В небольшой повести Киркегора «Повторение» анализируется поэтическое чувство юноши, которое Константин Констанциус, киркегоровский псевдоним, автор и персонаж «Повторения», определяет как любовь-воспоминание. «Мой юный друг влюбился искренно и глубоко, и все-таки он готов был сразу начать переживать свою любовь в воспоминании. В сущности, значит, он уже совсем покончил с реальными отношениями к молодой девушке. <...> Умри девушка завтра, это уже не внесет в его жизнь никакой существенной перемены»1. Воспоминание — неотъемлемый атрибут любви вообще, поскольку влюбленный готов переживать чувство, захватившее его, снова и снова, но только в любви-воспоминании психологическое время устремлено в прошлое, а реальный предмет любви уходит на второй план, поскольку мешает отойти от действительности на безопасное для идеала расстояние.
Любовь-воспоминание ярко характеризует всех киркегоровских эстетиков, но сложнее и колоритнее проявляется у поэтических натур, поэтов и художников. В основе подобной любви лежит романтический взгляд на мир, романтическое «двоемирие». По словам современного философа, романтики рассматривали возлюбленную, «как момент в их собственном внутреннем мире <...>, не сделав попытки трансцендировать, то есть не пережить в воображении, а обрести в реальности другое «я», другую личность»2. Сила и бессилие такой идеальной любви в аспекте ее отношений с реальностью чрезвычайно занимали датского философа, который сам отказался от брачной жизни ради жизни духовной и свой трагический разрыв с Региной Ольсен оценивал как необходимую жертву с ее стороны и «условие идеализации потерянной любви»3 со своей стороны. Чем больше Регина жила в его памяти, тем больше она «умирала» в реальном мире.
В другом произведении («In Vino Veritas») Константин Констанциус, выступая с речью на банкете, участники которого, киркегоровские персонажи-псевдонимы, высказывают различные точки зрения на любовь и брак, подчеркивает огромную роль любви-воспоминания в духовной жизни мужчины: «Благодаря женщине в жизнь приходит идеальное. И кем был бы мужчина без него? Многие мужчины благодаря девушке стали гениями, иные из них благодаря девушке стали святыми. Однако никто еще не стал гением благодаря той девушке, на которой женился; поступив так, он сможет стать лишь финансовым советником. <...> Точно так же кто-то стал гением, героем, поэтом — благодаря девушке, которая не досталась ему в жены... Или, быть может, кто-то все же слышал о человеке, который стал поэтом благодаря своей жене? Женщина вдохновляет, покуда мужчина не владеет ею»4.
Любовь-воспоминание становится предметом размышлений Киркегора и в его первой книге «Или-или». Ссылаясь на одного из авторов этого труда, Константин Констанциус замечает (с некоторыми оговорками), что «единственная счастливая любовь — это любовь-воспоминание или любовь, ставшая воспоминанием»5, что согласуется с письмом самого Киркегора к возлюбленной Регине: «Мгновение не покровительствует нам. Что ж, тогда предадимся воспоминанию. Это ведь моя стихия, воспоминания мои вечно свежи...»6.
Персонажи «Или-или» — безымянный автор «Афоризмов эстетика» и герой «Дневника обольстителя» Йоханнес — подчеркивают внеисторичность, вневременность любви-воспоминания, ее связь с вечностью: «Когда я вспоминаю какие-нибудь житейские отношения, они уже достояние вечности и временного значения не имеют»7; «Вечный смысл любви заключается именно в том, что влюбленные как бы рождаются друг для друга в самый момент возникновения их любви»8. Чтобы любовь не потеряла свою поэтичность, ее надо уметь сделать «абсолютной мистерией, поглощающей все историческое и реальное»9. Пошлая и скучная альтернатива такой любви, по убеждению Йоханнеса, — женитьба, удел заурядных натур.
В «Афоризмах эстетика» киркегоровский эстетик обнаруживает противоречивость и двойственность любви-воспоминания, которая и прекрасна и губительна своим равнодушием к действительности: «По-моему, нет ничего пагубнее воспоминаний. Если какие-нибудь житейские обстоятельства или отношения переходят у меня в воспоминания, значит, самые отношения уже покончены. <...> Жить воспоминаниями — нельзя и представить себе ничего выше этой жизни: никакая действительность не может так удовлетворить, наполнить человека, как воспоминание; в воспоминании есть такая «действительность», какой никогда не имеет самое действительность»10.
Романтическая любовь-воспоминание для киркегоровских героев, мир поэтических грез и фантазий — это отражение и источник эстетического в бренном мире, в постромантической действительности. Как выразился (по другому поводу) Эролл Дэрбах, «это мечта экзистенциального значения, которая игнорирует реальность до тех пор, пока способна держать ее на расстоянии»11.
Отношение самого Киркегора к любви-воспоминанию, как уже видно из вышесказанного, далеко не однозначно: страстное упоение, наслаждение эстетическим для романтика неразрывно связано с наслаждением своей личностью, эгоизмом12, нередко с пренебрежением моралью (как в случае с Йоханнесом-обольстителем) и, в конечном итоге, несерьезностью в смысле неистинности существования13.
Датский философ считал, что любовь-воспоминание характеризует прежде всего эстетическую стадию жизненного пути. Признак этической или религиозной стадии жизненного пути — любовь-долг, любовь-повторение. По убеждению киркегоровского персонажа-псевдонима Константина Констанциуса, — это истинная любовь, требующая духовной зрелости: «Лишь охватив существование в целом, обнаружишь, достаточно ли у тебя мужества, чтобы понять, что жизнь есть повторение, и готовности радоваться этому»14.
Во многом изображение любви-воспоминания в произведениях Чехова перекликается с представлением Киркегора. Мотив любви-воспоминания в творчестве Чехова возникает на пересечении и слиянии двух экзистенциально значимых мотивов: «мотива любви во всех ее тончайших и сокровенных проявлениях» (Григорович Д.В.) (6, 638) и мотива воспоминаний. Неслучайно в рассказе «На пути» эпиграф отсылает читателя к стихотворению Лермонтова «Утес». «След» от случайной встречи останется в душах обоих героев как воспоминание о любви, как любовь-воспоминание, которая могла быть, но не осуществилась, поскольку с самого начала перешла в мир высоких окрыляющих мечтаний.
Известное высказывание Чехова: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить» (7, 64) перекликается с фразой из его записных книжек: «Мы всё только говорим и читаем о любви, но сами мало любим» (17, 30). Любовь нередко остается в сфере мыслей, идей, не просто недовоплощается в реальной жизни, но и бежит от реальной жизни.
Огнев, чеховский человек на рандеву, у которого, как у тургеневского Рудина, склонность к умственным упражнениям преобладает над сердечными порывами, так же, как тургеневский герой, проявляет слабость и нерешительность и не может найти в «своей душе даже искорки» любви к девушке, которая очевидно нравится ему, но, увы, только как «милый образ» (6, 78). Поэзия и эмпирическая реальность для героя оказываются несводимыми полюсами жизни, и потому ему не удается попытка, «подзадоривая себя воспоминаниями, рисуя насильно в своем воображении Веру» (6, 81), обрести нечто большее и реальное, чем «следы памяти» (6, 70). Автор явно иронизирует по поводу восторженного высказывания расчувствовавшегося молодого человека: «В жизни ничего нет дороже людей!» (6, 71). На самом деле, дороже Огневу оказываются воспоминания об этих людях. Характерна композиция рассказа, который выстроен как «воспоминание в воспоминании», как своеобразная «матрешка воспоминаний».
Рассказ начинается предложением «Иван Алексеевич Огнев помнит...» (6, 69), и уже из этого помнит, из воспоминания о печальном свидании с Верочкой и неудачной попытке возвращения, извлекаются более ранние воспоминания героя о чудесных днях, проведенных в гостеприимном N-ском уезде, и его воспоминания о будущем, когда герой предвкушает, о чем и как будет вспоминать он лет через десять. И неслучайно настоящее время глагола «помнит», на котором настаивает автор и которое обозначает повторяющееся действие. Герой был прав, что «от этих встреч не остается ничего больше, кроме воспоминаний» (6, 70), но ошибся в том, что, обратившись в воспоминание, «все это <...> утеряет для него навсегда реальное свое значение» (6, 70), поскольку милые образы со временем не потускнели и продолжают жить в сознании, может быть, ярче, чем раньше. Иван Алексеевич Огнев помнит.
Изображение несбывшейся любви, оказавшейся с самого начала в ловушке воспоминаний, в рассказе «Верочка» подготавливает любовную историю художника из рассказа «Дом с мезонином» и может послужить одним из объяснений психологических мотивов поведения этого героя.
Заметно перекликаются начала обоих рассказов. Первая фраза «Дома с мезонином» так же, как и «Верочки», указывает, что перед читателем рассказ-воспоминание: «Это было 6—7 лет тому назад, когда...» (9, 174). Знакомство Огнева с ленивой тихой и покойной жизнью «радушных Кузнецовых» началось весной и закончилось теплым лунным августовским вечером. «Ласки хороших людей, природа и любимый труд» (6, 73), «серебряные звуки» (6, 74) птичьего пения, чудные запахи, загадочные белые туманы, лунный свет на садовых аллеях, бесконечные ночные споры, море наливки, узкий мостик со столбиками — все это послужило великолепными декорациями для маленькой драмы чеховского героя и, в конце концов, полученные впечатления, как об этом и мечтал сам Огнев, вылились в «хороший слиток золота» (6, 75) его воспоминаний. Первая встреча художника с Лидой и Женей состоялась тихим летним вечером, душным от запаха хвои, в золотых закатных лучах солнца, когда пела иволга. Пейзаж пронизан светлым и печальным мотивами минувшего (старые аллеи елей и лип, старушка иволга, прошлогодняя листва, заходившее солнце) и пронзительной красоты, недолго обитающей в бренном мире, но вечно живой во сне воспоминаний. «На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве» (9, 175). «Мне показалось, что и эти два милых лица мне давно уже знакомы. И я вернулся домой с таким чувством, как будто видел хороший сон» (9, 175). Вся атмосфера способствует появлению на свет новых поэтических впечатлений-воспоминаний художника и возникновению его любви, в самый момент своего рождения явившейся как любовь-воспоминание.
Отдавал ли отчет своим чувствам сам художник, знал ли, в кого был влюблен на самом деле: в Женю, которая любила его, или в Лиду, которая его не любила? Воспоминания о сестрах идут рука об руку, неслиянно и неразлучно. Испытывая «тихое волнение, точно влюбленный», чеховский герой жаждет говорить не о Жене или о Лиде, ему «хотелось говорить про Волчаниновых» (9, 182). Для любви-воспоминания не столь важен предмет, на кого она обращена, потому что ее роль — служить дверью в идеальный мир, свободный от всего сиюминутного и наносного.
Вот только поведение и образ жизни (не прекрасный внешний облик!) Лиды, которая постоянно, может быть, ненамеренно, но настойчиво, даже агрессивно, возвращает художника к «трезвому, будничному настроению» (9, 190), не соответствуют романтическому (усадебному идеалу) и поэтическому любовному настроению художника. И чувства героя сосредотачиваются на милой, открытой навстречу мечтам и любви Жене.
Художник, давно не испытывавший вдохновения, благодаря влюбленности рождается вновь как творец. И желание творить возвращается к художнику не только от общения с Женей, но и от того прекрасного эстетического целого, той усадебной поэзии, частью которой она является. «Нас до ворот провожала Женя, и оттого, быть может, что она провела со мной весь день от утра до вечера, я почувствовал, что без нее мне как будто скучно и что вся эта милая семья близка мне; и в первый раз за всё лето мне захотелось писать» (9, 182). И чем больше поэтических впечатлений дарит любовь, тем богаче становится королевство воображения, тем меньше художник ощущает себя чужим в этом идеальном мире: «Я нравился Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным» (9, 188—189). «Девушка имела для него громадное значение: она превратила его в поэта, а себе тем самым подписала смертный приговор как возлюбленная»15, оценивал подобную ситуацию Константин Констанциус.
Может быть, не такой уж бессмысленный вопрос задавал современник Чехова: «Ведь Пензенская губерния не за океаном, а там, вдали от Лиды, он беспрепятственно мог бы сочетаться с Женею узами брака» (9, 495—496)? Свободная от обыденности романтическая любовь-воспоминание и узы брака — две вещи несовместные. И назвав художника «эротоманом» (9, 496), критик Скабичевский тоже невольно попал «в точку». Любовь-воспоминание всегда пронизана тонким изысканным чувственно-эротическим ароматом.
Апофеоз любви-воспоминания в прозе Чехова — рассказ «О любви». Здесь мы увидим все классические приметы любви, которую переживает и юный романтик в книге Киркегора «Повторение».
Заметим, что монолог Алехина во многом направлен на достижение публичного «театрального» эффекта. Это вполне естественно для рассказчика, не желающего ударить в грязь лицом перед редкими слушателями. Алехин преподносит Буркину и Ивану Иванычу искреннюю, но всё же только одну из возможных, собственную версию случившегося, отточенную со временем в его воспоминаниях и размышлениях, а потому слегка аффектированную, поэтически отшлифованную, что обнаруживает в герое черты «эстетика» в киркегоровском смысле.
Вчитаемся в рассуждения Алехина: «Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если бы я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как долго бы продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти, или просто, если бы мы разлюбили друг друга?» (10, 72).
Любовь героя — действительно, нежная и глубокая. Однако очевидно, что у Алехина существует представление об идеальной любви и ее «составляющих», так сказать, «атрибутах», — целая концепция любви, во многих отношениях романтическая. Будничности Алехин противопоставляет возвышенное чувство, которое продолжается долго и счастливо, не сталкиваясь с низменными проявлениями обыденности, чувство, которое гармонирует с жизнью духа, проявляющейся в занятиях наукой или искусством, или служении благородному делу, в духе тургеневского Инсарова. Герой идеального любовного романа представляется Алехину личностью непременно выдающейся, неординарной — т. е. героем романтическим в исключительных обстоятельствах.
При этом Алехин испытывает двойственные чувства: с одной стороны, он отдает себе отчет в том, что не соответствует собственному представлению о таком герое; а с другой стороны, явно претендует на романтическую исключительность своего положения: «Все видели во мне благородное существо <...> точно в моем присутствии и их жизнь была чище и красивее» (10, 73). Герой проживает одновременно в двух мирах — сфере идеального, хранимой им «робко и ревниво» (10, 72), и в скучной реальности, которая открыта посторонним, в которой есть только каждодневный утомительный быт.
Идеальное представление о любимой женщине не было ничем омрачено для Алехина лишь в начале их знакомства, когда впечатления от встречи с прекрасной, обаятельной, умной, доброй женщиной сливались для чеховского героя с воспоминаниями о матери, о детских привязанностях, тайнах, ощущениях. «Я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери» (10, 69). Вспомним, что с воспоминаний о детстве начиналась и любовь художника в «Доме с мезонином».
Любовь-воспоминание Алехина также овеяна легким манящим чувственным флером, на который намекают тонкие эротические детали: «Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного» (10, 70). «Мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга» (10, 73).
Интересно, что с точки зрения социума герои уже переступили общепринятые нормы морали, во всяком случае, «де-юре»: «В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды» (10, 73). А случилось ли это «де-факто» — для города, по-видимому, не имело значения. Поэтому рассуждения Алехина о том, «честно» ли было нарушать «счастливое течение жизни» мужа Анны Алексеевны, ее детей, всего дома, должны показаться немного наивными. Скорее всего, это «счастливое течение жизни» давно было нарушено.
Известное итоговое высказывание Алехина, которое нередко называют прозрением героя: «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе» (10, 74), — свидетельствует не только о неоднозначности жизненных итогов героя, но и заставляет задуматься, было ли это прозрение подлинным. Ведь оно нисколько не подтолкнуло героя к действиям, направило его не в будущее, а в прошлое. Почему же, не смотря на столь решительный вывод героя, не состоялась любовь Алехина и Анны Алексеевны? Наверное, не только и не столько инертность, слабость, боязнь нового, опасения общественного остракизма или этические формы «футлярности» помешали Алехину осуществить свою любовь.
Парадокс заключается в том, что Алехин исходил именно от «высшего, более важного, чем счастье или несчастье», т. е. от своего идеала, идеала любви-воспоминания. Для чеховского героя осуществление романтической любви изначально невозможно, немыслимо практически, но возможно, мыслимо в сфере воспоминаний.
«Затем всё лето провел я в Софьине безвыездно, и было мне некогда даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни; я не думал о ней, но точно легкая ее тень лежала на моей душе» (10, 69), — признается Алехин, желая донести до своих слушателей необычность, высокость, бесплотность своей романтической любви. До самого конца чеховский герой не решится отказаться от этой идеальной, почти в духе Платона, легкой тени и «овеществить» ее как реальную, земную женщину, которая порой бывает усталой, раздражительной и может «лечиться от расстройства нервов» (10, 73). Символично, что после объяснения Анна Алексеевна и Алехин едут рядом, в соседних купе, но на самом деле, бесконечно далеко друг от друга, заключенные каждый в своем купе, как в разных мирах. Мир воспоминаний и реальность расходятся окончательно.
Так же, как для юного киркегоровского мечтателя, для Алехина обрести возлюбленную в реальности, а не в воображении, совместить идеальное чувство с реальностью оказывается не только невозможно, но и не нужно. «Она стала частью его существа, и память о ней была вечно свежа»16, как выразился о такой ситуации киркегоровский персонаж.
Авторское отношение к любви-воспоминанию в творчестве Чехова неоднозначно. «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь» (17, 77). С.Г. Бочаров назвал эту запись «романтической на свой чеховский лад философией»17. В «Доме с мезонином» в изображении чувств художника преобладают лирические ноты, неслучайно сам Чехов в одном из писем признается: «У меня когда-то была невеста... Мою невесту звали так: «Мисюсь». Я ее очень любил. Об этом я пишу» (П 6, 103).
Однако по отношению к Алехину автор явно ироничен и заметно от него дистанцирован18. Любовь-воспоминание не делает Алехина, самого обычного человека, творцом (если не считать его умения увлечь рассказом своих слушателей), не дарит вдохновение, хотя и дает ему некоторое отдохновение от хозяйственных забот в мире мечтаний. Рассказ «О любви» — третья часть «маленькой трилогии», разоблачающей разного рода «футляры» человеческой жизни. Ирония автора проявляется в том, что «футляром» для человека может оказаться все, что угодно, даже любовь, если она старательно избегает реальности.
Двойственное, даже ироническое отношение к любви-воспоминанию (не лишенное и самоиронии) сближает Чехова с Киркегором. Любовь-воспоминание киркегоровского и чеховских героев демонстрирует явный «разрыв между внутренним миром поэтических фантазий и реальным процессом жизни, когда первый лишен реальной силы, а второй — серьезного смысла»19.
Любовь-воспоминание балансирует на грани иллюзии или самообмана. Однако и Киркегор и Чехов знают силу и важность такой любви, которая служит отражением, или знаком настоящего чувства, способного осуществиться в реальности. «То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть» (17, 14), подчеркивает Чехов в записных книжках. «Усиленное вспоминание — вечное выражение зарождающегося чувства, знак истинной любви»20, уверяет киркегоровский герой. Об этом ярко свидетельствует, например, рассказ Чехова «Дама с собачкой», герои которого проходят испытание и любовью-воспоминанием, и любовью-повторением.
Примечания
1. Керкегор Серен. Повторение. М.: Лабиринт, 2008. С. 28.
2. Гайденко П.П. Прорыв к трансцендентному. М., 1997. С. 128.
3. Коли О. Кьеркегор. М., 2009. С. 21.
4. Цит. по: Роде П.П. Серен Киркегор, сам свидетельствующий о себе и своей жизни. Челябинск, 1998. С. 107.
5. Керкегор Серен. Указ. раб. С. 21.
6. Цит. по: Лунгина Д. Комментарии // Керкегор Серен. Указ. раб. С. 166.
7. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. Ростов н/Д, 1998. С. 30.
8. Там же. С. 127
9. Там же. С. 126.
10. Там же. С. 30.
11. Дэрбах Э. Трагедия и романтизм в пьесах Ибсена, Стриндберга и Чехова // Ибсен, Стриндберг, Чехов: Сб. ст. М., 2007. С. 25.
12. См.: Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 37.
13. О серьезности как смысле и истинности см.: Лунгина Д. Указ. раб. С. 166.
14. Керкегор Серен. Повторение. С. 22.
15. Там же. С. 30.
16. Там же.
17. Бочаров С.Г. Филологические сюжеты. М., 2007. С. 337.
18. См., например: Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989. С. 109—110.
19. Мареев С.Н., Мареева Е.В. История философии (общий курс). М., 2004. С. 585.
20. Керкегор Серен. Повторение. С. 29.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |