Проницательный критик К. Леонтьев не случайно отмечал в романах Л.Н. Толстого — «Война и мир» и «Анна Каренина» — черты «всероссийского ковыряния» «гоголевской школы»: «Толстой рос на этой нашей отрицательной школе, и хотя он великолепно перерос её в двух больших романах своих, но и на них ещё слишком заметны рубцы от тех натуралистических сетей, в которых смолоду долго бился его молодой талант»1.
Следы воздействия гоголевского творчества очевидны в творчестве И.С. Тургенева и И.А. Гончарова. Современник Чехова П.П. Гнедич в воспоминаниях приводит рассказ Григоровича о конфликте Гончарова с Тургеневым: «А потом он (Гончаров. — А.Л.) услышал, как Тургенев говорил, что Обломов, Захар, Штольц — это Подколёсин, Степан и Кочкарёв Гоголя — и что, в сущности, Обломов так же выпрыгивает в окошко, как и Подколёсин, и что у Захара совершенно такие же блохи, как и у Степана. Всего этого Иван Александрович и не может простить»2. Этот курьёзный случай замечательно точно характеризует неустранимость из эстетического опыта литераторов последней четверти XIX в. сюжетных схем Гоголя и приёмов создания предметного мира. Неудивительно, что, по наблюдению В. Шенрока, и Григорович, в свою очередь, перенял у Гоголя авторские отступления, иронические комментарии, приёмы комической сбивки повествования — перехода от быта к авторским обобщениям. Между тем в своей поздней повести «Неудавшаяся жизнь», Григорович переосмысляет проблематику «Портрета» Гоголя, социально заостряет тему гибели художника, задавленного «нуждой и невежеством родственной среды»3.
В это время журнальная беллетристика развивается под знаком продолжения гоголевской традиции, смакования отдельных приёмов рисовки персонажей, восходящих к «Петербургским повестям» и «Мёртвым душам». Важно, что в беллетристике последней четверти XIX в. метод воссоздания быта и его обитателей генетически связан с эстетикой «натуральной школы». Нериторическая концепция реалистического искусства 40-х годов, объединявшая фигуру писателя с фигурой учёного, связывающая художественный анализ и знания, накопленные современной научной парадигмой, в 80-годы оставалась нерушимой и каноничной.
Литературная деятельность раннего Чехова происходила в период тотального проникновения научных идей в сферу изящной литературы. Так, на страницах «Вестника Европы» специально для русского читателя выходят «Парижские письма» Э. Золя, в которых автор приходит к выводу, что реалистический роман Флобера и Бальзака должен смениться «экспериментальным». Для «чеховской артели» эстетические рецепты Золя, заключающиеся в точности и объективности передачи естественных процессов жизни, сводя авторский произвол к минимуму, придерживаясь анализа человека строго в рамках современного научного мировоззрения, завоевали особое место. Интересно, что традицию «экспериментального» романа один из критиков 80-х годов возводил к «Мёртвым душам» Гоголя: «Гоголь может <...> служить знакомым нам примером тех страданий, какие доставляют писателю его наблюдения над жизнью и изображение её в правдивом, неприкрашенном виде»4. Как можно заметить, в этом высказывании критика отразилось восходящее к 40-м гг. веристское представление о сущности художественного творчества. В то же время, как и в самых истоках реализма, «правда жизни» в творчестве «восьмидесятников» являлась результатом культурно-идеологического конструирования. «Наблюдая жизнь, — справедливо пишет современный исследователь, — натуралист уже ожидает её соответствия определённой модели»5. В основе этой модели лежало представление о подчинённости природы и социального мира одним и тем же закономерностям, лежала отчётливо биологическая тенденция, о чём свидетельствуют литературные опыты Боборыкина, сознательно ориентировавшегося на «экспериментальный» роман Золя. По справедливому суждению исследователя, натуралистическая тенденция в 80-е годы явилась продуктом эпохи поисков и кризисов, подтолкнула писателей к изучению «раздробленной, атомизированной, утратившей органическую целостность жизни»6. Кризис народнических иллюзий, как и кризис религиозного сознания, обострил у интеллигенции ощущение распада общественных, духовных связей между людьми. В художественном мире Чехова проявлялись тенденции потери героями «связи со всеобщим»7, которые отражали духовный климат эпохи.
Именно в 80-е годы в литературе русского натурализма явственно обнаруживается тенденция использования «биологической истории отдельного человека — именно отдельного, взятого вне соотнесённости с историей человеческого рода»8.
В этих условиях пристальный интерес «натуральной школы» 40-х гг. к выяснению детерминирующих личность законов казался актуальным, но субъективно-патетические методы художественной интерпретации и оценки художественной реальности Гоголем, генетически восходящие к романтизму, казались более чем устаревшими. П.Д. Боборыкин отмечал, что писать, как это делал Гоголь 50 лет назад, невозможно, что необходимо сближение художественного анализа с принципами научного познания: «Читатель желает видеть в романе широкую картину жизни, его надо ввести в ежедневный быт действующих лиц, обнажить весь внутренний склад человека его образованием, страстями, житейскими отношениями, множеством крупных и мелких деталей, из которых слагается правда и красота художественного творчества»9.
Поколение писателей и мыслителей 40-х и 80-х годов имели разные системы знаний о мире, ориентировались в системе координат, заданных двумя разными картинами мира. По нашему мнению, одним из условий формирования в культуре 80-х гг. нового представления о природе человека, как о динамической, эволюционной системе, управляемой законами, господствующими в мире материи, могли стать труды Г. Спенсера и Ч. Дарвина, произведшие научную революцию в естествознании этого периода10.
Известно, что Белинским прогресс понимался в смысле совершенствования идей и общественных институтов. С появлением теории английского натуралиста была признана чисто органическая эволюция человечества, сопровождающаяся совершенствованием самой природы человека и его нравственной сферы.
Представляется, что интеллектуальная деятельность 80-х гг. стимулирована идеями Дарвина. Не случайно «апостол» интеллигенции П.Д. Боборыкин в апологетической речи 1909 года первым из пяти генеральных признаков, объединяющих под одну крышу представителей «истинно развитого класса общества», называет «признание науки руководящей нитью при выработке своего миропонимания», а последним пунктом — защиту свободы совести от «государственно-полицейского церковного быта»11. Речь П.Д. Боборыкина говорит об окончательно оформившейся культурной самоидентификации русской интеллигенции конца XIX — начала XX века, в которой наука занимала одно из господствующих мест. В письмах Чехова в 80-е годы наглядно представлено самоосмысление, характерное для этой социальной группы: «Мы люди свои, дышим одним и тем же, думаем одинаково, родня по духу, а между тем <...> Мы, я, ты, Третьяковы, Мишка наш — выше тысячей, не ниже сотней <...> У нас задача общая и понятная: думать, иметь голову на течах... Что не мы, то против нас (курсив мой. — А.Л.) (П., 1, 57). Для Чехова время обучения на Медицинском факультете — пора «очаровательных искушений». Увлечение Дарвином, чувство сопричастности «великим людям» науки формируют у него положительное содержание психологической идентичности, привычку понимать жизнь в свете ясной теории.
Однако этический кодекс, свойственный русской интеллигенции, оказался основным условием перевода научной парадигмы эволюционизма в особый ценностный регистр. Характерный пример: в социологических работах Н.К. Михайловского дарвинизм трактовался как этическая теория. Интересен ход рассуждений Михайловского, его этическое толкование трансформизма Дарвина: «Только очень глупые и очень недобросовестные люди могут утверждать, что учение Дарвина низводит человека до звериного облика и стремится стереть пограничную черту, проведённую историей развития человека между ним и низшими формами жизни. Дарвин открыл закон, побуждающий человека к постоянному усовершенствованию и к постепенному удалению от чисто животной жизни»12.
И это не случайно. Основываясь на трёх факторах — естественном отборе, изменчивости и наследственности — эволюция приводит человека, как считал Дарвин, к появлению чувства долга, которое отличается от нравственных способностей низших животных не качественно, но лишь своей степенью, интенсивностью. Трактовка Дарвином трёх причин «безнравственности дикарей» показывает переосмысление (по сравнению с Руссо) концепции «естественного человека»: первая — «ограничение симпатии узкими пределами одного племени», вторая — «недостаток рассуждающей способности», и, наконец, — «слабая степень способности владеть собой, потому что эта способность не была усилена долгой, может быть, наследственной, привычкой, воспитанием и религией»13.
Таким образом, в концепции Дарвина, человек не предопределён прогрессировать, его задача состоит в следовании моральному долгу — этому венцу развития социального инстинкта, конечному продукту эволюции морали. С точки зрения Дарвина, прогресс общества (у Дарвина речь идёт о западноевропейском обществе) зависит от активности человека в преобразовании своей эгоистической природы, толкающей на следования «низшим» инстинктам в ущерб «высшим» — состраданию, симпатии, любви. И тогда — «народ, производивший в течение долгого времени наибольшее число высоко интеллектуально одаренных, энергичных, храбрых, патриотических и добродетельных людей, одерживает обыкновенно верх над менее одарёнными народами»14.
В то же время, радикальные дарвинисты редуцировали духовную деятельность человека к биологической природе. Вот как писал о проблеме человека немецкий дарвинист Э. Геккель, вступивший в бескомпромиссную борьбу с метафизическими представлениями о человеке: ««Душа» человека не есть нечто сверхъестественное, а представляет собой нечто иное, как сумму мозговых функций; и точно также, как сложное дивное строение человеческого мозга есть результат длинной цепи развития его млекопитающих прародителей, так и вся деятельность его физиологически развивалась, проходя ту психологическую эволюционную лестницу, которую прошли те же прародители человека»15.
Надо подчеркнуть, что Чехов и в 80-е годы не абсолютизировал научного мировоззрения — природа человека в конечном итоге оставалась для него тайной. Возможность такого толкования заложена и в трактате Дарвина «Происхождение человека», в котором очевидно нежелание автора окончательно разрешать сложнейшие вопросы познания: «Каким образом развились впервые умственные способности у низших организмов — это такой же безнадежный вопрос, как и тот, каким образом впервые развилась жизнь. Такие проблемы принадлежат далекому будущему, если только их когда-либо суждено решить человеку»16. На ошибочность редукции чеховского понимания человека к позитивизму справедливо указал П.Н. Долженков: «Но художественную гносеологию Чехова нельзя полностью сводить к гносеологии «первого позитивизма» <...> Этическое — совесть — оказывается необходимым условием познания»17.
Всё же Чехов категорически не принимал воззрений, в которых наделялись бы полной самостоятельностью метафизические сущности. Любопытный эпизод межлитературных взаимосвязей Чехова конца 80-х годов недвусмысленно свидетельствует о склонности мировоззрения писателя к пониманию человеческих способностей в рамках дарвинизма. В мае 1889 года Чехов читает в переложении А.С. Суворина роман П. Бурже «Ученик» (1889) и сразу вступает в полемику с обличительной позицией автора произведения и шире — выступает в защиту положительного знания. В ходе полемики Чехов в одном из писем к Суворину повторяет идеи, присущие одному из главных героев романа Бурже — учёному Адриену Сиксту. Чехов убеждённо пишет: «Всё, что живет на земле, материалистично по необходимости. В животных, в дикарях, в московских купцах всё высшее, неживотное обусловлено бессознательным инстинктом (здесь и далее курсив мой. — А.Л.), всё же остальное материалистично в них, и, конечно, не по их воле. Существа высшего порядка, мыслящие люди — материалисты тоже по необходимости. Они ищут истину в материи. <...> Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины» (П., 3, 208). Адриен Сикст в романе Бурже развенчает «метафизические иллюзии» о сверхматериальном начале в человеке при помощи сходных терминов. Заслугой Сикста, пишет Бурже, являлись положения о животном происхождении всех способностей человека. Французский романист делает своего героя дарвинистом: «Применяя закон эволюции к тем явлениям, которые представляют собой выражение человеческих чувств, он пытался доказать, что наши самые тонкие ощущения, самые изощрённые нравственные переживания, равно как и наши постыдные падения, не что иное, как конечное выражение или последняя метаморфоза простейших инстинктов (курсив мой. — А.Л.), которые в свою очередь представляют собой видоизменение свойств первоначальной клетки»18.
Чехов, таким образом, признаёт господство природных законов и в тех областях деятельности человека, которые традиционно считались свободными от какой-либо естественной почвы. Л. Толстой, уже после смерти Чехова, видимо, записал его в «материалисты» именно по этой причине: «Такой большой талант и во имя чего он писал! Не то что отсутствие миросозерцания, но прямо ложное миросозерцания, низменное, материалистическое, самодовольное. <...> Очень милый человек»19.
Л.П. Гроссман указал на дарвиновские истоки чеховской философии человека, утверждая: «вечная тенденция Чехова видеть в своих героях подстреленных птиц или раненых животных объясняется отчасти элементом дарвинизма в его мировоззрении»20. Думается, что Л.П. Гроссман очень во многом был прав, однако он не учитывал значения идеи прогресса в научной теории Дарвина и характерного для русской интеллигенции конца века прогрессистского мироощущения.
Революционные работы Дарвина обнажили противоречие, заложенное в человеческом роде. С одной стороны, в человеке живёт естественное стремление к превосходству, с другой — вырабатываются этические нормы, которые могут препятствовать достижению первенства в борьбе за существование. Именно это противоречие, на наш взгляд, ёмко выражает метафора, использованная в эссе Л. Гроссмана — «человек — это больное животное» (впервые предложенная, как представляется, всё-таки Ф. Ницше). Только прогрессивное развитие человечества может разрешить это противоречие, поскольку расширяет сферу господства разума над низшими инстинктами.
Таким образом, «чеховская артель» и сам Чехов обнаруживают близкие мировоззренческие предпосылки, связанные с широким спектром естественнонаучных представлений. Условия рецепции были таковы, что универсальная категория духовности, воспринятая и развитая Гоголем на страницах своих произведений, вступала в конфликт с мировоззренческими тенденциями эпохи 80-х годов. Современник Чехова Б.Н. Чичерин, характеризуя в 1879 году интеллектуальное содержание эпохи с позиций философа-идеалиста и адепта классической (гегелевской) эстетики, горестно констатировал упадок литературы: «Человек приравнивается к животным, низводится на степень простого физического существа <...> В поэзии выражаются идеальные стремления человечества. Там, где иссяк её источник, <...> оскудела идеальная жизнь общества. Человек, вследствие господства реализма, превращается исключительно вниз смотрящее существо»21. Б.Н. Чичерин не понимал, что биологические закономерности могут составлять «идеальное» содержание художественной образности.
Гоголевская духовность (её истоки по-разному трактуются специалистами-гоголеведами) — это мир сверхличных, метафизических ценностей, с которыми связан или теряет связь герой писателя (отсюда трактовка пошлости как особой духовной смерти человека). Преодоление разрыва героя с метафизическими ценностями, или духовное воскрешение постулировалось писателем22. Для восьмидесятников, так же как и для Чехова, человек представляет собой атомизированного индивида, который сталкивается с непреоборимыми естественными закономерностями, которые болезненно проходят, по образному выражению В.Б. Катаева, по «меридианам единичных судеб».
Примечания
1. Леонтьев К.Н. О романах гр. Льва Толстого. Анализ, стиль, веяние. — М., 1911. — С. 113.
2. Гнедич П.П. Воспоминания. 1885—1918. — М.: Аграф, 2000. — С. 169.
3. Шенрок В. К вопросу о влиянии Гоголя на последующих писателей // Сборник статей, посвящённых Ф.Ф. Фортунатову. — Варшава, 1902. — С. 651.
4. Кропчевский Д. Натурализм и его современное значение // Изящная литература. — 1884. — № 12. — С. 27.
5. Миловидов В.А. Натурализм: метод, поэтика, стиль (проблемы сравнительного литературоведения). — Тверь, 1993. — С. 44.
6. Тагер Е.Б. Проблема реализма и натурализма // Русская литература конца 19 — начала 20 в.: Девяностые годы. — М.: Наука, 1968. — С. 142—188.
7. Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. — М.: Изд-во МГУ, 1982. — С. 14.
8. Миловидов В.А. Там же. — С. 9.
9. Боборыкин П.Д. Свобода и выучка писателя // Русское богатство. — 1883. — № 1. — С. 192.
10. Работа Дарвина «О происхождении видов путём естественного подбора» вышла в России в переводе профессора Московского университета С. Рачинского в 1865-м году, а «Происхождение человека и подбор по отношению к полу» в 1871 г., переведённая другим профессором университета — И.М. Сеченовым. Теория эволюции оказала значительное влияние не только на естественные, но и на гуманитарные науки. В антропологии (И.И. Мечников), физиологии (И.М. Сеченов, К.А. Тимирязев), в социологии (Н.К. Михайловский, В.В. Лесевич) появлялись новые подходы, непосредственно связанные с теорией и методами Дарвина.
11. Боборыкин П.Д. Подгнившие «вехи» (Конспект публичной лекции) // В защиту интеллигенции. Сб. ст. — М., 1909.
12. Михайловский Н.К. Теория Дарвина и общественная наука // Михайловский Н.К. Герои и толпа. Избранные труды по социологии. Т. 1. — СПб.: Алетейя, 1998. — С. 146.
13. Дарвин Ч. Происхождение человека и половой подбор // Собр. соч. Т. 5. — М., 1953. — С. 233.
14. Дарвин Ч. Происхождение человека. — С. 253.
15. Геккель Э. Мировоззрение Дарвина и Ламарка. — СПб., 1909. — С. 39.
16. Дарвин Ч. Происхождение человека. — С. 187.
17. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. — М.: Диалог-МГУ, 1998. — С. 75.
18. Бурже П. Ученик (пер. А. Ладинского) — М.: Правда, 1990. — С. 145.
19. Цит. по: Лакшин В. Толстой и Чехов. — М.: Советский писатель, 1975. — С. 67.
20. Гроссман Л.П. Натурализм Чехова // Гроссман Л.П. Цех пера: Эссеистика. — М.: Аграф, 2000. — С. 192.
21. Чичерин Б.Н. Наука и религия. — М.: Республика, 1999. — С. 22—23.
22. Воропаев В.А. Гоголь над страницами духовных книг. — М., 2002. — С. 182.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |