Особенно большое значение, в зрелый период чеховского творчества, пейзаж имеет в рассказе «Ионыч». Речь идет о связи пейзажа в рассказе А.П. Чехова «Ионыч» с его содержанием.
Когда мы впервые в рассказе видим Старцева, он напевает: «Когда еще я не пил слез из чаши бытия (строчка из романса М.Л. Яковлева на слова «Элегии» А.А. Дельвига)». В этом стихотворении речь идет о двух периодах в жизни поэта: в первом, в ранней молодости, лирический герой был увенчан венком из роз, душа его жаждала любви, была полна мечтаний, он был счастлив — во второй период, по прошествии времени, он «горько» забыл «долы и леса» и «милый взгляд», счастье покинуло его. Второй период жизни лирического героя воспринимается им как определенная деградация, ставшая итогом того, что он, столкнувшись с жизнью, испил «слез из чаши бытия».
Романс М.Л. Яковлева перекликается с содержанием рассказа. Молодой человек Старцев после учебы «выходит в жизнь», настроенный достаточно идеально, он увлечен Екатериной. А заканчивает Ионыч деградацией.
Жизнь Котика также делится на два периода: в первый она воображала себя великой пианисткой, мечтала о славе, была счастлива — во втором она осталась у разбитого корыта.
«Элегия» А.А. Дельвига предваряет содержание рассказа. То же самое следует сказать и об упоминании романа А.Ф. Писемского «Тысяча душ», в котором речь идет о молодом человеке, Калиновиче, который пожертвовал своей влюбленностью в Настеньку ради приобретения материальных благ.
Обратимся к пейзажу в этом произведении.
Влюбленность Старцева в Котика имеет отношение и к образу сада. О нем говорится в самом начале рассказа: «половина окон выходила в старый тенистый сад, где весной пели соловьи» [Чехов X: 24]. Сад, весна, пение соловьев — традиционные атрибуты любовного свидания, настраивающие читателя на определенные ожидания. Ассоциативно связывается с образом майского сада и образ Екатерины Ивановны: «девственная, уже развитая грудь, красивая, здоровая, говорила о весне, настоящей весне» [Чехов X: 25]. И именно в этом саду пытается говорить с Котиком о своей любви к ней Ионыч. Но был уже не май, а конец лета: «Приближалась осень, и в старом саду было тихо, грустно и на аллеях лежали темные листья. Уже рано смеркалось» [Чехов X: 29].
Этот пейзаж и есть пейзаж-настроение, навевающий читателю чувство грусти.
Сад не оправдал ожиданий читателя, не стал аккомпанементом темы любви в рассказе. В саду, в котором Старцев хотел говорить о своей любви, уже началось осеннее увядание. Это подсказывает нам, что и любовь Ионыча ждет угасание.
Через несколько лет происходит вторая и последняя встреча Старцева и Котика в саду: «Они пошли в сад и сели там на скамью под старым кленом, как четыре года назад. Было темно» [Чехов X. 38]. После их разговора в саду Ионыч приходит к окончательному решению: «хорошо, что я тогда не женился» [Чехов X: 39].
Сад в рассказе, ожидаемый поначалу как место для любовного свидания, стал местом, на котором признание в любви так и не состоялось, местом, где на любви был поставлен окончательный крест.
Через весь рассказ «Ионыч» проходит противопоставление возвышенного, поэтического и совершенно прозаического, а то и обывательского. Например, на кладбище Ионыч пережил высокий эмоциональный подъем, а выйдя с кладбища, он думает: «Ох, не надо бы полнеть!» [Чехов X: 32].
Это противопоставление задается в начале рассказа в описании сада: «половина окон выходила в старый тенистый сад, где весной пели соловьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком — и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин» [Чехов X: 24]. Пению соловьев противостоит запах жаренного лука и обильный ужин.
Второй пейзаж в рассказе «Ионыч» — описание кладбища. Этот пейзаж дается в восприятии главного героя. Эпизод на кладбище, где Старцев напрасно ожидает свидание, является переломным пунктом и кульминацией рассказа. И если до ночной сцены на кладбище, повествование содержало в себе определенную дозу поэзии, которая в этой сцене достигает своего апогея, то после изображения ночного пейзажа поэзия полностью уходит из рассказа, дальше следует сугубо прозаический рассказ о деградации Старцева. В ночной сцене поэзия обрывается вдруг, внезапно и больше не возвращается: «И точно опустился занавес, луна ушла под облака, и вдруг все потемнело кругом» [Чехов X: 32].
На воротах кладбища, на которое приходит Ионыч, находится надпись: «Грядет час в онь же...», такая же надпись есть и на воротах кладбища, мимо которого проходит Ананьев в повести «Огни». Эта надпись напоминает нам о том, что всех людей после конца света ожидает Страшный суд.
Таким образом, в «Ионыче» и «Огнях» вводится мотив нравственного суда над героем произведения, и делается это с помощью указания на евангельское учение.
В рассказе «Бабы» поздним вечером «тень от церкви, черная и страшная, легла широко и захватила ворота Дюди и половину дома» [Чехов VII: 349].
Страшная тень на воротах и доме Дюди соотносится с тем черным и страшным, что живет в душах Матвея Саввича (он в доме) и Дюди. Тень именно от церкви, как бы обличает церковь, на учение которой ссылаются персонажи. Варвара грешит, и она тоже выходит из страшной тени.
Создается впечатление, что сама Церковь, а на христианскую религию не раз ссылаются Матвей Саввич и Дюдя, судит героев рассказа, обнажает то «черное» и «страшное», что живет в их душах. Связь мотива нравственного суда с христианской религией в произведениях Чехова объясняется тем, что для писателя нравственность и учение Христа тождественны.
Типичный чеховский герой страдает, тоскует в серой, пошлой, грубой действительности и мечтает об иной жизни: яркой, полноценной, счастливой. Классический пример этой темы у Чехова — пьеса «Три сестры». Центральные героини произведения страдают посреди грубого, обывательского провинциального города и мечтают о Москве, то есть об ином мире, в котором их ждет счастье, полнокровное существование, духовно наполненная жизнь. А в пьесе создается впечатление, что всюду так, как в этом городе: иной жизни, иного мира просто нет.
Ионыч попадает в «иной мир»: «где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель» [Чехов X. 31]. Однако в этом «ином мире нет жизни, нет и нет». Здесь мы можем опять видеть прием предварения содержания: в существовании деградировавшего Ионыча подлинной, духовной жизни «нет и нет». А мотив смерти, кладбища предваряет будущую духовную смерть главного героя.
По мнению Т.Е. Зайцевой, и весь город С., в котором живёт Ионыч, является большим кладбищем. Жители города тонут в «глухой тоске небытия», в «бесцельной и бесцветной жизни»1.
Автор рассказа пишет: «В каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную» [Чехов X: 31]. Соединение ночи и тайны есть и в повести «Огни». Чехов считает, что именно ночью посреди природы человек имеет возможность прикоснуться к важнейшим тайнам жизни.
И не в одном произведении Чехова идеал жизни («жизни тихой, прекрасной, вечной» [Чехов X: 31]) соединяется с миром природы. Например, в рассказе «Человек в футляре» в целом по поводу противопоставления природы жизни людей можно сказать, что если в природе есть красота, свобода, сила, то не все, наверное, так безнадежно и в жизни людей и можно надеяться, что она изменится к лучшему.
В «Ионыче» темные тополя и могилы «обещают жизнь тихую, прекрасную, вечную», а в «Даме с собачкой» так описывается море: «в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» [Чехов X: 133].
Чехов в последний период своей жизни, будучи врачом, понимал, что жить ему осталось недолго. Далеко не уверенный в том, что душа человека бессмертна, писатель, по всей видимости, находил утешение в мыслях о вечной жизни природы и, соответственно, рода человеческого.
Но в целом образ природы у Чехова лишен однозначности. Когда Старцев вообразил себя мертвым, «то ему показалось, что смотрит на него глухая тоска небытия, подавленное отчаяние» [Чехов X: 31]. И вопрос о том, есть ли «жизнь тихая, прекрасная, вечная» или за гробом нас ждет лишь «глухая тоска небытия», остается открытым. Природа в рассказе оказывается амбивалентной: она «обещает жизнь тихую, прекрасную, вечную» и в то же время угрожает немой тоской небытия.
Эта амбивалентность прослеживается и в других произведениях Чехова. Природа прекрасна и в то же время равнодушна к человеку. К примеру, в рассказе «В родном углу» степь прекрасна и в то же время она «зеленое чудовище».
Учитывая то, что в рассказе «В родном углу» отсутствует объяснение причин деградации главной героини, можно предположить, что, на символическом уровне, «зеленое чудовище», степь, и в самом деле поглотило Веру Кардину. В конце рассказа она думает, примиряясь со своим пустым и бесцельным существованием. Деградация осознается ею как слияние с безграничной и равнодушной природой.
На кладбище главный герой «Ионыча» видит могилу Деметти, итальянской певицы, умершей в городе во время гастролей итальянской оперы. Автор сообщает нам, что в городе о ней никто уже не помнил. Так в произведение вводится мотив бренности всего сущего на нашей земле. Жил человек, любил, страдал, радовался, мечтал, умер — и вскоре даже память о нем пропала. Есть этот мотив и в близком по времени «Ионычу» «Архиерее». Когда преосвященный Петр умер, «через месяц был назначен новый архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал» [Чехов X: 201].
На кладбище Ионыч вдруг подумал о «том, что сколько здесь, в этих могилах, зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь ласке», ему почудилось, что «перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным» [Чехов X: 32].
В этом фрагменте рассказа соединяются секс и смерть. Такое сочетание встречается и в «Скрипке Ротшильда»: «Яков играл на свадьбах, приветствовал зарождение новой жизни, а затем для этих же людей делал гробы и все печалился, что в городе так мало умирают»2, и в «Тине». (Как отмечает П.Н. Долженков, «интерес Чехова к проблеме «секс и смерть» отразился и в письме 1891 года, в котором он советовал Суворину переделать конец его рассказа «Конец века»»3: «Сделайте, чтобы Виталин нечаянно в потемках вместо нее обнял скелет и чтобы Наташа, проснувшись утром, увидела рядом с собой на постели скелет, а на полу мертвого Виталина» [П. IV: 332].)
Есть сочетание секса и смерти и в «Огнях». Перед тем как произойдет «падение» Кисочки, герои повести идут мимо кладбища, и Ананьев, жаждущий интимной близости с «Кисочкой, вспоминает надпись на его воротах: Грядет час, в онь же вси сущие во гробех услышат глас Сына Божия» [Чехов VII: 170].
«Согласно свидетельствам современников, Чехов, приехав в незнакомый город, стремился посетить в нем прежде всего цирк, кладбище и публичный дом»4. Видимо, писателя интересовало в первую очередь отношение горожан к смерти и сексу.
В учении З. Фрейда основными и взаимосвязанными влечениями человека являются влечение к жизни (Эрос) (как реализация либидо) и влечение к смерти (Танатос). Эрос и Танатос противоборствуют в душах людей, и у человека может преобладать то или иное влечение. В психологии XX века были ученые, принявшие это утверждение Фрейда, были и его критики. Есть психологи, считающие, что сочетание Эроса и Танатоса характерно не для всех людей.
На основании того, что у Чехова встречаются случаи сочетания секса и смерти, мы можем сделать предположение о том, что секс и смерть были взаимосвязаны в душе Чехова, как и утверждает концепция З. Фрейда.
В конце нашего исследования сделаем обобщающий вывод: пейзаж в «Ионыче», и прежде всего ночной пейзаж, тесно связаны с содержанием произведения, что достаточно необычно для художественных произведений.
Примечания
1. Зайцева Т.Е. Мир вещей и природа: в творчестве И.А. Гончарова и А.П. Чехова // Индивидуальное и типологическое в литературном процессе: Межвуз. сб. науч. тр. Магнитогорск, 1994. С. 50—57. С. 55.
2. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. 2-ое изд. М.: Издательство «Скорпион», 2003. 190 с. С. 78, 102, 132—136.
3. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. 2-ое изд. М.: Издательство «Скорпион», 2003. 190 с. С. 78, 102, 132—136.
4. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. 2-ое изд. М.: Издательство «Скорпион», 2003. 190 с. С. 78, 102, 132—136.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |