом Караджа... Счастье, которому уже ничто не может помешать... Сейчас он, Петр, взойдет на этот холм и увидит свою деревню, свой дом и маяк, лиман; все, что покинул три года тому назад. И все беды останутся позади, начнется новая жизнь. И ничего, что от быстрой ходьбы открылась затянувшаяся недавно рана и гимнастерка, на которой расползается бурое пятно крови, липла к телу. Он знал, что теперь все будет хорошо.
Задыхаясь от избытка чувств и спешки, Петр взял последний подъем и остановился отдышаться. Он положил вещмешок на землю. Расставил руки, как крылья, и стал вдыхать, будто пить вино, медленно и с наслаждением этот морской воздух, по которому соскучился... Жадно вглядывался в родную деревню, фантастически красивую в красных лучах заката.
Вот справа кладбище, где похоронена мать-гречанка, дальше вдоль дороги тянется лиман, на берегу которого они с Анной просиживали до первых петухов. Налево приземистые домики подворья, огороженные ломом ракушечника, и маяк, который подмигивал Петру веселым глазом, как будто хотел сказать: «Все будет прекрасно!»
Там на маяке старый отец. Какой он сейчас? А вот его, Петра, дом у самого лимана и вода в колодце из-за этого солоноватая. Закинув вещмешок на плечо, Петр заторопился к дому. Сердце бешено колотилось от радостного ожидания. Он представил себе, как он зайдет во двор, скажет: «Здравствуйте, мои дорогие! Здравствуй, Анна!». Все радостно бросятся к нему, обнимут, будут целовать, и может, всплакнут чуть-чуть от счастья. А завтра они всей семьей пройдут по Карадже... Он отдохнувший, с начищенными орденами, Анна в новом платке... И все будут завидовать их счастью.
Петр свернул с дороги на тропу, ведущую к его дому. Он уже разглядел, что все во дворе; дети возятся у колодца, а жена, склонившись, что-то делает...
Калитка предательски скрипнула. Все обернулись... Какой-то солдат, освещаемый закатным солнцем, стоял, держась рукой за калитку, с черным от пыли лицом, со скаткой шинели, с вещмешком и бурым пятном крови на выгоревшей, просоленной гимнастерке с наградами.
Он порывался что-то сказать, но голос его не слушался; от волнения спазмы душили его. Он схватился рукой за горло, слезы текли по впалым щекам, оставляя светлые полосы. Наконец, он справился с собой и сдавленно произнес: «Анна! Это я, Петр!.. Вернулся... Живой!»
Анна испуганно вскрикнула, подхватила маленькую девочку, державшуюся за ее подол, и крепко прижала к себе. Она смотрела на солдата большими глазами, в них стоял ужас. Петр повторил: «Анна! Ты меня не узнаешь?! Ого я, Петр — муж твой!..» Но никто не бросился к нему на шею, дети замерли у колодца, с любопытством, разглядывая солдата... Анна отрешенно, испуганно молчала. Петр недоумевал. Не такой ожидал он встречи... Неужели он так изменился? И что это за ребенок?
Петр молча показал на ребенка пальцем, в глазах его был вопрос. Анна молчала, только еще крепче прижала девочку к себе.
Что могла она рассказать? Что те, кому удалось вырваться из-под Акмоная, сообщили, что видели, как взрывом накрыло братьев Петра и Федора и, что скорее всего, они погибли. Или что когда пришли немцы, она с детьми умирала от голода, а постоялец — молдаван, мобилизованный немцами, у которого дома осталось четверо детей, приносил из солдатской столовой еду для Витька и Любаши, да и для нее, Анны, тоже.
И она, здоровая женщина, из чувства благодарности, однажды ночью пришла к нему и надолго... И вообще, что могла она сказать в свое оправдание?.. Ее приговор сидел у нее на руках и весело лепетал: «Ма-ма, дя-дя». Анна молчала...
Вдруг страшная догадка родилась в голове у Петра: «Это ребенок Анны! Его Анны! И выходит... Пока он воевал с немцем, гнил в окопах, кормил вшей, валялся в беспамятстве по госпиталям, она с кем-то, может быть, с таким же самым немцем, здесь «кувыркалась»! И совсем не думала о нем! «Сука! Убить, растоптать!..» Он рванулся к Анне, но неожиданно навалившееся горе лишило его последних сил. Голова, казалось, взорвется от боли.
Петр зашатался, опустился на землю, сжал голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, завыл, застонал, как смертельно раненный зверь...
Ярость и обида распирали его. Он, кусая пальцы, рычал, царапал землю и, наконец, затих, черный от горя, опустошенный... Вокруг собрались соседи, молча, сокрушенно покачивая головами...
Они подняли Петра, увели к себе, умыли, посадили за стол. Кто-то принес водки. Ему налили стакан. «Пей солдат! За упокой души...» Он выпил, как воду. Налили еще и еще. Он пил, не пьянея, не чувствуя вкуса...
Люди молчали, не давали советов... Сегодня, говорят, и советуют боги...
Петр долго сидел у стола, неподвижно уставившись в одну, видимую только ему точку. Потом очнулся, подал кому-то вещмешок: «Отдайте. Им нес».
Горе сломило солдата... Он слег и через полгода отошел в мир иной.
Не знаю, как сложилась судьба Анны, но слышал что умерла рано.
Дети попали в детский дом... И маленькая Таис тоже, так звали ее дочь...
Пути Господни неисповедимы...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |