В 1952 году здоровье Ивана Алексеевича резко ухудшилось. Он почти не вставал с постели.
Во время предельно тяжелых страданий от удушья, — а припадки бывали по многу раз в сутки, — он, чуть ему становилось легче, снова принимался работать и над своими книгами, готовя их к «посмертному изданию», — как он говорил, — и над Чеховым.
А.П. Струве последние три года тяжелого состояния Ивана Алексеевича заботился, чтобы новинки русской литературы попадали в его руки. Стал он приносить нам и изданные в России отдельные тома «Писем А.П. Чехова», из которых Иван Алексеевич узнал много нового об Антоне Павловиче и о его родных. Узнал он и то, что Чехов писал своим родным и близким о нем:
Матери, 8 января 1901 года из Ниццы:
«Очень радуюсь, что Бунин у нас, жалею, что меня нет дома».
О.Л. Книппер, 20 февраля 1901 года из Ялты:
«Здесь Бунин, который, к счастью, у меня бывает каждый день».
Ей же, 23 февраля 1901 года, из Ялты:
«Был Бунин здесь, теперь он уехал — и я один».
Жене, 31 января 1902 года, из Ялты:
«Осенью» Бунина сделано несвободной рукой».
С.А. Найденову, приехав в Москву, 16 октября 1902 года:
«Если видаетесь с Буниным, то сообщите ему, что мне хочется повидаться с ним».
А.И. Куприну, 18 октября 1902 года, из Москвы:
«Вчера был Бунин, он в меланхолическом настроении, собирается заграницу».
А.В. Амфитеатрову, 13 апреля 1904 года из Ялты:
«Пишу теперь мало, читаю много. Читаю и «Русь», которую выписываю. Сегодня читал сборник «Знания», между прочим горьковского «Человека», очень напомнившего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего на о, прочел и великолепный рассказ Бунина «Чернозем». Это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление, и я рекомендую его Вашему вниманию».
Конечно, это очень трогало Ивана Алексеевича, вызывало думы о былом: он вспоминал дни, проведенные в доме Чехова, а ведь он часто у него бывал и гостил. Он думал: писать ли ему о Чехове еще раз, вернее «дописать» ли о нем?
А здоровье его все время слабело, он боялся — хватит ли сил? Но тем не менее с большим вниманием он продолжал делать заметки, перечитывать произведения и письма Чехова. Его колебания продолжались до тех пор, пока он не прочел воспоминания Л.А. Авиловой.
Вот как об этом записал Иван Алексеевич: «Сегодня Зуров принес мне книгу «Чехов в воспоминаниях современников» со словами: «Прочтите прежде, всего «Чехов в моей жизни» Авиловой, я ничего лучше не читал из женских воспоминаний, — необыкновенно талантливо, живо написано, с внутренней правдивостью, с исключительной деликатностью». Я очень заинтересовался, так как Лидию Алексеевну я знал еще в молодых годах, а в эмиграции мы даже переписывались, но я ничего никогда не слыхал о ее отношениях с Чеховым».
Прочитав с изумлением эти воспоминания, Иван Алексеевич твердо решил «дописать» о Чехове и написать о Л.А. Авиловой, которую всегда чрезвычайно ценил.
Он попросил меня переписать ее письма, где ярко проявляется личность этой незаурядной, одаренной женщины.
«Ведь всем будет интересно знать, что за женщина, которую Чехов любил, — сказал тогда Иван Алексеевич и добавил при этом: — Так вот почему он так долго не женился...»
И тут он припомнил слова из рассказа Чехова «Дама с собачкой», который он по-новому понял:
«У каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая интересная жизнь».
В 1953 году, перечитывая воспоминания Авиловой и делая на страницах многочисленные отметки, Иван Алексеевич говорил, что он теперь по-новому почувствовал скрытую от всех внутренне целомудренную жизнь Чехова.
* * *
Надо сказать, что Иван Алексеевич познакомился с Авиловой еще в молодости, а потом встречался с ней в Петербурге, в редакциях, на литературных вечерах. Она тогда печаталась в газетах и журналах (ее зять, С.Н. Худяков, был редактором и издателем «Петербургской газеты», в которой сотрудничал и Чехов, начиная с конца 1884 г.).
В январе 1915 года, когда мы жили всю зиму в Москве между Плющихой и Девичьим Полем, в Долгом переулке, Иван Алексеевич однажды мне сказал:
— Я пригласил к нам писательницу Лидию Алексеевну Авилову, с которой я случайно встретился в нашем Книгоиздательстве. Она хочет издать там свою книгу. Я узнал, что Авиловы переехали из Петербурга в Москву, где ее муж получил какое-то место. Живут на Спиридоновке, наняли особняк.
В назначенный вечер (11 января) она приехала к нам. Я увидела высокую статную женщину в хорошо сшитом черном платье, которая поздоровалась со мной с застенчивой улыбкой. Кроме нее, у нас в гостях были моя мать и профессор Политехнического Института А.Г. Гусаков, который в Петербурге встречался с Авиловой, когда был одним из редакторов газеты «Страна», — она там печаталась.
Сели за чайный стол. Я стала рассматривать нашу новую гостью, ее хорошо причесанную седую голову, бледное лицо с внимательными серо-голубыми большими глазами.
Сначала разговор шел о войне, раненых, а затем о литературе.
Меня поразило, как она не похожа на других писательниц своей скромностью, собранностью, уменьем спорить и выслушивать собеседника.
Ее литературные вкусы совпадали со вкусами Ивана Алексеевича, в оценке писателей и людей.
Говорили мы тогда о нашем Книгоиздательстве писателей, где автор после покрытия расходов по печатанию весь остальной доход получает сам, оставляя на расходы по издательству десять процентов.
— Вот и хорошо, что хотите у нас издать вашу книгу, — сказал ей Иван Алексеевич.
— Я была бы очень рада, если примут.
— А что это? Роман? — спросила моя мать.
— Нет, книга рассказов.
Потом заговорили о деревне. Авилова рассказывала, что у них имение в Тульской губернии, не родовое, а купленное лет пятнадцать тому назад.
— Вот приезжайте, погостите у нас, — приглашала она. — У нас хорошо. Дети мои усадьбу очень любят. Отношения с мужиками хорошие.
— А далеко она от Ясной Поляны? — спросила моя мать.
— Нет не очень.
— У моей бабушки было имение в двадцати верстах от Ясной, — сказала тут я, — мы слезали на станции Лазарево.
— Нет, это с другой стороны Ясной, — ответила Авилова, — у нас пересадка в Туле.
Иван Алексеевич пошел ее провожать до извозчика. Вернувшись, он сказал:
— Представь себе, она сокрушается, что ничего не видала, ничего не знает, а у нее уже седая голова. Она много говорила и о моих вещах, — находит, что я основываю школу... Она на редкость все понимает и тонко ценит.
Вскоре Авилова пригласила нас к обеду.
Они жили в одноэтажном особняке на Спиридоновке (ныне улица Алексея Толстого). У подъезда я увидела санки, около стояла молоденькая девушка и прощалась со старушкой. Иван Алексеевич посмотрел на них и сказал:
— Какая прелестная девушка и как трогательно целуется, наверно, с няней.
Это была дочь Авиловых, Ниночка.
В просторной столовой мы познакомились с Авиловым, пожилым, среднего роста плотным человеком с седой бородкой и короткой шеей. Тут же были два сына, призывного возраста, оба высокие, старший покрупнее, широкоплечий с поднятой грудью, присяжный поверенный, а младший — худой.
Начали говорить о войне, но быстро перешли на литературу.
Ее сыновья рассказывали, что у них на вечеринках часто была игра «в присуждение премии за лучшие рассказы». Однажды первый приз получила Ниночка.
— Я всегда угадывал мамин рассказ, — сообщил старший сын, — по стилю, по манере.
Чувствовалось, что дети и мать — одно. Не только любовь между ними, но дружба, близость.
К концу длинного обеда все развеселились.
Угостили они нас тогда хорошо: между прочим огромной нельмой. С того года, с года войны, в Москве появились сибирские рыбы — нельма, максун, кета, почему-то их раньше не привозили?
Много смеялись. Кто знал Ивана Алексеевича, как собеседника, знает его неистощимый юмор, но много юмора было и у Лидии Алексеевны. Было необыкновенно забавно слушать их разговор.
Иван Алексеевич приглашал ее на литературные собрания «Молодой Среды», но она не вошла в литературную среду Москвы. Тогда ей было не до того: волновалась за сыновей, новая жизнь в Москве отнимала много времени. Да и у нас не было ни дня свободного: много знакомых, родных, всяких заседаний и развлечений. Мы долго не виделись. В конце осени 16 года Иван Алексеевич прочел в газетах о внезапной смерти Авилова. Я была на отпевании.
Весной 17 года моя мать встретилась с Лидией Алексеевной на Пречистенском бульваре, она уже была в полутрауре, — прошло полгода со дня смерти мужа, — мама восхищалась, как она была элегантно и изящно одета. Лидия Алексеевна просила маму передать нам, что они переехали в Гагаринский переулок, сообщила адрес, очень просила нас к ней зайти. И мы стали у нее бывать.
Квартирка была уже маленькая. За это время Ниночка вышла замуж за офицера военного времени, брата артистки Г., который много рассказывал о петербургских событиях, где он пережил революцию. Он был очень развязный, полная противоположность тихой, вдумчивой, мало говорящей и милой жене.
Лидия Алексеевна тогда нам с большим юмором рассказывала, как она вернулась из имения, куда ездила с няней за продуктами. Рассказывала о солдатах, которых уже было не мало в деревне и уйма в вагонах: все благодушны, наслаждаются своими привилегиями, среди молодых уже появились эс-эры.
Она прекрасно рассказала, как она с няней тащили мешки с припасами, как им пришлось подлезать под вагоны в Туле, и о том, что, когда она была под вагоном, то вдруг ее осенило:
— Да я ведь старенькая...
И ей сделалось очень смешно, и она едва вылезла.
А было ей всего пятьдесят два года!
В те времена мы ничего не знали о ее любви к Антону Павловичу. Она бережно охраняла свои чувства от всех, — так же, как когда-то оберегал их и Антон Павлович Чехов.
После октябрьского переворота мы иногда встречались с Лидией Алексеевной. Тогда в Москве уже говорили о Белом движении на Дону и о Корнилове.
Ее зять, офицер, отправился с Ниночкой на юг.
Лидия Алексеевна с сыновьями остались в Москве;
Мы уехали в Одессу 21 мая по старому стилю.
До ноября 1922 года, когда мы получили от Лидии Алексеевны первое письмо, мы ничего о ней не слыхали. Письма ее удивительны.
* * *
В 1953 году нам, наконец, удалось приобрести советское издание «Письма А.П. Чехова» (кроме двух первых томов). Мы их перечитывали. Иван Алексеевич, указывая мне, что нужно выписать, испестрил книги своими надписями и пометками.
Перечитал он в те времена все, что можно было достать в Париже о Чехове, а из прочитанного отметил исключительно содержательную статью Льва Шестова «Творчество из ничего» (в которой Шестов первый вопреки большинству критиков назвал талант Чехова «беспощадным»); книгу Курдюмова «Сердце смятенное» (в которой Иван Алексеевич находил много верного); «Живые лица» Гиппиус (ей он возражал); «Чехов в воспоминаниях современников» (на полях этого сборника множество его отметок и заметок, а под воспоминаниями Потапенко написано: «Все очень хорошо»); книгу Бицилли «Творчество Чехова» (на полях много заметок) и наконец книгу Ермилова «А.П. Чехов», которую я прочла Ивану Алексеевичу вслух, а он начал было делать из нее выписки в начале октября перед последним воспалением легкого, — эта болезнь его предельно ослабила.
(Делала я, тоже по указанию Ивана Алексеевича, выписки из рассказов Чехова, в которых он, по его мнению, проявил себя тонким поэтом).
Иван Алексеевич уже вплотную засел за работу: в книге он решил соединить многое из того, что он когда-либо писал о нем с тем, что после прочтения изумительных воспоминаний Авиловой открылось ему (как и все то, что он при чтении писем Антона Павловича вспомнил). Захотелось ему ответить и критикам.
Работа сильно бы продвинулась вперед, если бы не подготовка к изданию книги «Петлистые уши», на которую Иван Алексеевич истратил полтора месяца — весь июль и половину августа, — и которую он очень ценил, как собрание своих совершенно противоположных по темам и характеру произведений: «самые жестокие и самые благостные», как он определил содержание этой книги. В это же время тратил он свои малые силы и на подготовку к «посмертному» изданию своих произведений, дневников 18-го и 19-го годов, которые он перечитал и окончательно со старой рукописью сверил, внося то, что он когда-то сознательно выпустил.
В бессонные ночи Иван Алексеевич, — в последний год жизни он почти лишился сна, — делал заметки на обрывках бумаги, иногда даже на папиросных коробках, — вспоминал беседы с Чеховым.
(На книге, где находятся «Подторжье», «Деревня», «Суходол» и «Стихотворения», написано его рукой: «Оконч. исправлено для нового издания, 20 октября 1953. Ив.Б.», то есть меньше чем за три недели до его кончины).
Я решила опубликовать все то, что Иван Алексеевич набросал о Чехове сам или продиктовал мне.
Вторая глава настоящего сборника это не опубликованные в эмиграции воспоминания о Чехове, прочитанные Иваном Алексеевичем «на литературном утреннике Московского художественного театра 17 января 1910 года, в день пятидесятилетия со дня рождения Антона Павловича».
В VII главу первой части книги вошли письма Лидии Алексеевны Авиловой, которые Иван Алексеевич думал включить в книгу о Чехове.
Начать ее он решил метрическим свидетельством Антона Павловича: его радовало, что копия оказалась у него в руках, — он очень дорожил этим документом.
Во вторую часть книги (главы I—VI) вошли наброски; заметки, взятые Иваном Алексеевичем из своей записной книжки 1914 года; выдержки из чеховских писем (о творчестве, писателях, общественности и о жизни и болезни Антона Павловича, которые Иван Алексеевич хотел ввести в книгу о Чехове); замечания, сделанные Иваном Алексеевичем на полях книг литературоведа профессора Бицилли, Ермилова и во время чтения воспоминаний современников (В.А. Симова, В.Г. Короленко, И.Е. Репина, А.С. Лазарева-Грузинского, И.Л. Щеглова, И.Н. Потапенко, Т.Л. Щепкиной-Куперник, К.С. Станиславского, Вл.И. Немировича-Данченко, В.И. Качалова, М. Горького, А.И. Куприна, Н.Д. Телешова, В.В. Вересаева, С.Я. Елпатьевского, Евт. П. Карпова, Н. Гарина, Г.И. Россолимо).
Заканчивая это вступление, я приношу сердечную благодарность писателю Л.Ф. Зурову, который помог мне составить и редактировать эту книгу.
В. Бунина
28 февраля 1955 года Париж.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |