У Чехова нет героев, которых безоговорочно можно назвать выразителями авторских взглядов, авторского смысла произведения. Смысл этот складывается из чего-то помимо и поверх высказываний героев.
В.Б. Катаев
War doesn't determine who's right, just who's left.
Из Интернета
Да, у Чехова нет героев, которых безоговорочно можно назвать выразителями «авторского смысла произведения». Но сам-то «авторский смысл» где-то же должен найтись?..
Ставя вопрос таким образом, мы вовсе не хотели бы подражать той советской «ученой даме-аппаратчице», которую как страшный сон вспоминает патриарх современного американского театроведения Лоуренс Сенелик: она, видите ли, предлагала раз навсегда определить «правила постановки Чехова на сцене»1. Как заметил наш внимательный читатель, мы вообще избегали разговоров о постановках на сцене за рамками эпохи жизни Чехова. Но весь тот фактический материал, который доступен нам в рамках той эпохи, по нашему глубокому убеждению, должен не только находиться, поелику возможно, в поле зрения ученых мужей и дам, нечто ведающих о Чехове (ведающих — от слова «ведение», а вовсе не ведающих им — от слова «ведомство»), но и как-то влиять на это самое «ведение».
В конце 1888 г. молодой писатель Антон Чехов прочитал статью о себе еще более молодого критика Дмитрия Мережковского «Старый вопрос по поводу нового таланта». Статья вызвала множество возражений у рецензируемого автора, и в частности такое: «Меня величает он поэтом, <...> моих героев — неудачниками, значит, дует в рутину. Пора бы бросить неудачников, лишних людей и проч. и придумать что-нибудь свое. Мережк<овский> моего монаха, сочинителя акафистов, называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай Бог всякому так пожить: и в Бога верил, и сыт был, и сочинять умел... Делить людей на удачников и на неудачников — значит смотреть на человеческую природу с узкой, предвзятой точки зрения... Удачник Вы или нет? А я? А Наполеон? Ваш Василий? Где тут критерий?» (П, 3, 54—55).
Адресат письма А.С. Суворин, как успешный деловой человек, мог бы считаться классическим удачником. Однако он был недоволен своей судьбой, семьей и многим другим (на что имел ясные биографические основания, которых мы здесь не будем касаться). О личной и семейной жизни суворинского лакея Василия мы ничего не знаем, но и он мог бы, наверное, считаться удачником хотя бы в плане осуществления классической лакейской мечты (в т. ч. Яши из «Вишневого сада») об изысканной столичной жизни. Что же касается Наполеона и самого Чехова, то первый из них кончил жизнь в окружении соглядатаев на пустынном острове Святой Елены, а другой в 44 года скончался от чахотки (о чем он сам не мог знать в возрасте 28 лет). Однако оба эти обстоятельства, опять-таки, не могут быть критериями для зачисления ни в удачники, ни в неудачники. Так что на вопрос Чехова Суворину однозначный ответ, действительно, вряд ли возможен.
Не результатом ли подобных рассуждений стала одна из центральных коллизий «Лешего» (задуманного как раз где-то в период написания процитированного письма), перешедшая оттуда во все последующие пьесы Чехова? Во всяком случае, Войницкий, который смотрит на самого себя как на неудачника, а на Серебрякова как на удачника, давно уже должен был бы вызвать у ведающих о Чехове чеховедов тот же самый вопрос, который в упомянутом письме был столь четко поставлен автором пьесы. Но чеховеды до сих пор сплошь и рядом величают чеховские драмы поэтическими (по традиции, установленной, впрочем, не Мережковским, а Станиславским), драматурга, соответственно, поэтом, его «положительных» героев считают добрыми неудачниками (вызывающими у «поэта» «лирическое» сочувствие), «отрицательных» же героев, напротив, полагают злыми и презренными удачниками...
Но, может быть, это деление на «положительных» неудачников и «отрицательных» удачников соответствует хотя бы изначальной рецепции чеховских героев его современниками, видевшими на сцене свою собственную жизнь, воспроизведенную в чеховских персонажах?..
Вот любопытное суждение о «Чайке». Оно принадлежит современнику Чехова, князю В.Н. Аргутинскому-Долгорукову, и высказано в письме к автору комедии вскоре после ее театральной премьеры и журнальной публикации:
«Более всего меня поразила и пленила жизнеспособность самого изложения пьесы. Я был в восторге от того, что Вы заявили о правах всех действующих лиц на внимание и участие со стороны зрителей — у каждого из Ваших лиц в душе происходит драма, иногда мелкая, но все же драма, о которой Вы первый из драматургов, мне кажется, заговорили громко. <...> В этом отношении и внимании к мелким людям Вашей пьесы весь секрет того впечатления, которое она производит. <...> Нет тех главных фигур, которые поглощают всю работу и внимание писателя и оставляют в тени — или вернее для фона — всех остальных окружающих лиц. В жизни этого не бывает <...>»2.
«Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту» — как некогда сказал поэт3. Или даже в неслыханную банальность. «В жизни этого не бывает», чтоб одним доставались все драмы — бытие же других, протекая безоблачно, служило ярко-голубым глянцевым фоном для драм первых. Это просто «первым» (точнее, считающим себя таковыми) обычно так кажется.
Деление сценических персонажей на протагонистов и хор возникло в момент зарождения самого европейского театра. Вспоминая об этом, мы привычно считаем носителями трагического начала одних только протагонистов, отводя хору роль пассивного комментатора происходящих событий. Но, как недавно сказал другой поэт, «в настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор»4. И хотя в последнем случае речь, по контексту, шла об исторической, а не о сценической трагедии, нельзя также не вспомнить, что еще отец трагедии Эсхил изобразил в «Прометее Прикованном» такой хор, который не захотел оставить героя в момент его гибели — и погиб с ним вместе.
«Гибнет не герой — гибнет хор» — общее ощущение XX века, ставшее предощущением у Чехова в том смысле, что в наступающем веке не будет «главных» и «неглавных» героев и погибнет весь этот привычный «чеховский мир». И разве все это так и не вышло?..
Когда современник Чехова с восторгом говорит ему: «<...> у каждого из Ваших лиц в душе происходит драма, иногда мелкая, но все же драма, о которой Вы первый из драматургов <...> заговорили громко» — то это и точная констатация всемирно-исторической заслуги драматурга (равной гибнущему хору Эсхила), и точное объяснение того, почему в эпоху, когда умирают последние остатки старого хора — старого мира, да и мы сами умираем вместе с ним, — мы все ставим, и ставим, и смотрим, и любим Чехова.
Примечания
1. Senelick L. Chekhov and the bubble reputation // Chekhov Then and Now: The Reception of Chekhov in World Culture. — N.Y., etc. — 1997. — P. 6.
2. Цит. по: Паперный З.С. «Вопреки всем правилам...». — С. 146—147.
3. Борис Пастернак, «Волны».
4. Иосиф Бродский, Нобелевская лекция.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |