На случайно открытой странице журнала «Русская мысль» за 1911 год в романе совершенно забытого писателя Н. Крашенинникова «Барышни» рассказывается о двух дочерях богатого купца, приехавших пожить в Ялту: «О писателях барышни знали мало. Дома они учили и читали в свое время лишь то, что давалось преподавателями. <...> Оттого, что барышни мало знали, теперь подчас бывало им совестно. Знакомые по Ялте иногда начинали спорить, называли имена писателей, а сестрам было неизвестно, кто был Антон, о котором говорили так восторженно, и от этого на душе складывалась неловкость»1. Конечно, им было неловко — таких сестер, не знавших, кто такой Антон и какое отношение он имел к Ялте, и было, наверное, две на всю Россию. Потому что вся Россия знала, что этот Антон живет в Ялте и что там у него есть необычный дом.
Некоторые из друзей и приятелей Чехова позволяли себе говорить об этом доме то, что о нем думали.
Писатель В.Г. Короленко писал в 1904 году: «В последний раз я видел его в 1902 г. в Ялте <...>. Он жил на своей даче, которую построил (по-художнически непрактично) под Ялтой...»2 Врач, писатель и общественный деятель С.Я. Елпатьевский вспоминал: «И дом свой устроил по своему вкусу, уютный, с маленькими комнатами. Мы начали строиться почти одновременно. Он дразнил меня, называл мой дом, высоко на горе, над Ялтой, откуда открывался великолепный, единственный вид в Ялте на море и на горы — «Вологодской губернией», а я называл его место — «дыра». Мне не нравилось выбранное место в дальней части неопрятно содержавшейся Аутки, в ложбине у пыльного шоссе, но у Чехова было уютнее и интимнее, в особенности, когда рассадил он свой прекрасный садик и пустынное место стало обжитым, забегали по садику две ласковые собачки и торжественно зашагала по двору цапля»3. Журналист А. Безчинский рассказывал более подробно: «Вернемся несколько назад. Когда А.П. принял решение остаться в Ялте, он надумал построить себе собственный дом. Не без умысла он купил себе участок земли вне города, в прилегающей к Ялте деревне Верхней Аутке, чтобы избавиться от назойливых посетителей. Обстоятельства показали, однако, что его цель была достигнута лишь в незначительной степени: в Крыму очень распространены экскурсии на большие расстояния, — что же страшного для иного «экскурсанта», делающего подчас десятки верст, чтобы повидать какую-нибудь мрачную и сырую пещеру, — пройти 2—3 версты и за это повидать самого Чехова? <...> Чеховская дача находится вне черты Ялты в дер. Верхней Аутке. Дорога к ней ведет по шоссе, 8 месяцев в году утопающему в облаках пыли. Самый дом построен по эскизу владельца, но, по правде сказать, внешней красотой не отличается»4. Все эти трое мемуаристов — люди практичные, деятельные, стиль модерн не одобрявшие. Многое в поступках Чехова им казалось нелогичным, потому и постройка странного дома в странном месте была для них еще одним примером чеховской «оригинальности», над которой подтрунивали многие лично его знавшие.
Однако начало 1900-х годов — это время не просто славы, но поистине сакрализации Чехова его многочисленными поклонниками. И дом не мог не приобрести сакральных черт. И тут все его недостатки удивительным образом начали «работать» на создание мифологического образа.
Во-первых, дом белый. Это уже сам по себе цвет сакральный, к тому же белый соотносился с другими образами — белая чайка, белая пена моря, а с 1904 года — с белыми цветами весеннего вишневого сада. Во-вторых, необычный архитектурный образ дома также способствовал тому, что, увиденный хоть раз на рисунке, фотографии или наяву, дом запоминался, манил своей странностью, как и чеховские пьесы. В-третьих, дом окружен садом. Образ сада, взращенного Чеховым на пустыре и преобразившего, словно чудо, неказистую местность, соотносился со словами героев «Трех сестер» о том, как прекрасна будет жизнь на земле через 200—300 лет. К тому же было хорошо известно, что эта пьеса была написана в Ялте. А после появления «Вишневого сада» возникла перекличка между садом срубленным и чеховским созданным садом. По самым популярным в 1900-е годы воспоминаниям Куприна было хорошо известно, как Чехов трогательно возделывал сад, который цветет круглый год и таким образом становится словно вечным райским садом. В-четвертых, пространство за пределами сада, окружающее дом, также обрело символические смыслы: это юг, солнце, море и горы. Там, далеко на юге, вдалеке от сурового Севера, в волшебной Ялте (самом слово звучало как экзотика), в которую стремились и больные, и просто отдыхающие, чтобы вырваться «из скучной обыденности», где-то стоит белый домик, затерянный в огромном пространстве, между морем и горами. Прекрасный романтический образ оказался ничем не замутнен: ялтинскому дому «повезло», что Чехов уехал умирать за границу и не умер в Ялте: здесь он «страдал», там, на чужбине, умер, и мы его «потеряли навсегда».
Все это стало составляющими началами для возникновения образа дома гения, умирающего от страданий, но любящего жизнь, окруженного славой и поклонниками, но одинокого и больного.
Совокупность этих символических смыслов определила, например, повествование в забытых воспоминаниях гурзуфского жителя Н. Кузьмина, в которых возник образ маленького дома в огромном мире: «Незаметно прошло первое десятилетие со дня кончины А.П. Чехова. Когда, бывало, я спускался к Аю-Дагу волшебною, как сон, гористою дорогой, я смотрел на далекие, как маяки, манящие огоньки Гурзуфа и думал: там живет Чехов!.. Вон там, вдали, у скал и моря, за купою гранат, виднеется приют «певца сумерек», — небольшой клочок земли с домиком, окруженным невзрачными на вид саклями, куда так часто убегал безвременно сгоревший от неутолимой чахотки писатель, убегал из Ялты, томимый там бездействием, врачами и толпой поклонников, скучавший от одиночества и тосковавший по своей Москве. Все, чем жило его больное сердце, было далеко на севере. <...> Мне живо вспоминается и моя последняя встреча с А.П. на морском лазурном берегу Ялты. Я попросил позволения еще раз навестить его на досуге. Был ясный, хороший день, и на душе у меня было светло, как в окружающей нас природе.
А.П. ждал меня в саду. Вдали виднелся белоснежный дом с верандой, обвитой зеленью, плющом и виноградником... Вечерело... Незаметно проходило в разговоре время. Говорили о литературе, об А.С. Суворине, конечно, о Москве и театре, которые он любил. Чехов сказал мне, что не терпит полемики и только потому ничего не возражал на появившееся в одной газете интервью с ним о «покойном Левитане», который тогда еще не умирал, и на все выдумки в печати. А.П. проявлял в разговоре обычную прямолинейность, оригинальность суждений, тонкую наблюдательность и юмор, живо всем интересуясь. Вдруг он закашлялся, глаза его заблестели каким-то особенным, зловещим блеском, и на душе у меня стало тревожно. Этот сухой кашель, острый блеск глаз и неровный румянец опять вызвали грустные мысли.
Когда мы вошли в комнату — его кабинет с широким диваном и грудами книг на столах, портретами Льва Толстого, А.С. Суворина, камином, картинами Левитана, которые так любил Чехов, мне невольно пришло на память стихотворение Ол. Чюминой <...> В это время Чехов, действительно, всей душою стремился в Москву, в «свой» Художественный театр, разговоры все время касались Москвы <...>
— Здесь мне чего-то не достает... Не достает Москвы с ее шумом, оживлением, театрами. Там кипит жизнь, а мы здесь прозябаем вдали от шума и света! — говорил с добродушной виноватой улыбкой Чехов, поправляя пенсне.
— Мы скоро поедем в Москву, — вторила ему жена.
На стене его кабинета уже повешена была, по предписанию лечившего его доктора, надпись «Здесь просят не курить». Чехов часто задыхался.
— Воздуха, воздуха для моих легких надо побольше. Здесь такая духота в комнатах, говорил он и стремился в свой любимый сад. Но по заходу солнца, в сад его уже «не пускали»! <...>
Задушевно текли разговоры Чехова о литературе, о его работах, о постановке в Москве его пьес, но много говорить ему становилось трудно, и как ни тяжело это было для меня, но я понял, что нам надо расстаться.
Тихо засыпал одинокий сад у белого дома с террасой на серебристом берегу лазурного моря. Вдали мелькали огоньки Ялты, от луны на землю легли волшебные тени, посреди этой волшебной красоты я уже видел, как темное облако печали опускалось на белый домик»5.
Контраст между болезнью и одиночеством Чехова, с одной стороны, и красотой окружающей крымской природы, с другой, также замечательно вписался в неоромантические настроения начала XX века, распространенные не просто в литературе, но и в широкой публике. В какой-то мере представления об одиночестве Чехова в Ялте были спровоцированы им самим. У тех людей, которые знали о его ялтинской жизни только по его письмам с жалобами на ялтинскую скуку, складывалось впечатление, что Чехов чуть ли не месяцами ни с кем не общается. Однако мотив одиночества писателя в большом доме оформился именно потому, что соответствовал ожиданиям публики и романтическим представлениям об одиноком, страдающем творце. В воспоминаниях Вл. Ладыженского именно этот мотив стал ключевым: «Очень грустил Чехов, что приходится расставаться с Москвой и средней Россией, которую он так любил, и перебираться, по обыкновению, на зиму в Крым. «Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь», — грустно повторял он и звал меня навестить его этой зимой в Крыму. <...> он известил меня в нескольких строках, что здоровье его совсем плохо и что он продает свои сочинения Марксу за 75 тысяч <...> Разумеется, эта продажа была не особенно выгодной для Чехова, но в ту пору, при необходимости устроить себе удобный приют в Крыму, может быть, неизбежной. Дача в Крыму, в Аутке, около Ялты, была действительно построена превосходная. И сам Чехов, и Мария Павловна заботливо внесли в нее много изящества и уюта. По-прежнему там воцарилось радушие и ласка Чехова и его семейства. <...> Но сам Чехов не мог помириться с насильственной необходимостью жить вдали от России. Привожу выдержку из письма Чехова в то время, когда он устраивал свою дачу: «Большое тебе спасибо, что вспомнил и прислал письмо... Я в Ялте, по-видимому поселюсь здесь, и уже строю себе дачу для зимовок, и уже приглашаю к себе приятелей и друзей, и даю при этом клятву, что в своей крымской даче я не буду заниматься виноделием и поить своих друзей красным мускатом... Зимою я буду жить в Ялте, летом же, начиная с апреля, в Серпуховском уезде, в Мелихове. <...> Не забывай, пиши, пожалуйста, пиши, памятуя, что живу я в чужой стороне не по своей воле и сильно нуждаюсь в общении с людьми, хотя бы письменном». В другом письме, присланном мне уже тогда, когда Чехов окончательно устроился в Ялте, звучит такая же грусть по России: «Я все в той же Ялте. Приятели сюда не ездят, снегу нет, саней нет, нет и жизни. Cogito, ergo sum, и, кроме этого cogito, нет других признаков жизни... Вообще напиши подробнее, дабы я имел основание считать тебя добрым человеком».
А когда я навестил Чехова в Крыму, он говорил мне:
— Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая.
Чехов долго не мог примириться с жизнью «не по своей воле» на юге, но в конце концов полюбил свою дачу, о которой много заботился. Он ценил, очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной, Мария Павловна призналась ему, что и она долго не могла примириться с Ялтой и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно заметил:
— Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нравится, а потом привыкают!»6
Нужно учитывать, что последний период жизни Чехова — это время, когда к нему часто приходили те, кто относился к нему с восторгом, поклонением и ловил каждое его слово. Так в многочисленных воспоминаниях создавался образ мудреца, каждое слово которого обладает особым смыслом. Воспоминаний такого рода практически нет о других периодах жизни Чехова. Этот образ одинокого мудреца накладывал отпечаток и на образ его жилища. Публицист, священник-расстрига Григорий Петров писал в воспоминаниях, которые никогда не перепечатывались: «Скажите, Антон Павлович, — спрашивал я его в последние годы жизни, сидя с ним в кабинете его ялтинской дачи. — Вы что далее, то менее пишете. Вынашиваете подолгу?
— Настроение не то, — отвечает Антон Павлович. — Прежде, бывало, я писал, вот как птица поет. Сяду и пишу. Не думаю, как и о чем. Само писалось. Я мог писать когда угодно, что угодно и о чем угодно. Написать очерк, рассказ, сценку мне не стоило никакого труда. Я, как молодой теленок, жеребенок, выпущенный на вольный и светлый простор, прыгал, скакал, брыкался, махал хвостом, мотал смешно головою. Смеялся сам и смешил окружающих. Я брал жизнь и не задумывался над нею, тормошил ее туда и сюда. Щипал ее, щекотал, хватал за бока, тыкал пальцем в бока, под грудь, хлопал по животу. Было самому весело, и со стороны. Должно быть, выходило очень смешно.
Я, знаете ли, сам иногда беру теперь прежние рассказы, читаю и очень смеюсь. Думаю: «Вот как я писал». Но скоро я заметил, что жизни, пожалуй, не до козлиных и смешных прыжков. Жизнь больна, измучена, с разбитыми нервами.
А. Чехов взял со стола томик, развернул, пробежал глазами несколько строк и, очевидно, как бы в подтверждение своих слов, сказал:
— Вот что говорит у меня Иванов доктору Львову: «А жизнь, которую я пережил, — как она утомительна! Ах, как утомительна... сколько ошибок, несправедливостей, сколько нелепого!»
— Около такой госпожи, — отложил А. Чехов книгу, вкруг скучной, утомительной и нелепой жизни не попрыгаешь и не поскачешь. Сядешь, да и задумаешься. Рука уж не так легко, как прежде, набрасывает строки».
Но Чехов не пришел в отчаяние, он верил в жизнь: «Когда, бывало, при А. Чехове жаловались на гнет реакции времен Сипягина и Плеве, когда вообще возмущались жизнью, пошлостью и бессмысленностью ее, А. Чехов спокойно вставал с места, закладывал руки в карманы, начинал ходить по комнате и с едва уловимою улыбкою вещего мудреца, знающего и хранящего радостную тайну, уверенно говорил: «Погодите, скоро будет хорошо. Всё будет хорошо»»7.
Подобные «изречения» вещающего на публику или собеседника Чехова, важно цитирующего самого себя, встречаются в воспоминаниях Б. Лазаревского и некоторых других мемуаристов.
В то же время многочисленные воспоминания создавали образ дома в Аутке как центра художественной жизни — выяснилось, что в этом доме были Горький, Чириков, Найденов, Телешов, Станиславский и весь Художественный театр, Коровин, Шаляпин и десятки других деятелей литературы, искусства и т. д. Это придавало дому особую притягательность — каждый его посетитель чувствовал себя в месте особом, центре культуры.
Одной из составляющих образа ялтинского дома стали поклонники Чехова, досаждавшие ему до душевной боли. Видимо, по воспоминаниям Марии Павловны корреспондент одной казанской газеты сообщал: «В настоящее время в Ялте живет несколько друзей незабвенного А.П. Чехова, которые поделились со мною некоторыми интересными воспоминаниями о жизни Чехова в Крыму. <...> Живя в Ялте, Чехов испытывал массу стеснений, т. к. его буквально осаждали со всех сторон. Больше всего приставали к писателю дамы, которые не давали ему прохода. Стоило только Чехову показаться на улице или набережной, или в городском саду, как появлялись толпы любопытных... Даже у себя в саду А. П-ч не мог быть спокойным. Любопытные «висели» с утра до вечера на заборе, окружавшем его дачу в Верхней Аутке. Приезжала масса «начинающих» писателей, обращавшихся к Чехову со всевозможными просьбами — то устроить рукопись в журнал, то дать отзыв, то сказать свое мнение... Антон Павлович терпеливо сносил все это...»8.
В результате ни Мелихово, ни другие места, связанные с жизнью писателей, не стали такими же местами, как ялтинский дом Чехова, то есть наполненными символическими смыслами, не приобрели для России такого же огромного значения. Даже Ясная Поляна после смерти Толстого не стала местом такого паломничества, как Белая дача после смерти Чехова.
Множество элементов, работающих на архетипическом подсознательном уровне, способствовали формированию романтического мифологического сакрального образа Дома — белого дома, мистически связанного с морем и горами, югом и солнцем, в котором живет изгнанник волею судьбы, одинокий страдающий мудрец, осуществивший свою мечту и преобразивший жизнь хотя бы на клочке земли, — и этот дом и сад, затерянные в мироздании, тем не менее являются центром, к которому стремится вся Россия, потому что душа Чехова не умерла — несмотря на его физическую смерть за границей, — а вознеслась и витает где-то здесь, тоскуя, над домом и садом. Белый дом на фоне голубого неба и моря — это провозвестник будущего счастья на земле.
Все это переплелось в стихотворении поэтессы Ольги Чюминой «В Крыму», написанном вскоре после смерти Чехова по впечатлениям от недавней личной встречи с ним в Ялте:
Ужели — здесь?.. Калитка сада,
Кругом — татарские дома...
Где ниже белая ограда —
Видна лазурных вод кайма.Мы входим... Белый дом... С веранды
Подобьем пышного плаща —
Повсюду свесились гирлянды
Лоз виноградных и плюща.Июльский полдень знойно-жарок,
Лишь слышно пение цикад...
Как он разросся — густ и ярок,
Посаженный недавно сад!Побеги юные могучи,
Роскошно вьется их узор,
Поят их влагой светлой тучи
И обвевает ветер с гор.Здесь каждый лист прозрачно зелен,
Здесь и средь горной высоты
Порой белеют из расщелин
Благоуханных роз кусты.Вот лавр зелено-золотистый,
Вот кипарисы у стены —
Покрыты пылью серебристой,
Как бы налетом седины.И — память родины далекой —
Здесь рядом с елью и сосной,
Вот ствол березки одинокой,
Для сердца русского родной.Изгнанник Севера родного!
Здесь приковал его недуг,
Но променять он жаждал снова
Ликующий и светлый юг
На хмурый край суровых вьюг.Его рабочий кабинет
С уютной нишею глубокого дивана,
Вид на море и груды книг, портрет,
Камин с пейзажем Левитана...Здесь часто видел он в окно,
Как над волной кружилась чаек стая,
И мысль его неслась, им вслед витая,
И зрело творчества зерно.И в шуме бурь, когда каймою пены
Вихрь бороздил морскую синеву,
Не здесь ли родился, под резкий крик сирены,
И вопль души его: — В Москву!Он говорил: Я умираю!
Но для поэта смерти нет,
Неугасим — родному краю
Горит его созданий свет.Вишневый сад его не срублен
И ветви белые шумят,
В красе весенней не загублен —
Он льет бессмертный аромат...Художник сумеречной жизни,
Откинул он бестрепетной рукой
Завесу пошлости в отчизне,
И взволновал сердца смятеньем и тоской.В нем обрели все чувства выраженья:
Добро и зло, и свет, и тьма,
И в творчестве его — всей жизни отраженье,
Глубокое, как жизнь сама.<...> Ты веровал, что жертвы не бесплодны,
Что слезы падают росой на алтари,
Что будем счастливы, что будем мы свободны
В лучах немеркнущей зари!9
В течение нескольких лет после смерти Чехова дом в Ялте стал местом паломничества. Появились воспоминания А. Куприна, подробно описывающие — опять же в романтизированном, возвышенно тоне — дом, кабинет, сад Чехова. Появилось множество статей в газетах, рассказывающих о поездках корреспондентов в Ялту и о том, как Мария Павловна водила их по дому. Что же рассматривали посетители, что казалось им самым интересным и какой образ Мария Павловна создавала у посетителей?
Вот корреспонденция 1914 года: «10 лет назад Антон Павлович не мог выйти на балкон своего ялтинского дома. Его замечали с улицы, тотчас же собиралась глазеющая толпа и беспокоила больного писателя. Теперь он мог бы не опасаться надоедливых глаз улицы, — за эти 10 лет все здесь заросло плющом и деревьями. Из-за зелени еле виден самый дом.
Маленькая железная калиточка ведет на дворик, усыпанный гравием. К стене улицы прислонился флигель, на котором помещается кухня и комната прислуги. На этой кухне жил Чехов, когда дом еще не был выстроен.
Большую часть года чеховский дом пуст. Живет в нем только садовник Иван, поддерживающий сад. Теперь здесь находится престарелая матушка Антона Павловича, Е.Я. Чехова, его сестра, М<ария>П<авловна>, и родственница.
В двух «чеховских комнатах» все полно Чеховым. После отъезда умирающего писателя за границу остановилось даже время в этих двух комнатах, и календарь в спальне застыл на 27 мая 1904 года. На письменном столе лежат последняя промокашка и нераспечатанные прейскуранты садовых растений с адресом Чехову-садоводу. В спальне оставлен недочитанным «Исторический вестник» за 1904 год; это последняя книга, которую читал Антон Павлович. Все так живо, точно случилось вчера. И кажется, что Чехов только сейчас вышел из комнаты и скоро опять придет...
Везде чистота и порядок. На всем лежит печать любящей и заботливой руки, близкого Чехову человека, сумевшего сохранить нам комнаты писателя в их нетронутом виде.
В нише кабинета — мягкий диван в белых чехлах. Тут в уединении любил сидеть и думать Чехов. Подушки измяты. Точно писатель только что встал с дивана и подошел к окну, откуда виден кусочек моря.
Кабинет — это жизнь Антона Павловича, в портретах и разных вещицах. Комната имеет массу света, льющегося из двух окон, но спущенные темные портьеры установили в ней навсегда хмурый полумрак.
Я ищу среди портретов близких к Чехову лиц.
Как много людей тянулось к нему с приветом и любовью!
Безусый юморист Чехов сидит в группе Гольцева, Иванюкова, старика Саблина и других серьезных сотрудников «Русской мысли».
На другой фотографии пожилой от болезни драматург Чехов окружен точно венком артистами Художественного театра.
Далее идут близкие к Чехову Григорович, Плещеев, Полонский.
Левитан оставил в кабинете родного нему человека кусочек своей изящной души. Тут его портреты и картины. В последний год своей жизни художник провел у Чехова святки и на камине нарисовал русский пейзаж.
Любопытен веер фотографий с трогательными надписями. Лица все знакомые. Иных уж нет... Здесь они все молодые. Молодые Комиссаржевская и Яворская. Молодой Горький, с сыном на плечах. Молодые Станиславский, Влад. И. Немирович-Данченко, Шаляпин и др. Даже старик Артем помолодел в этой группе молодых русских известностей. Только Толстой нарушает гармонию своим седым видом.
В веере нашлась незнакомая фотография. Старушка с добрым лицом и любовно прислонившийся к ней молодой монах, видимо, сын. Это неизвестные люди. Чехов купил где-то эту карточку и она послужила ему как бы моделью его «Архиерея»10.
А дальше идут родные люди и родные места. Картины умершего брата Николая, рисунок тушью отца, дом в Мелехове.
Из вещей — ценный образ с надписью на обороте: «От благодарных крестьян села Новоселки и деревень Лютарецкой, Куриновской и Кузьминой, благотворителю Антону Павловичу Чехову».
Он устроил в этих селениях Московской губернии три школы.
Маленький шкапчик с классиками. Кораблик — подарок ялтинского гимназиста. Ларцы. Хлыстик О.Л. Книппер, повешенный Чеховым на дверной ручке, и коллекция палок. Стеклянную палку подарил Чехову В.А. Гиляровский.
«Просят здесь не курить» — плакат, набранный в какой-то московской газетной типографии и присланный Чехову тем же Гиляровским11.
Спальню Чехова занимает, когда приезжает, его супруга — артистка Художественного театра О.Л. Книппер. Но и в ней чеховский порядок ничем не нарушен. Все остается так, как было 10 лет назад. Лежат галстуки Антона Павловича, висит саквояж, в который он клал свои платки, чтобы не заражать домашних туберкулезом, стоят склянки от лекарств.
Сходим с М.П. Чеховой по лестнице вниз. Там есть светленькая комната, называемая Пушкинской, с большим портретом поэта. Эта комната для приезжих. В ней ночевали многие из наших известных писателей. Когда Горький жил в Олеизе и ему был запрещен въезд в Ялту, то он останавливался у Чеховых в «Пушкинской комнате». Аутка, где стоит чеховский дом, тогда еще не входила в черту города.
Выходим в тенистый сад. Это любимое детище Чехова. Здесь каждый кустарник посажен им. Сливы, черешня, персики, аллея из акаций. Все это теперь густо разрослось и тянется к небу. Гордостью Чехова были пирамидальные шелковица, кальвиль и дюшесы.
— Наша доходная статья, — говорил он, шутя, о дюшесах.
В самом углу сада стоит под орешником скамейка. Дерево посадила Евгения Яковлевна, мать писателя. Чехов любил эту скамейку. Здесь его не видали с улицы.
Сад содержится прекрасно. Все чеховские посадки растут. Персиковые деревья надо бы рубить (их вырубают каждые 8 лет и насаждают новые), но Мария Павловна говорит:
— Жаль рубить. Деревья посажены Антоном Павловичем.
Выходим к подъезду. На двери гигантский градусник (градусники были слабостью Чехова) и медная дощечка с именем писателя.
Нам в полной нетронутости сохранили частичку того, что называется Чеховым. Тление времени коснулось одних занавесок: их беспощадно точит солнце. А в остальном чеховский дом такой же, какой был 10 лет назад.
Словно и не было этих длинных и тяжелых 10-ти лет...»12
Приезжал в Ялту и корреспондент казанской газеты: «Благодаря любезной Марии Павловне Чеховой, сестре А<нтона> П<авловича>, живущей сейчас на этой даче, я имел возможность побывать и осмотреть ее. Дача находится в замечательно красивом месте, за городом. Около дачи — роскошный сад, тот сад, который почти собственноручно насадил сам Чехов, который любил его и ждал роста каждого деревца... Дача — трехэтажная... При входе в сад видна из-за деревьев парадная дверь, на которой прибита медная дощечка «А.П. Чехов». Слева, на стене — большой черный градусник. Кабинет Чехова помещается на втором этаже. Вхожу в эту заветную комнату. Темные обои. Громадное окно, верхние стекла которого разноцветные. Слева большой письменный стол, обитый синим сукном.
Тот стол, за которым были созданы «Архиерей», «Невеста», переделаны «Три сестры» и написан благоуханный «Вишневый сад». На столе — свечи, белые слоны, ручки, карандаши, докторская трубка, два календаря для врачей (на 1903 год), полученная после смерти писателя корреспонденция, путеводитель по Крыму и прочее. Около стола — большой удобный диван, затем вольтеровское кресло, в котором Чехов любил «помолчать»». И далее так же подробно рассказано о фотографических карточках в кабинете. Корреспондент говорил о том, что все здесь сохраняется в неприкосновенном виде, хотя при нашествии экскурсантов это очень сложно13.
В результате то, какова была обстановка кабинета до деталей, как выглядел чеховский сад, — знала вся Россия. Даже те, кто в Ялте никогда не были, могли бы с закрытыми глазами провести экскурсию вместо Марии Павловны.
Конечно, за 10 лет облик дома все же изменился: сад очень разросся и давал густую тень, в доме были сделаны некоторые, хотя и незначительные перестройки, кроме того, он продолжал оставаться жилым, т. е. в нем на протяжении ряда месяцев в году жили сестра писателя со старушкой-матерью. И только две комнаты — кабинет и спальня — остались совершенно неприкосновенными даже в мелочах. Даже электрическое освещение, проведенное в доме, оканчивается на пороге кабинета. И когда гости входили в эту комнату, то им невольно казалось, что вот из-за резных дверей, ведущих в спальню, или из ниши за письменным столом, покажется Чехов и раздастся знакомый голос.
Потому одной из тем, обсуждавшихся в периодической печати, была необходимость создания здесь музея.
Эта мысль обсуждалась уже в 1910 году. С. Мамонтов после очередного осмотра дома вместе с М.П. Чеховой с её слов рассказал историю возникновения чеховского уголка в Ялте. Корреспондент подчеркнул, что дом имеет такое же значение, как Михайловское, Спасское-Лутовиново, Ясная Поляна, а лучший памятник Чехову — организация здесь приюта врачей или престарелых писателей14. Газета «Русское слово» согласилась с тем, что Дом Чехова — национальное достояние, но полагала, что в нем должен быть двухкомнатный музей, а остальные 7 комнат, с чем согласна и Мария Павловна, должны стать приютом для обездоленных писателей и артистов. Редакция брала на себя содержание одной комнаты15.
В 1914 году вопрос встал еще острее: «А. П-ч приезжал в Ялту часто, приезжал потому, что ему необходимо было климатическое лечение. Чехов не любил Ялты, но мирился со своим вынужденным изгнанием. Совершенно случайно незадолго до кончины А.П. приобрел в Верхней Аутке кусочек земли, на которой построил маленькую, но красивую и уютную дачу. Дача Чехова теперь служит своего рода местом паломничества со всех концов России... «Хмурые люди», «лишние люди», Трофимовы и Сони — все эти чеховские герои, взятые им из русской жизни, тянутся в Ялту для того, чтобы посмотреть, где жил большой человек и не менее большой писатель. Собственно говоря, дача Чехова — это памятник писателю, памятник особенно ценный тем, что в этой даче до сих пор все сохранилось так, как было при жизни А.П.». Мария Павловна предлагала нашей Академии Художеств приобрести эту дачу, но та отказала — за неимением средств. А это необходимо, чтобы сделать дачу общественным достоянием, — писал журналист16.
Ему вторил другой: «Обыватель дал Чехову массу тем для рассказов, но всю жизнь беспокоил его. Больному писателю нельзя было появиться на балконе, нельзя пройтись по саду. Его всюду преследовал обыватель. Не перестает он преследовать его и теперь, уже после смерти, когда зелень скрыла дом Чехова от любопытных взглядов Аутской улицы. На моих руках грубое письмо одной провинциальной учительницы.
«Чехов принадлежит России, — пишет она, — а вы, вы не показали мне его комнат!»...
Злые, клеветнические слова направлены по адресу родного Чехову человека, человека, сохранившего России его дом и его комнаты... Обыватель не хочет понять, что с домом Чехова происходит обычное в России «недоразумение». Чехов принадлежит России, Чехова чтут и любят миллионы людей, но дом его до сих пор — частная собственность родных. Ежедневно по пяти человек приходят к нему и требуют показать им жилище писателя и рассказать о нем. И ни у кого из этих лиц не является мысли, что они входят в частный дом и требуют невозможного. Никто не думает о том, что престарелая больная мать Чехова имеет право на покой, а сестра его лишена физической возможности удовлетворить любопытство всей массы людей. На дворе милого чеховского уголка иногда разыгрываются бурные сцены.
— Сад посмотрите, а дом нельзя, — преграждает путь садовник Иван. — Некому вам показать.
Разумный человек поймет, а обыватель начинает громко возмущаться.
— Чехов принадлежит России... Как же вы меня не пускаете в его комнаты?
— Матушка Чехова больна, Марии Павловны нет дома.
— Но я за тысячу верст приехал! Я люблю Чехова и мечтал увидеть его комнаты. Какое мне дело до его матушки и сестры!
И вся злоба обывателя переносится на родных Чехова. Пора прекратить эти тяжелые для близких к Чехову людей и оскорбительные для его памяти сцены. Чехов принадлежит России. Его дом и комнаты должны быть общественной собственностью. Это совпадает с желанием семьи Чехова, для которой «недоразумение» является источником нравственных мук. Одно время была мысль сделать из Чеховского дома санаторий для врачей и литераторов с тем, чтобы две чеховские комнаты были сохранены для публики.
Были и другие предложения. Собирались совещания из близких к Чехову лиц театрального и литературного мира. Но ничего из этих совещаний не вышло. Вопрос этот решить надо. Решить его просто, так как семья Чехова идет навстречу общественной мысли. Пусть в память десятилетия со дня смерти Чехова осенью этого года соберутся в Москве близкие к покойному писателю лица и учреждениями и вместе с представителями от разных общественно-просветительных обществ образуют, по примеру Толстовского общества, Чеховское общество, которое и устранит печальное и обидное «недоразумение»»17.
Представления о чеховском ялтинском доме, образ Чеховского Дома — это то, что формировалось благодаря тысячам современников. Они восстанавливаются на основании целого ряда источников — это рассказы корреспондентов периодической печати, стихотворения, рисунки и фотографии, мемуары. Несомненно, многое осталось не зафиксированным — посетители дачи, отдыхавшие в Ялте, рассказывали, вернувшись домой, о своих впечатлениях — им удалось побывать в чеховском доме! Чеховских дом незримо присутствовал в жизни России начала XX века, и это присутствие было важным для страны.
История формирования литературной репутации Чехова свидетельствует о том, что не критика, а публика определила его славу. И история Чеховского Дома — это история того, как дом стал музеем задолго до официального получения этого статуса, потому что в этом была огромная общественная необходимость. России был нужен Дом Чехова как музей.
Именно поэтому музей, родившийся как общественная потребность, дом, без которого уже трудно представить себе мир, должен быть сохранен и передан следующим поколениям.
Примечания
1. Крашенинников Н. Барышни // Русская мысль. 1911. № 10. С. 70.
2. Короленко В.Г. Антон Павлович Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 45. Воспоминания написаны и опубликованы в июле 1904 г.
3. Елпатьевский С.Я. Антон Павлович Чехов // А.П. Чехов в воспоминания современников. Указ. изд. С. 563. Воспоминания были впервые опубликованы в 1909 году.
4. Безчинский А.Я. Воспоминания об А.П. Чехове // Приазовская речь. 1910. 20 янв. № 45.
5. Кузьмин Н. Последние встречи с А.П. Чеховым в Крыму: Из личных воспоминаний // Новое время. 1914. 2 июля. № 13758.
6. Ладыженский В.С. В сумерки: Из воспоминаний об А.П. Чехове // Мир Божий. 1905. Кн. 4. С. 194—195.
7. Петров Г. Певец тоски. К 50-летию со дня рождения А.П. Чехова. СПб.: Изд-во «Библиотечка копейка», 1911. С. 5—8.
8. Гам Торе. Из воспоминаний об А.П. Чехове: Беседа с некоторыми живущими в Ялте лицами // Камско-волжская речь. 1914. 2 июля. № 145.
9. Чюмина О. В Крыму // На памятник Чехову: Стихи и проза. 1906. С. 75—77.
10. Примеч. редактора: Теперь известно, что это двойной портрет епископа Таврического и Симферопольского Михаила Михайловича Грибановского и его матери Фавсты Ермиловны, приобретенный Чеховым у ялтинского фотографа. Об этом см.: Головачёва А.Г. Епископ Таврический Михаил (М.М. Грибановский) и его отражения в биографии и творчестве А.П. Чехова // Биография Чехова: итоги и перспективы: Мат-лы междунар. науч. конф. / Сост. Н.Ф. Иванова. Великий Новгород, 2008. С. 90—118.
11. Примеч. редактора: Как свидетельствует мемуарный путеводитель, плакатик «Просят не курить» был изготовлен в ялтинской типографии: «Плакат был прежде сделан от руки. Литератор В.А. Гиляровский, присутствовавший при том, как какой-то посетитель, не обращая внимания на надпись, наполнил дымом комнату Чехова, тотчас же съездил в местную типографию, заказал там этот плакат, который тут же при нем набрали и напечатали, и затем приколол его на этом месте к стене» (Чеховы Мария и Михаил. Дом-музей А.П. Чехова в Ялте. М., 1937. С. 47).
12. Панкратов А. В доме Чехова // Русское слово. 1914. 2 июля. № 151. С. 4—5.
13. Гам Торе. Указ. соч.
14. Матов С. [Мамонтов С.] На даче Чехова // Русское слово. 1908. 2 июля. № 152.
15. В память Чехова // Русское слово. 1910. 17 янв. № 13.
16. Гам Торе. Указ. соч.
17. Панкратов А. Указ. соч.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |