Автора диссертаций заинтересовала типологическая общность эстетических деклараций «Натуральной школы» и металитературных высказываниях раннего Чехова. Естественным образом последовал вопрос: какими общими закономерностями объясняется феномен кардинального различия в структуре персонажей у Чехова и писателей «натуральной школы» при общей задаче правдивого отображения действительности? Ответ лежал на поверхности. Любая форма искусства, даже такая «объективная» как фотография1, заключает в себе свойство членить и классифицировать реальность. Искомая «объективность» рассчитана на сочувственное понимание читателей2, разделяющих с автором аксиоматические знания о мире, что означает неизбежную соотнесённость реалистической литературы с философскими представлениями и научными парадигмами, историческая изменчивость которых очевидна. Дальнейшее исследование «натуральной школы» даст возможность показать, что решение проблемы человека, поставленной Гоголем со всей решительностью, претерпевает эволюцию в 40-е и 50-е гг., а в 80-е гг. XIX в. приобретает новый характер в ранней прозе Чехова.
Проблема предназначения литературного труда наиболее остро вставала перед поколением, продолжавшим ту линию развития русской прозы, направление которой было задано Гоголем. В «Авторской исповеди» (1847) Гоголя получило выражение назревшее в интеллектуальном климате эпохи представление о тесной связи литературы и авторского замысла познать «природу человека вообще и душу человека вообще», проникнуть в «вечные законы, которым движется человек и человечество» (6, 214). Слова Гоголя в «Авторской исповеди» о примате познания «натуры» в ущерб воображаемому свидетельствуют о становлении нового представления о принципах литературной деятельности. Эпоха реализма характеризуется современными учёными сменой писательских ориентиров — авторский интерес к свободному познанию и интерпретации «смысла и законов реальности» сменяет задачу перевода реальности в «риторические формы»3.
В названии «натуральной школы», объединившей писателей, сознательно ориентирующихся на эстетические открытия Гоголя, отразился конфликт «риторики» и «натуры», творческого пересоздания реальности и «соображения», то есть рационального познания действительности. «Булгарин очень основательно назвал новую школу натуральной, — в полемической статье констатировал В. Белинский, — в отличие от старой риторической, или не натуральной, т. е. искусственной, другими словами — ложной школы»4. Продуктивно развивая начатое Гоголем изучение русского общества сквозь призму социальной типологии, беллетристика «физиологических» очерков отбросила эпический масштаб гоголевских полотен, сосредоточившись не на человеке «вообще», а на человеке маленьком, «локализуя» (выражение Ю. Манна) предмет изображения.
Рецепция гоголевского творчества содержала, в том числе, и отчётливый политический элемент. П.А. Вяземский ещё в конце 40-х годов отмечал, что Гоголя признают «своим» одновременно и либералы-западники, и консервативно настроенные литературные группы славянофилов: «Каждый видел в нём то, что хотел видеть, а не то, что действительно есть»5. Каждая из литературных групп, развивая определённую часть гоголевского наследия, пользовалась своим рецептивным кодом. Так, если для К. Аксакова Гоголь — русский Гомер, то для Белинского «Мёртвые души» были чем-то вроде знамени прогрессивного направления, сам же автор поэмы считался вождём критического направления до религиозно-дидактического периода своего творчества.
«Молодые писатели 1840-х годов, — справедливо замечает современный исследователь, — восприняли гоголевские «приёмы», но не гоголевское мировоззрение»6. Белинский в одном из своих последних писем разъясняет разницу между Гоголем и «натуральной школой»: если Гоголь указала новое содержание, то она воспользовалась этим содержанием «сознательнее»7. Разочаровавшись в гегельянстве, к этому времени понимая под «действительностью» вовсе не инобытие Абсолютного духа, а «кухонное» бытие (по остроумному определению Станкевича), Белинский полагает необходимым исследование подавляющего влияния на человека «мертвящего обихода». Выбор низких сюжетов, изображение отрицательных сторон «действительности» многими писателями-демократами был связан с наличием искажающих человеческую природу общественных условий: крепостного права, телесных наказаний и других особенностей российской жизни, ограничивающих человеческую свободу и подавляющих личность.
Надо сказать, что принятие Белинским гротескных образов «Мёртвых душ», «Ревизора» в качестве последней правды о русской жизни объясняется мировоззренческими причинами. Этот эпизод из истории рецепции гоголевского творчества подтверждает тезис Р. Барта о том, что «жизнь» (так же как и «действительность», «натура») — это всегда «чисто идеологическое понятие»8, связанное с рядом скрытых или явных конвенций, отсылающих к определённому культурному коду.
В вопросе о связи личности и среды Белинский придерживался представлений о сущности человеческой природы, восходящих к антропологизму Фейербаха и философской мысли Просвещения. «Хороший человек на Руси может быть иногда в полном смысле слова, — размышляет Белинский, — но это не мешает ему быть с других сторон гоголевским лицом <...>. Потому что всё хорошее в нём есть дар природы, есть чисто человеческое (курсив мой. — А.Л.), которым он нисколько не обязан ни воспитанию, ни преданию, — словом, среде, в которой родился, живёт и должен умереть»9. Общий колорит произведений Гоголя («Мерзость запустения», по меткому слову К. Леонтьева) резонировал с представлением критика о «действительности» — этого злого чудовища, вооружённого железными когтями и железными челюстями.
Резкая критика социальных порядков и традиций России, являвшихся, по мнению критика, причиной того, что «личность у нас только наклёвывается», а «гоголевские типы у нас — пока самые верные русские типы»10, велась во имя прекрасного в человеке. «Для Белинского миссия истинного поэта, а, следовательно, и Гоголя, — справедливо считает Н. Мордовченко, — состояла в оправдании благородной человеческой природы», в «преследовании ложных и неразумных основ общественности, искажающей человека»»11. Не случайно, что в творчестве «натуральной школы» возникают мотивы трагизма жизни людей с «чердаков и подвалов». Так развивается и в то же время отрицается традиция христианского гуманизма гоголевской «Шинели». «В угнетённом и гонимом, — делает важное наблюдение Ю. Манн, — несмотря на внешнее давление, человеческая сущность должна просматриваться отчётливее — в этом один из источников подспудной полемики, которую писатели «натуральной школы» (до Достоевского) вели с гоголевской «Шинелью»»12.
Понятие «действительности», за которым скрывалась представление о социально-исторический детерминированности человека, являлась для Белинского источником трагических коллизий (противоречие между сословным местом и духовной культурой человека не рассматривалась, как известно, Гегелем как достойный предмет изображения). Говоря о бездействии Онегина и других «лишних людей», он возводит её к невидимой, но сокрушающей силе «действительности»: «тут есть fatum, заключающийся в действительности, которую окружены они, как воздухом, и из которой не в силах и не во власти человека освободиться»13. Перспективным может стать более детальное исследование концепта «действительности» в критике Белинского и его роли в становлении представления о литературе критического реализма.
Итак, в эстетических рассуждениях Белинского происходил процесс натурализации вполне идеологического понятия «действительности», стремление переосмыслить природу литературного труда, связав его с научным идеалом выпытывания у природы её сокровенных тайн. Говоря о технике натурализма, Белинский зачастую использовал оптические метафоры микроскопа, сравнивая современного литератора с учёным — он видел возможность привлечь последние научные достижения на службу литературе: «Наука, живая, современная наука, сделалась пестуном искусства, а без неё — немощно вдохновение, бессилен талант»14.
Образы Гоголя толковались Белинским в духе представлений о писателе-учёном, проникающем за переменчивую поверхность предмета к «сокровенным глубинам» его сущности. Красноречива следующая интерпретация критиком диалога Анны Андреевны с Добчинским из третьего действия «Ревизора», раскрывающая скорее эстетические константы критика, чем содержание эпизода комедии: «Вот что значит проникать в таинственную глубину организации предмета и во внешности выводить то, что кроется в самых недоступных для зрения тканях и нервах внутренней организации! Поэт заставляет насквозь видеть эти характеры и внутри находить причины всего внешнего, являющегося (курсив мой. — А.Л.)». Значимость произведения литературы, очевидно, заключалась для критика в манифестации законов материалистического детерминизма, открывающихся перед художником-естествоиспытателем, образ которого воспроизводится во множестве статей критика. Так, например, в одной из них анатомия и физиология становятся эквивалентом литературы: «Разве для анатомика и физиолога организм дикого австралийца не так же интересен, как и организм просвещённого европейца. На каком же основании искусство в этом отношении должно так разниться от науки?»15.
Аналитизм и опора на опытное познание — два основных требования, предъявляемых критиком к «новейшему» искусству — искусству «натурализма». Являясь «ненормативным стилем» (высказывание В.М. Толмачёва), «натурализм» порождает такой жанр, как «физиологический очерк», главной особенностью которого является документализм, фактографическое описание увиденной сферы современной жизни. Задача этого жанра — строго специальное исследование некоторого социального типа, с анализом причин его формирования; игнорируя риторический «багаж» утверждения демонической силы человека, наработанный предшествующей литературой романтизма, натуралист стремится к утверждению прекрасной человеческой природы в «маленьком человеке».
Как было сказано выше, ростки натуралистической поэтики обнаруживаются в творчестве Гоголя эпохи «Петербургских повестей» и «Мёртвых душ». По наблюдению В. Гиппиуса, «натуральная школа» оказала возвратное воздействие на Гоголя16. Стремление к «монографическому изучению всех сторон того или иного жизненного явления»17, отображению общественных отношений в их влиянии на человека были присущи Гоголю. Напомним описание «коммуникации» Невского проспекта в одноимённой повести, стремление к обобщённо-типическому изображению поручика Пирогова, художника Пискарёва. Пристальное описание костюмов на бале в губернском городе N. могло бы войти в анналы «физиологии» провинциальной жизни. «Петербургские записки 1836 г.» и «Петербургские повести» моментами аналитического изучения большого города типологически схожи с романом «Картины Парижа» (1782) Себастьяна Мерсье, прозой Бальзака18.
Всё же очевидно, что в художественной системе Гоголя социальная типизация приобретала служебное значение, в то время как в прозе «натуральной школы» этот метод доминировал. Сам Гоголь оставил размышления о новых методах художественного творчества в письме к П.В. Анненкову от 12 августа 1847 года. Гоголь считал недостаточной «даггеротипическую точность» парижских писем своего адресата, отмечая, что Анненков «не задаёт самому себе сурьёзного вопроса», отчего его образы подобны восковому отпечатку предмета. Гоголь убеждает адресата заняться исследованием нынешнего состояния русского человека, так, чтобы глядеть на каждое «событие и случай, как бы они ничтожны ни были, как на явленье психологическое» (9, 408).
Задумывая второй том «Мёртвых душ», в котором могли бы отразиться все сословия России в их точно выверенных «психологических» свойствах, Гоголь незадолго до письма к Анненкову просит А.О. Смирнову присылать ему в Италию очерки, которые изображали бы «типы» «могущие подать собою верную идею о том сословии, к которому он принадлежит» (9, 371). По социальным «ухваткам» типа Гоголь рассчитывал распознать «внутреннего» человека19. Новый роман был адресован всем сословиям России, он должен был побудить читателя через узнавание собственного падения в персонажах романа к самосовершенствованию. Гоголь ставил перед собой широкие дидактические цели; не случайно, по наблюдению В.А. Воропаева, имеются параллели в «Ревизоре» и в «Мёртвых душах», объясняемые желанием Гоголя обратить читателя к духовному самоанализу20. «Средством единения с читателями, — справедливо замечает В.Ш. Кривонос, — оказывается для Гоголя проповедническое слово, обличающее и наставляющее каждого отдельного человека, побуждающее его внутреннее измениться и самосовершенствоваться»21.
Иные задачи ставили перед собой авторы «Физиологии Петербурга». Нарождающаяся культура «физиологических» очерков перенимала из наследия Гоголя элементы социальной характеристики персонажа. Во введении к «Физиологии Петербурга» Белинский писал: «Сочинения Гоголя знакомят читателя с петербургским жителем, они в то же время знакомят его и с человеком вообще и с русским человеком в особенности»22. Критик ставил перед беллетристикой «натурального» направления задачу более скромную — привлечение внимания публики к общественным низам, дав, тем самым, толчок развитию независимого, демократического института общественного мнения. Опираясь в построении теории «натуральной школы» на художественную практику Н.В. Гоголя, Белинский восхищался «типизмом» персонажей «Ревизора», «окончательно» ясных, «так что последующее уже нисколько не удивляет в них вас, как не удивляет сумма четырёх, вышедших из умножения двух на два».
Таким образом, в эстетической программе Белинского был осуществлён переход от своеобразной символико-дидактической «психологии» героя, которая главным образом интересовала Гоголя, к определяющей её социальной среде, так что в «натуральной школе» персонаж рассматривался лишь как порождение социальной жизни. Об этом писал Д.В. Григорович: «Выставляя Собакевичей и Ноздрёвых, он (Гоголь. — А.Л.) берёт только одну сторону своих героев; они гадки, пошлы, как частные личности. Представьте себе, во сколько раз Собакевичи и Ноздрёвы показались бы нам гаже, если б Гоголь захотел выставить их не только как мужей, отцов семейства, словом, как частных лиц, но ещё и как помещиков? Выставь-ка он Собакевича и Ноздрёва как помещиков — они, может быть, превратились бы в злодеев»23.
Гоголь признавал власть среды над человеком («воспитания и предания», как определяет понятие среды Белинский), но власть не безграничную, утверждая в «Мёртвых душах», что «всякое может статься с человеком». Так, отвечая в развёрнутом очерке на вопрос о происхождении характера Чичикова в 11 главе «Мёртвых душ», Гоголь даёт нравственно-психологическое объяснение тех истоков, которые вылились в свойства личности героя: наставление отца Павлуши с необходимостью вели его к преуспеванию со «стороны практической». Но нет в «Мёртвых душах» одномерных образов, подобных Гарпагону, и автор-повествователь раскрывает психологическую природу практицизма своего героя: «им не владели скряжничество и скупость <...> ему мерещилась впереди жизнь (курсив мой. — А.Л.) во всех довольствах, со всякими достатками» (5, 208).
Соотношение социума и личности, как нам думается, Гоголь рассматривал как проблему ложного использования героем своих прирождённых духовных способностей («возвышенных» страстей, воображения), которые даруются при рождении, а ориентиры их применения задаются обществом, ибо человек, как показывает писатель, раболепно без сопротивления принимает шаблон, навязываемый ему извне.
Примечания
1. См. о коннотативной стороне фотографического искусства — Барт Р. Фотографическое сообщение // Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. — М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003. — С. 378—392.
2. Здесь мы опираемся на диалогическое понимание литературы. «Историческая жизнь литературного произведения немыслима без активного участия его адресата <...> Историчность литературы, её коммуникативный характер предполагают понимание произведения, публики, и нового произведения как отношений диалога, процесса. Эти отношения раскрываются во взаимосвязи сообщения и воспринимающего адресата, в соотношении вопроса и ответа, проблемы и разрешения». — Яусс Х.Р. История литературы как провокация литературоведения. — С. 56.
3. Аверинцев С.С. Андреев М.Л., Гаспаров М.Л., Гринцер М.Л., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене литературных эпох. — С. 37.
4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 9. — М.: АН СССР, 1953—1959. — С. 12.
5. Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. — М.: Искусство, 1984. — С. 172.
6. Богданова О.А. Философские и эстетические основы «натуральной школы» // «Натуральная школа» и её роль в становлении русского реализма. — М.: Наследие, 1997. — С. 10.
7. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 13. — С. 461.
8. См.: Барт Р. Camera Lucida. Комментарий к фотографии. — М.: Ad Marginem, 1997. — С. 122—123.
9. Письмо В.Г. Белинского Кавелину от 7 декабря 1847 года.
10. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 12. — С. 433.
11. Мордовченко Н.В.Г. Белинский и русская литература его времени. — М.—Л., 1950. — С. 228.
12. Манн Ю.М. Натуральная школа // История всемирной литературы. Т. 6. — М.: Наука, 1989. — С. 388.
13. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 томах. Т. 4. — С. 519.
14. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 томах. Т. 3. — С. 462.
15. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 10. — С. 301.
16. Гиппиус В.В. Творческий путь Гоголя // От Пушкина до Блока. — М.—Л.: Наука, 1966. — С. 155—168.
17. Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе (Русский физиологический очерк). — М.: Наука, 1965. — С. 36.
18. Важные наблюдения корреляций поэтики «Петербургских повестей» Гоголя с поэтикой физиологических очерков содержатся в статье Л.П. Гроссмана «Гоголь-урбанист». В кн.: Н.В. Гоголь. Повести. — М., 1935.
19. С. Бочаров пишет: «Метод Гоголя — извлечение «извнутри». «Обнаружить внаружу все, что ни есть внутри Руси» — задача, которую Гоголь хотел решать по-разному в первом и следующих томах «Мертвых душ»». В кн.: Бочаров С.Г. Стиль Гоголя // Теория литературных стилей. Типология стилевого развития нового времени. — М.: Наука, 1976. — С. 413.
20. Воропаев В.А. Над чем смеялся Гоголь (О духовном смысле комедии «Ревизор») // Христианство и русская литература. Сборник статей. — СПб.: Наука, 1999. — С. 217.
21. Кривонос В.Ш. Проблема читателя в творчестве Гоголя. — Воронеж, 1981. — С. 18.
22. Физиология Петербурга. — М.: Наука, 1991. — С. 13.
23. Григорович Д.В. Полн. собр. соч. Т. 8. — СПб., 1896. — С. 116—117.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |