Н.В. Новикова. Письма А. Чехова в прочтении А. Дермана (По страницам журнала «Заветы»)

В общественно-литературном журнале «Заветы»¹, появившемся сто лет тому назад, значительное внимание уделялось тому, что завещано русской классикой. Весь её цвет XIX-го столетия щедро представлен на страницах неонароднического ежемесячника. Имя Чехова возникает здесь неоднократно: в «Перечнях книг, присланных в редакцию», в «Книжных новостях», в годовых обзорах Р. Иванова-Разумника, в специально посвящённых писателю статьях А. Долинина и С. Золотарёва². Разносоставный материал, относящийся к Чехову, заслуживает рассмотрения. Остановимся на некоторых показательных моментах «заветовской» чеховианы — рецензиях А. Дермана на эпистолярий писателя, берущихся нами в преломлении к конкретному периодическому изданию и — к «крымскому» тексту.

Примечателен тот факт, что Абрам Борисович Дерман (1880—1952) в молодости, с начала 1900-х годов, прошёл школу В. Короленко, благодаря которому обрёл потребность, как он сам потом вспоминал, в «мироощущении социальной окрашенности»³. Закономерно, что, начав свой путь с беллетристики, в рассказах 1900-х годов он — сторонник «моральной взыскательности к жизни, восходящей к этической проблематике Н. Михайловского». Не удивительно, что и как критик, заявивший о себе с начала 1910-х годов в «Заветах» (а также в «Русской мысли» и в «Русском богатстве»), он «сознавал себя продолжателем традиций позитивистской критики (Н. Михайловского, прежде всего)» — с её «прямым учительством», то есть выработкой у читателя «навыков сознательного отношения к искусству, предполагающему в том числе гражданскую оценку того или иного произведения»⁴.

Понятно, что «защитнику народнических преданий», критику с такими корнями, предопределено было стать в «Заветах» своим человеком. Это подтверждается не только качеством, но и количеством его появлений на страницах этого журнала: в двадцати восьми его книгах в общей сложности столько же рецензий А. Дермана и три обширных статьи (в том числе — «О центральной идее Л. Толстого» и о В. Короленко). Сравним: в «Русской мысли» за тот же период всего пять его рецензий, причём, первая появляется на исходе 1913 года, когда участие в «Заветах» идёт на спад, остальные — подряд в начале следующего⁵. Как видим, по этому «показателю» сотрудничества критика с журналами безусловное первенство у «Заветов». Нельзя не сказать ещё об одном принципиально важном моменте: шестой том «Русской мысли» за 1914 год содержит резко критическую статью А. Дермана об И. Бунине: тот «антипатичен» критику «жёсткой трезвостью своего отношения к народу» и «являет собой, — с его точки зрения, — небывалый пример русского писателя, равнодушного к России»⁶. Попутно заметим, что и в «постзаветовское» время критик настроен «по-заветовски»: отповедь автору «Деревни» — в духе разумниковского отношения к нему и в русле идеологического самоопределения «Заветов», с чем то и дело расходится их реальная литературно-критическая и беллетристическая практика (достаточно назвать публикации рассказа И. Бунина «Весёлый двор», крестьянской хроники Ив. Вольнова «Повесть о днях моей жизни, радостях моих и злоключениях»): талантливые произведения вступали в противоречие с программной установкой неонароднического журнала культивировать уважение к мужику и веру в его созидательные исторические силы.

Думается, определяющую роль в обоюдной заинтересованности создателей журнала и А. Дермана друг другом сыграла приверженность критика к идеям социалистов-революционеров. После первой русской революции, живя в Полтаве, он «вступил в контакт с местными эсерами»⁷, за распространение брошюры об Учредительном собрании был отдан под особый надзор полиции, снятый только в 1914 году, и был выслан из Полтавской губернии. С 1907 по 1914 год А. Дерман живёт в Симферополе⁸. Стало быть, деятельному участию его в «Заветах» расстояние не мешало, а крымский локус, надо думать, побуждал к тому, что станет для начинающего критика делом жизни⁹.

Помещённые в «Заветах» рецензии А. Дермана на тома чеховских писем позволяют предположить, что «жадный и любовный интерес» к ним и является истоком его чеховедческих штудий. Самое начало отзыва на первый том, содержавший письма 1876—1887 годов, звучит сейчас как мемуарное свидетельство, которое обретает особую цену век спустя: «Трудно указать писателя, эпистолярное наследие которого подверглось бы в короткое время столь энергичной разработке и приобрело бы такую широкую популярность, как наследие А.П. Чехова. Никогда не печатавшиеся при жизни А<нтона> П<авловича> письма его за эти семь лет, протекшие со дня смерти художника, сделались нашим любимым чтением и дали важный материал для суждения о личности и творчестве их автора»¹⁰.

Не скрывая радости от столь пристального внимания к Чехову со стороны широкой читательской аудитории, разделяя её чистосердечный порыв, рецензент болезненно чутко реагирует на случаи «прямых злоупотреблений читательским вниманием». Публикация писем Чехова, поставленная «охочими предпринимателями» на коммерческие рельсы, — тревожится А. Дерман, — наносит «ущерб <...> одновременно и памяти А<нтона> П<авловича>, и читателю. Только небрежная и явно коммерческая торопливость г. П. Сергеенки в деле издания писем Л.Н. Толстого не позволяет нам сказать, что издательская неразборчивость в средствах достигла своего апогея в обращении с перепиской А.П. Чехова» (С. 192).

Для автора рецензии «несомненно», что «издание сестры покойного художника <...> положит конец всем этим злоупотреблениям», поскольку «это вполне идейное, прекрасное и любовно выполненное предприятие. Оно прекрасно по внешности, крайне дёшево, широко задумано». Чуть ниже: «Издание выполнено почти безупречно». При этом А. Дермана не заподозришь в субъективности, он мотивирует своё впечатление существенными данными: «О широте его (издания. — Н.Н.) можно судить по тому, что в нём помещено около 200 писем, написанных от 1876 по 1887 год, между тем как в наиболее полном из других собраний, в сборнике г. Брендера, всего 168 писем от того же 1876 по год смерти А<нтона> П<авловича>, 1904» (С. 192. Курсив автора. — Н.Н). Впечатляет критика и то, что «издание М.П. Чеховой вместе с тем является полной иконографией Антона Павловича. Здесь не только все фотографии А<нтона> П<авловича>, но и снимки с его родных, фотографии тех местностей, где Чехов подолгу живал. Наконец, каждый том будет снабжён биографическим очерком того периода жизни А<нтона> П<авловича>, к которому относятся помещённые в книге письма» (С. 192).

Разумеется, А. Дерман обращается к содержанию писем и главное достоинство их собрания «воедино» видит в том, что это «наносит удар по трафаретному представлению» об адресанте, «по ходячим и потому шаблонным и банальным суждениям», по «общим местам», когда «и спрос на чеховский биографический материал регулировался общим местом» (С. 193). «Говорить и писать о нём в каком-то умилительно-блаженном тоне сделалось модой <...> и начинало казаться, что, пожалуй, Чехов действительно есть то, что о нём говорят, и что новые документы призваны лишь подкрепить уже сложившееся мнение и, стало быть, сравнительно не так уж важны», — сетует автор рецензии. Общим местом, то бишь «главным упрёком современной Чехову критики» было «пресловутое равнодушие» писателя, «его крайняя беззаботность, поверхностный характер его творчества (в период молодости художника)» (С. 193).

Письма Чехова, по мысли молодого критика, действительно «заставляют сильно задуматься: так ли уж целиком неправа была старая критика с Михайловским во главе?¹¹ Да разве сам Чехов сразу отнёсся серьёзно к своему дарованию и понял, что оно обязывает?» (С. 194). Апеллируя к авторитету Н. Михайловского, А. Дерман в то же время дистанцируется от него, прокладывает на самом деле свой путь, уводящий от проторённого и исхоженного эпигонами знаменитого критика. Ему «любопытно проследить, как вначале шаловливое, лёгкое и, конечно, поверхностное творчество А<нтона> П<авловича> мало-помалу превращалось в серьёзный и ответственный труд», как «Чехов перерождался», как им «начинали выясняться громадные обязанности, которые налагает талант, и которые он впоследствии понял, как редко кто» (С. 194).

В истории «перерождения» Чехова «крайне знаменательным» представляется А. Дерману «процесс исчезновения привычных тем у быстро крепнущего огромного художника»: заглядывая вперёд, рецензент отмечает, что со временем Чехова «покинуло изжитое настроение беззаботного и беспечного веселья, под конец жизни, вероятно, чуждое ему не меньше, чем его суровому критику Михайловскому» (С. 194). И всё-таки нельзя умолчать о том, что фактическое признание начинающим критиком одномерного и однозначного истолкования раннего Чехова, при всём желании освободить писателя от такового, свидетельствует о том, что он сам до конца не избавлен от власти первоначальных суждений своего кумира о литературном новичке. Но профессиональное чутьё побуждает А. Дермана, опираясь на источники, искать разгадки застарелой проблемы.

Чеховские письма, как выявляет автор отзыва, прежде всего вскрывают динамику художнического роста писателя, включая его прямую попытку «изложить воззрения на задачи и природу художественной литературы», и приоткрывают «художническую интуицию», в которой Чехов, по мнению А. Дермана, «неизмеримо сильнее» (С. 195). Он цитирует «самостоятельные и поражающие, прямо гениальные прозрения интуитивного типа», которые, даже спустя четверть века, «не только художниками не усвоены, но и многим критикам чужды», к примеру: «Снисходительно-презрительный тон по отношению к маленьким людям за то только, что они маленькие, не делает чести человеческому сердцу. В литературе маленькие чины так же необходимы, как и в армии, — так говорит голова, а сердце должно говорить ещё больше» (С. 195).

Такие «догадки», почерпнутые А. Дерманом в чеховских письмах, нагляднее всего опровергают пресловутый «трафарет». Служат этому и обнаруженные в письмах «зародыши будущих произведений и мыслей» писателя, причём «иные фразы, — считает рецензент, — звучат как формулы если не миросозерцания, то мироощущения Чехова», допустим: «Не следует унижать людей — это главное. Лучше сказать человеку «мой ангел», чем пустить ему «дурака», хотя человек более похож на дурака, чем на ангела» (С. 196—197). Вместе с тем и письма Чехова к родным, «о домашних делах», воспринимаются А. Дерманом «важнейшей, в биографическом смысле, частью книги» (С. 196). И они, в свою очередь, разбивают стереотип в представлении о внутрисемейных отношениях, атмосфере в доме Чеховых.

Заканчивается рецензия приподнято, можно сказать — патетично: «С нетерпением ждём дальнейших томов этого прекрасного издания <...> Большое спасибо скажет русское общество издательнице за её образцовый и благоговейно выполненный труд» (С. 197).

После знакомства со вторым томом, состоящим из писем 1888—1889 годов, А. Дерман в первую очередь подчёркивает его «высокий психологический и критико-биографический интерес» и оценивает прочтённое в русле стержневого суждения о потенциальных возможностях эпистолярия для выявления «линии роста и самоопределения чеховской личности»¹². Перед критиком, настроенным таким образом, вырисовывается вполне понятная ситуация: как первый том был для него «едва ли не важнее всех будущих томов, ибо по нему можно было судить о начале роста чеховской личности, о его вступлении в жизнь», так и второй «хочется признать важнейшим, ибо в нём нашёл отражение один из интереснейших этапов жизненного пути Чехова» (С. 166). Рецензент справедливо полагает, что, «по-видимому, то же повторится и с дальнейшими томами: каждый будет казаться важнейшим», поскольку Чехов «всегда сильно и непрерывно рос, всегда находился в движении» (С. 166).

Вторая книга писем, по убеждению А. Дермана, «даёт много материала, характеризующего эволюцию Чехова», помогает воссоздать «картину духовного роста» (С. 166) писателя. «Лирическая искренность», по его мнению, исходит от ставшего хорошо известным письма Чехова к А. Суворину («Напишите-ка рассказ о том...»). Суть такого «признания» для А. Дермана в том, что оно — «программа и канва чеховской жизни. Критикам и биографам Чехова предстоит раскрыть содержание этой поразительной схемы» (С. 167). Прочувствовав её, уже «не оставишь сомнения, что Чехов таким, каким его рисуют мемуаристы, явился в жизнь не сразу во весь рост, <...> но долго и напряжённо чеканил свой внутренний облик» (С. 167). Автор рецензии настойчиво, неустанно повторяет заветные мысли, стремясь показать читателю подлинное в Чехове, отвратить его от «нездорового и неглубокого институтского обожания», лишающего писателя «громадной красоты» — она, на его взгляд, сказалась как раз в «постепенном росте от легкомысленного острослова до могучего художника» — но приходится наблюдать обратное: «Вместо изумительной эволюции Чехова находят эволюцию критики: от «ничего не понимавшего Михайловского» к глубокой прозорливости «критиков задним числом»» (С. 167).

Критик останавливается на «примерах работы Чехова над собой, углубления его в жизнь, отличительных чертах чеховского метода познания» (С. 167). И «не боясь проявить якобы неуважение к памяти Чехова», приводит строки, изобличающие его «философию легкомыслия», и делает это «не только в интересах истины», но опять-таки для того, чтобы «видна была работа самоуглубления, совершённая» (С. 167) им, видны были «болезненные этапы при выработке мировоззрения» (С. 168). Критик ссылается на примеры «тяжёлых сомнений» Чехова «в самый расцвет его успехов», когда «мучило отсутствие уверенности в нужности его труда, в его серьёзности», и приводит большой фрагмент из последнего письма «разбираемой книги» — о «неудовлетворённости художника», которая «выступает» в нём «с особенной яркостью и поучительностью». В нём Чехов пишет «о массе «очерков, фельетонов, глупостей, водевилей, скучных историй, о многом множестве ошибок и несообразностей, пудах исписанной бумаги, академической премии, житье Потёмкина (прозвище, характеризующее быструю славу Чехова) — и при всём том, — судит себя писатель, — нет ни одной строчки, которая в моих глазах имела бы серьёзное литературное значение. Была масса форсированной работы, но не было ни одной минуты серьёзного труда... Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым серьёзным трудом. Мне надо учиться, учить всё с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда»» (С. 168).

Этот пронзительный по силе монолог писателя А. Дерман заключает созвучным пониманием его художнической природы и обусловленных ею настоятельных исследовательских задач: «Между этой своего рода «авторской исповедью» и беззаботными советами не придавать серьёзного значения ни своей литературной работе, ни ошибкам, ни имени — лежит пропасть, и её Чехов перешагнул, и то, как он её переходил, — является самым интересным вопросом для биографов Чехова» (С. 168. Курсив автора. — Н.Н). В то же время рецензент обращает внимание на такую сторону «самостоятельности и независимости чеховских суждений», как «запаздывание познания» (С. 168). «Драгоценным свойством» «мудрости» Чехова он считает то, что она «не сразу пришла <...>, он её упорно добывал» (С. 169). Такое понимание чеховских исканий отнюдь не противоречит пафосу дермановского подхода к ним. Завершая отзыв, критик свидетельствует о «громадном интересе» к письмам, в которых Чехов делится своими литературными замыслами, анализирует героев своих произведений, даёт сжатые и меткие характеристики писателей.

По впечатлению А. Дермана, в третьем томе писем Чехова — 1890—1891 годов — «отразился особенно тревожный момент его жизни»¹³. Причины «внутреннего беспокойства», которое проявлялось «в беспрестанных порывах куда-то ехать», критик по-прежнему склонен объяснять состоянием духа, «внутренней неудовлетворённостью» писателя литературной и общественной средой, «на самом деле чуждой, а то и враждебной ему» (С. 214). А. Дерман размышляет о том, почему Чехов именно «в путешествиях искал исхода из душевной вялости», с грустной иронией поминает «столь мало специфически «увеселительную» и жизнерадостную поездку на Сахалин» и приходит к заключению: «Материалы третьего тома писем, не давая на вопрос прямых ответов, всё-таки бросают на него некоторый свет» (С. 215). Вчитываясь в чеховские строки, он делает единственно верный вывод: «Сахалин, голод, Европа — это не случайности, а вехи глубокого духовного процесса. <...> Нам кажется, — тут же поясняет рецензент, — что этот ряд с несомненностью свидетельствует, что закончился период «беспечного», назло всем жизнерадостного и весёлого Чехова, порой (часто) легкомысленного, весёлого «одиночки», что в нём проснулось это характерно-русское сознание ответственности одного за всех, толкающей на вмешательство в жизнь» (С. 215).

Звучат, казалось бы, знакомые мотивы, хотя недавней определённости уже нет, понимание перипетий внутренней жизни Чехова уточняется и становится более тонким, приближающим к смыслу вершинных моментов чеховской биографии, особенно — к беспримерной поездке на «место невыносимых страданий». Попытка писателя объяснить этот шаг в письме к А. Суворину воспринимается А. Дерманом как «классическое исповедание идеи общей ответственности», равно как и «живейший интерес, проявленный Чеховым к голодной кампании», для критика — проявление «активного вмешательства Чехова в жизнь» (С. 216).

Реализованные художником готовности — лучшие доказательства правомерности дермановской идеи истолкования глубокой чеховской натуры. Поэтому не случайно завершается разговор обращённостью к «внутреннему росту личности — <...> по-прежнему главному и важнейшему в письмах Чехова» (С. 217). Сосредоточиваясь именно на этой стороне проблемы рецепции личностного мира писателя, критик наследует, преобразовывая и развивая, увиденное-таки и сердечно принятое в зрелом Чехове Н. Михайловским¹⁴. Напористое и убеждённое оспаривание стереотипного представление о Чехове, появление которого в своё время было спровоцировано радикальными оценками того же Н. Михайловского, отходит на второй план. Всем своим строем рецензии А. Дермана дают понять, что у автора их превалирует желание показать общественную складку писателя, а это полностью соответствует жизненной правде, критическому выбору рецензента и духу журнала.

В письмах явственнее всего проступает наглядность чеховского самовыражения, эпистолярный источник как нельзя кстати освежает, обновляет, питает критическую мысль, подтверждает жизнеспособность методологических приоритетов А. Дермана. В постижении Чехова он сторонится «моды» на облегчённое отношение к нему, избегает умозрительности и догматического нажима, вживается в последовательно развертывающуюся эпистолярную данность, обнаруживая в ней глубинное движение чеховского духа, поиск идейно-нравственной мотивации личностного и творческого предназначения.

Примечания

1. Подробнее: Новикова Н.В. Журнал «Заветы» (1912—1914): к истории создания, становления, рецепции // Изменяющаяся Россия — изменяющаяся литература: художественный опыт XX — начала XXI веков: Сб. науч. тр. Выпуск II / Сост., отв. редактор проф. А.И. Ванюков. Саратов, 2008. С. 44—50. Она же. Р.В. Иванов-Разумник — редактор и автор журнала «Заветы» (1912—1914) // Литературно-критические выступления Р.В. Иванова-Разумника в журнале «Заветы»: Уч. пособие / Сост., автор вступ. ст. и примеч. Н.В. Новикова; Под ред. Е.П. Никитиной, И.А. Книгина. Саратов, 2007. С. 3—44.

2. Долинин А. Путник-созерцатель (Творчество А.П. Чехова) // Заветы. 1914. № 7. Отд. II. С. 64—102; Золотарёв С. Вопросы школы и культуры в творчестве А.П. Чехова // Заветы. 1914. № 7. С. 103—116.

3. Поливанов К.М., Чанцев А.В. Дерман Абрам Борисович // Русские писатели. 1800—1917. Т. 2. М., 1992. С. 109.

4. Там же. С. 109.

5. Гапоненков А.А., Клеймёнова С.В., Попкова Н.А. Русская Мысль: Ежемесячное литературно-политическое издание. Указатель содержания за 1907—1918 гг. / Вступ. статья А.А. Гапоненкова. М., 2003.

6. Поливанов К.М., Чанцев А.В. Дерман Абрам Борисович. С. 109.

7. Там же. С. 110.

8. Незадолго до этого через Симферополь лежал путь и высланного туда Р. Иванова-Разумника. Свой труд по истории русской общественной мысли критик начал писать именно там.

9. Заметим, что в Крым А. Дерман вновь попадёт в годы гражданской войны; в 1921—1922 годах он возвратится в Полтаву для подготовки Собрания сочинений В. Короленко, а в 1923-м в Симферополе выйдет его книга ««Академический инцидент»: История ухода из Академии наук В.Г. Короленко и А.П. Чехова в связи с «разъяснением» М. Горького (По материалам архива В.Г. Короленко)», в 1929-м в Москве увидит свет его «Творческий портрет Чехова», где, между прочим, в главе «Критика Чехова» Дерман охарактеризует суждения Р. Иванова-Разумника об этом писателе как «диаметрально противоположные» своим. А. Дерман был составителем и редактором двухтомника «Переписка А.П. Чехова с О.Л. Книппер-Чеховой» (М., 1934—1936). Затем будут «А.П. Чехов: Критико-биографический очерк» (М., 1939), «Москва в жизни и творчестве А.П. Чехова» (М., 1948), «О мастерстве Чехова» (М., 1959).

10. Дерман А. Письма А.П. Чехова. Т. I (1876—1887), с иллюстрациями. Изд. М.П. Чеховой. Москва, 1912. XXIV+374. Цена 1 р. 25 к. // Заветы. 1912. № 3. С. 192. Далее цитируется с указанием страниц в тексте. — Н.Н.

11. Н. Михайловский, подходя к Чехову с мерилом общественной состоятельности, поначалу (на рубеже 1880—1890-х годов) считает талант писателя «даром пропадающим талантом» (Михайловский Н.К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et contra / Сост., предисл., общая редакция И.Н. Сухих, послесл., примеч. А.Д. Степанова. СПб., 2002. С. 84. Далее — с указанием страниц в тексте. — Н.Н.), писателя — гуляющим «мимо жизни» (С. 85): он-де, в отличие от предшественников, которым не были чужды идейно-нравственные ценности, «с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает» (С. 86), а «мог бы и светить, и греть» (С. 84). Н. Михайловский выносит суровый приговор чеховской «безыдейности»: «При всей своей талантливости г-н Чехов не писатель, самостоятельно разбирающийся в своём материале и сортирующий его с точки зрения какой-нибудь общей идеи, а какой-то почти механический аппарат» (С. 91). Наконец, только «Скучной истории» он не отказывает в «авторской боли» (С. 92) и, опасаясь нового «наплыва мутных волн действительности», предначертывает писателю такой «след в литературе»: «Если он решительно не может признать своими общие идеи отцов и дедов, — о чём, однако, следовало бы подумать, — и также не может выработать свою собственную общую идею, — над чем поработать всё-таки стоит, — то пусть он будет хоть поэтом тоски по общей идее и мучительного сознания её необходимости» (С. 92).

12. Дерман А. Письма А.П. Чехова. Т. II (1888—1889), с иллюстрациями. Изд. М.П. Чеховой. Москва. Ц. 1 р. 50 к. // Заветы. 1913. № 1. С. 166. Далее цитируется с указанием страниц в тексте. — Н.Н.

13. Дерман А. Письма А.П. Чехова. Т. III (1890—1891), с иллюстрациями. Изд. М.П. Чеховой. Москва, 1913. Ц. 1 р. 25 к. // Заветы. 1913. № 5. С. 214. Далее цитируется с указанием страниц в тексте. — Н.Н.

14. В 1900 году Н. Михайловский уже отчётливо различает «момент развития г. Чехова», свои прежние мысли о нём находит у «праздноболтающих литературных гаменов» и признаёт, что писатель «уже давно совсем не тот», это «настоящий большой талант, и неудивительно поэтому, что он не остался при безразличном отношении к свету и мраку» (Михайловский Н.К. Кое-что о г. Чехове // Михайловский Н.К. Литературная критика: Статьи о русской литературе XIX — начала XX века / Сост., подгот. текста, вступ. ст., коммент. Б. Аверина. Л., 1989. С. 525—526. Далее — с указанием страниц в тексте. — Н.Н.). Критик по достоинству оценил то, что писатель, столь упрекаемый им в «поверхностности» и равнодушии, «затосковал» и что «действительность, когда-то настраивавшая г. Чехова на благодушно-весёлый лад, а потом ставшая предметом безразличного воспроизведения <...>, вызывает в нём ныне несравненно более сложные и несравненно более определённые чувства» (С. 526). Н. Михайловский убеждённо заявляет: «Нет прежнего беззаботно-весёлого Чехова, но едва ли кто-нибудь пожалеет об этой перемене, потому что и как художник г. Чехов вырос почти до неузнаваемости. И перемена произошла, можно сказать, на наших глазах, в каких-нибудь несколько лет...» (С. 534). Более того, критик предвидит, что Чехов «далеко ещё не сказал своего окончательного слова, далеко не вполне выяснился ни в смысле силы таланта, всё ещё развёртывающегося, ни в смысле отношений к действительности» (С. 534). Наблюдая за динамикой этих суждений, нельзя не сказать, что Н. Михайловский, пользуясь его же словом, тоже «вырос» в своём понимании Чехова, перестав педалировать излюбленную идею и благодаря этому приблизившись к осознанию специфической «сложности» чеховской картины мира.