1
Две проблемы, заявленные в названии доклада, теснейшим образом связаны, но при этом достаточно самостоятельны и не поглощаются одна другой, не состоят в отношениях части и целого. Религиозное мировоззрение или его отсутствие, выбор между верой, агностицизмом и откровенным неверием не всегда определяют впрямую отношение к внешней стороне церковной жизни, к обряду и к священству как сословию.
В разговоре на эту тему необходимо учитывать два фактора.
Во-первых, сложность отношения русских писателей к религии обусловлена фундаментальной особенностью русской литературы — стремлением ее взять на себя функции нравственно-религиозного просвещения и воспитания, отчасти подменяя собой проповедь церковную. Это самая проповедническая литература в мире. «Святой» именно в этом смысле назвал русскую литературу Т. Манн1.
Во-вторых, в том, что касается отношения к церкви официальной, к церкви как общественному институту и к фигуре священника, — тенденция в русской литературе, к сожалению, вполне очевидна. От бурсаков Гоголя до обличений Толстого, от пушкинской «Сказки о попе и работнике его Балде» до купринской «Анафемы», от Григоровича до Леонида Андреева — отношение это (к сожалению) окрашено скепсисом, а часто и откровенно негативно. Что уж говорить об эпохе крушения ценностей, о 1910—1920-х: трагедия Есенина, мучительные поиски Блока, евангелие от сатаны Михаила Булгакова...
Мы попытаемся проанализировать сходство и принципиальные различия в отношении к религии, официальной церкви и священникам у двух писателей, связанных теснее, чем принято считать, — у последнего из великих классиков XIX столетия и у первого из классиков литературы нового времени, провозгласившего себя «пролетарским писателем»2...
2
Отношение Чехова к религии — одна из самых «темных» проблем чеховедения. Диапазон возможных точек зрения и сегодня максимально широк: от утверждения о чеховском абсолютном атеизме до желания увидеть в Чехове одного из самых христианских по духу русских писателей (так интерпретировали творчество Чехова многие мыслители, от о. Сергея Булгакова до Михаила Дунаева). При этом, представляется, в самом качестве интерпретации текстов и предпринимаемых попыток определения чеховской позиции имеется существенная разница. Первые, отстаивающие версию Чехова-атеиста, отталкиваются от конкретной фразы, от наглядной детали и, приведя цитату, удовлетворенно констатируют достигнутую, по их мнению, истину. Вторые, сконцентрировав внимание на том, что стоит за текстом, пытаются уловить неуловимое: атмосферу, дух произведения, авторские симпатии и антипатии, неясные, может быть, и самому автору...
Логика первых опирается на факт, на фразу: «Сохранив до конца жизни любовь к колокольному звону, он, прослушав однажды церковный благовест, сказал: «Это всё, что осталось у меня от религии»» (5, 625, прим.).
Аргументация вторых опирается на то, что от логики далеко: на сокровенный смысл произведения, на его дух, — таково, к примеру, мнение М.М. Дунаева, сказавшего в связи с рассказом «Студент»: «Подозревать того, кто смог написать эти строки, в пессимизме и безверии, — значит не обладать способностью понимания художественной литературы, внутренней жизни человека вообще»3.
Истинное отношение Чехова к вере — тема слишком большая и серьезная. Прежде всего необходимо отметить такую его характерную особенность, как нежелание заниматься морализаторством, проповедовать, пасти народы — в отличие от большинства наших классиков, вышедших из гоголевской «Шинели» и репродуцирующих в своем творчестве ее высокий пафос. Бунин сказал о нем: «Один из самых величайших и деликатнейших русских поэтов, он никогда не говорил языком проповедника. А можно ли при этом рассчитывать на понимание и благосклонность критики в России?»4
Если мы попытаемся все же определить общую логику, определяющую систему взглядов (если воспользоваться модным термином, чеховский этос), получается следующее. Есть в мире вещи, для нас непостижимые. Любовь, например. «До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть», всё же остальное, что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными» (10, 66).
Сказать об этих вещах мы ничего не можем, а может быть, и права не имеем говорить. Лучший ответ здесь — ирония: «Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это все равно что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно» (П 12, 93).
То же относится и к рассуждениям о Боге. Легкомысленные разглагольствования на эти темы обычно вырождаются в пошлость — «шумиху». «Нужно веровать в Бога, — пишет он 17 декабря 1901 года В.С. Миролюбову, — а если веры нет, то не занимать её места шумихой, а искать, искать одиноко, один на один со своей совестью...» (П 10, 142).
К сожалению, чеховский рецепт требует сосредоточенности, высокой требовательности к себе, мучительных сомнений и большого труда. Вспомним еще одну, часто цитируемую фразу Чехова на ту же тему: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же его не интересует, и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало» (17, 33—34).
Это формулировка того глупого и пошлого отношения, которое не принимает Чехов. Вот причина, по которой мы не видим в творчестве Чехова прямых откровенных деклараций на эту тему. Это не равнодушие, а целомудрие.
Случай Зощенко кажется более очевидным: его негативное отношение к религии представляется, на первый взгляд, вполне бесспорным. «Я «в Бога не верю». Мне смешно даже, непостижимо, как это интеллигентный человек идет в церковь Параскевы Пятницы и там молится раскрашенной картине... Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую»5.
...Мистика, старухи, кровное родство... темнота, суеверия и мракобесие... Однако заметим: в словосочетании «верить в Бога» важны эти кавычки — в кавычки берется все выражение, то есть имеется в виду банальное представление о «верящем в Бога» человеке... В действительности писателем отрицается не сама вера, а практика церковной жизни, отождествляемая с суеверием и мракобесием.
3
Тема, связанная с изображением священников как сословия, представляется более простой — уже в силу своей конкретности и наглядности. Однако это впечатление обманчиво.
Мир Чехова густо населен священниками, дьяконами, монахами — не в меньшей степени, чем мир Лескова или Шмелева. «В мире Чехова <...>, в отличие от писателей-дворян, церковная жизнь в самом широком (в том числе бытовом) смысле представлена очень широко и пронизывает все»6. На первый взгляд, отношение к ним (особенно это касается периода Антоши Чехонте) аналогично отношению Зощенко. Среди чеховских священнослужителей — и пьяницы, и лодыри, и тупицы... Возникают, кстати, и прямые параллели с Зощенко: например, «Канитель» — чисто зощенковский рассказ о путанице, некомпетентности и обрядоверии — очень похож и на «Исповедь», и на «Молитву» Зощенко. Однако это не дает оснований говорить о неприязненном отношении именно к священникам — просто оно принципиально не отличается от отношения к лавочникам, студентам, городовым, актерам... И в том, и в другом случае отрицательная характеристика — всегда характеристика конкретной личности, а не сословия. Но все вышесказанное относится, как уже было сказано, к раннему творчеству, большинство же чеховских произведений проникнуты искренней симпатией к священнику («Кошмар», «Святою ночью», «Архиерей», «Степь» и др.). Как справедливо отмечает А. Собенников, «...у Чехова нет критического отношения к церкви и священнослужителям, обычного для его современников»7.
С Зощенко все кажется проще — пишут даже о «глумлении над православным священником»8. Но и здесь необходимо уточнение. Причиной насмешки при ближайшем рассмотрении оказывается элементарная профнепригодность некоторых священников — от диких идей, вполне, впрочем, созвучных эпохе обновленчества («Рассказ про попа»), до неспособности отправлять службу по причине банального пьянства («Шумел камыш»). В отличие от рассказов Чехова, в творчестве Зощенко пороки конкретного человека переносятся и на сословие, и на веру: «После этой истории не могу я спокойно глядеть на верующих людей. Пустяки ихняя вера»9.
4
Для зрелого Чехова этот аспект не имел сколько-нибудь серьезного значения. В его произведениях может смутить иное — возможность скепсиса в изображении по-настоящему ортодоксальной религиозности. Позиция автора может восприниматься даже как антиклерикальная. Вот изображение православного героя в рассказе «Панихида»: «Его бритое, жирное и бугристое от когда-то бывших прыщей лицо на сей раз выражает два противоположных чувства: смирение перед неисповедимыми судьбами и тупое, безграничное высокомерие...» (4, 351). Вот бездумное отношение к церковным установлениям: «Да ты в своем уме? — пугается мамаша. — Как же можно не заговляться? <...> Семья начинает ужинать. Есть никому не хочется, у всех желудки переполнены, но есть все-таки нужно» (6, 86). Вот религиозное воспитание: «Играть и шалить мне и Федору запрещалось; мы должны были ходить к утрене и к ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты. Ты вот религиозна и всё это любишь, а я боюсь религии, и когда прохожу мимо церкви, то мне припоминается мое детство и становится жутко» (9, 39).
Подведем итог. По двум позициям: отсутствие пиетета к священнослужителям у Антоши Чехонте и возможность скепсиса при изображении ортодоксальной религиозности в произведениях зрелого Чехова — оказывается возможным сопоставление его творчества с рассказами Зощенко. Сопоставление пугающее, разрушающее привычную картину связей и традиций в русской литературе.
5
Для объяснения этого обстоятельства вводится понятие нормы, в значительной степени организующее, по нашему мнению, систему аксиологических координат, этос Чехова. Оно должно пониматься совсем не в общепринятом смысле — нормой может оказаться, напротив, выламывание из пошлой нормальности, уход от нее. В этом случае норма может восприниматься банальным сознанием (пошлостью) как некий вывих. Напротив, то, что миру кажется нормальным и естественным, в действительности пошлость: ««Жуйте как следует», — говорил отец. И жевали хорошо, и гуляли по два часа в сутки, и умывались холодной водой, всё же вышли несчастные, бездарные люди» (17, 76).
Вот смысл меры, организующей всю систему. «Нормальный» — а в сущности несчастный и бездарный. Чудак, ненормальный, юродивый — а в действительности единственно нормален. «Чудаки казались ему прежде больными, а теперь он считает, что это нормальное состояние для человека — быть чудаком» (17, 43).
В результате сомнительными, с точки зрения истинных ценностей, чаще оказываются «правильные» носители религиозного мировоззрения. А подлинное религиозное чувство оказывается свойственно лицу, для церкви в какой-то степени постороннему. Еще не до конца воцерковленному ребенку («На страстной неделе»), чудаку и белой вороне в своем монастыре иеродьякону Николаю («Святою ночью»), неблагообразному отцу Анастасию («Письмо»), временному в церкви наемному работнику («Художество») или «неправильному» семинаристу («Студент»). Но не ортодоксу, не носителю «нормы». Речь идет о вечном противопоставлении. Евангельском. Противопоставлении согрешившей женщины и тех, кто хочет побить ее камнями. Равнодушного левита и доброго самаритянина. Кающегося мытаря и довольного собой, все знающего о законе фарисея. И правда у Чехова, как это и должно быть у христианина, оказывается не на стороне фарисея.
В рассказе «Письмо» истинной нормой оказывается нарушение нормы — и маргиналом отцом Анастасием, и легкомысленным дьяконом. Именно отщепенцы, маргиналы инок Иероним и иеродьякон Николай («Святою ночью») живут истинно христианской жизнью, а ведь даже Мережковскому иеродьякон Николай представлялся неудачником! В письме к Суворину от 3 ноября 1888 года Чехов отозвался о статье Мережковского «Старый вопрос по поводу нового таланта» скептически, заметив, что критик «сам не уяснил себе вопроса... Меня величает он поэтом <...> моих героев — неудачниками <...> Мережковский моего монаха, сочинителя акафистов (имеется в виду рассказ «Святою ночью». — А.С.), называет неудачником. Какой же это неудачник? Дай бог всякому так пожить...» (П 3, 54).
Очевидно, что даже Мережковский, много тонкого и верного сказавший о Чехове, оказывается в данном случае носителем нормы банальной. Для Чехова же очевидно: искреннее религиозное чувство его героя не может и не должно быть сопоставлено с общепринятым представлением о религиозности. Благообразная внешняя религиозность сплошь и рядом оказывается искажением, извращением этого чувства. Вот где объяснение его словам о мучительстве, которое скрывается за таким показным благообразием: «Вообще, в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая недоступна оку постороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону улыбаются и умиляются» (П 5, 25).
Внешнее благочестие, за которым равнодушие и жестокость. На наш взгляд, этот парадокс ярче всего изображен в рассказе «Казак». Как своеобразный эпиграф может восприниматься коротенький диалог, предваряющий единственное сюжетное событие. Наивный и восторженный Максим Торчаков переполнен истинно пасхальной радостью: «Сказано, велик день! — говорил он. — Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
— Оно не живое, — заметила жена» (6, 164).
Так поэтическому миру героя изначально противопоставлена пошлая правда жены. И это не просто отрицание поэзии, эстетическая глухота — это отрицание смысла того праздника, форму которого женщина так яростно защищает. Что и становится содержанием рассказа: отказав во имя порядка, формы несчастному и больному, она поступает вполне корректно с точки зрения нормы ложной: «С какими глазами я ее домой порезанную повезу? И видано ль дело — в степи разговляться! <...> Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без толку кромсать» (6, 165). И предает таким образом и пасхальную радость, и самого Христа, а заодно разрушает и свое семейное счастье.
6
Каковы же критерии нормальности?
Не существует истины без любви — об этом говорят и отцы Церкви, и современные богословы. Доказательство логически очень простое: истина невозможна вне Создателя — а Бог есть любовь. Важнейшая тема Чехова — непонимание ужаса такого разрыва. О том, как вера гибнет без любви, вытесненная ненавистью — все вышеприведенные рассказы, от «Тяжелых людей» до «Скрипки Ротшильда», но самый яркий и страшный пример — «Убийство». Вот что происходит с Яковом Ивановичем после того, как он убивает брата: «Он не имел уже никакой веры, ничего не знал и не понимал, а прежняя вера была ему теперь противна и казалась неразумной, темной» (9, 158).
В действительности эта тема в центре внимания Чехова с самых ранних лет — заявленная еще в 1881 году в «Грешнике из Толедо»: «Но может ли, не раз думала Мария, любить тот Христа, кто не любит человека?» (1, 111).
В чем грех вроде бы истово верующего лавочника Андрея Андреича («Панихида»)? В отсутствии любви. «Вот как ты понимаешь! — всплёскивает руками отец Григорий. — Но ведь господь простил — понимаешь? — простил, а ты осуждаешь, поносишь, непристойным словом обзываешь, да ещё кого! Усопшую дочь родную! Не только из священного, но даже из светского писания такого греха не вычитаешь!» (4, 353).
Отвратительна самовлюбленная, любующаяся своей набожностью Вера Гавриловна («Княгиня»), неприятны внешне строго религиозный Федор Степанович («Три года») и святоша Матвей в «Убийстве» — ибо нет в них настоящей любви к ближним.
Им противопоставлен, например, о. Христофор: «Я и сам думал в Киев ехать, науки продолжать, да родители не благословили. «Ты, говорил отец, весь век учиться будешь, когда же мы тебя дождемся?» Слыша такие слова, я бросил науки и поступил на место. Оно, конечно, ученый из меня не вышел, да зато я родителей не ослушался, старость их успокоил, похоронил с честью. Послушание паче поста и молитвы!» (7, 21). То есть любовь к родителям выше церковной деятельности!
Нормы без любви тоже не существует — что очень хорошо понимал Чехов: «То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть» (17, 14).
Итак, вера без любви — это искажение нормы, пошлость. Противопоставление истинной веры — внешней религиозности происходит только и именно по принципу присутствия или отсутствия любви. Это хорошо понимают и за это не обвиняют Чехова действительно умные церковные люди: «Свидетельства Чехова вызывают к себе подлинное доверие, поскольку он внешне беспристрастен, и не закрывает глаза на дурные проявления в церковной жизни. В целом же отношение Чехова к духовенству — сочувственное, уважительное, нередко сострадательное»10.
Но дело даже не в этом. Это все в конце концов тоже внешнее. Важно то, что для Чехова ближний важнее догмы и обряда («Казак»), глубин науки («Степь»). Что любовь к Христу невозможна у него без любви к человеку («Грешник из Толедо», «Рассказ старшего садовника»). Что для него иеродьякон Николай («Святою ночью») — не неудачник. Что у него суббота для человека, а не человек для субботы.
В годы застоя бытовало такое парадоксальное определение: «беспартийный большевик». Перефразируя его, можно было бы сказать о Чехове: «неверующий христианин». То есть не признающий за собою права считать себя верующим — но ни в коем случае не ставящий под сомнение необходимость веры. И при этом более достойный звания христианина, чем тысячи фарисеев. Что прекрасно почувствовали, например, о. С. Булгаков или М.М. Дунаев. Учение о любви, не сформулированное Чеховым в законченном виде, объективно оказывается бесспорным для читателя. Что убедительнее всего говорит о Чехове как о писателе истинно и глубоко христианском.
7
Зощенко, очевидно, сознательно сориентировал свою мысль на иную систему ценностей. Даже «доверчивость», уж тем более суеверие или слепая вера (а какая вера не будет для него «слепой»?) в его мире ведут к самым плачевным результатам, о чем впервые сказал в своей «Поэтике недоверия» А.К. Жолковский, увидевший в творчестве Зощенко разнообразные «проявления патологически недоверчивого взгляда на мир»11. Отношение к религии — лишь один из аспектов этого взгляда. Взгляда абсолютно безрадостного и безблагодатного — как сказал Ф. Искандер: «У другого нашего знаменитого сатирика, у Зощенко, мы не чувствуем, да и сам он не видит, никакого нравственного неба над головой своих героев. <...> Безнадежность у Зощенко столь велика, что перестает быть даже пессимизмом, который, сожалея об удаленности человека от полюса добра, все-таки признает его двухполюсность»12.
Наконец, еще одно соображение. В произведениях Чехова священник или дьякон изображен, как правило, в основном в быту, в обычной жизни — его профессиональные обязанности, служение вне обсуждения. У Зощенко удивление вызывает сам факт профессии (вспомним самого Зощенко — как может человек идти в церковь и молиться раскрашенной картине...), этот факт в центре внимания. Поэтому если дьякон или священник оказывается не на высоте («Пасхальный случай», «Исповедь», «Шумел камыш»), это отменяет саму профессию.
8
За внешним, обманчиво убедительным сходством в сюжетах и в отношении к профессии — важнейшие различия, объясняющиеся простым и страшным обстоятельством. Хотя миры Чехова и Зощенко разделяет всего четверть века, перемены произошли колоссальные и для отдельного сознания — катастрофические. Для Чехова церковь, клир, христианские нравственные ценности, вера — естественная и неотделимая часть вселенной. Он живет в этом мире. Отсюда правдивость и точность: «Он нравственно точен в изображении православного мира, и это означает, что он не внеположен ему»13.
Для Зощенко это уже экзотика, элемент для его мира чужеродный, не очень-то нужный и, скорее всего, не имеющий права на существование.
Примечания
1. Формулировка Томаса Манна «святая русская литература» — из рассказа «Тонио Крегер», где она была «озвучена» главным героем, писателем Тонио Крегером в разговоре об искусстве с его приятельницей, русской художницей.
2. Зощенко М.М. Собрание сочинений. Разнотык. Рассказы и фельетоны 1914—1924. М., 2008. С. 111.
3. Дунаев М.М. Вера в горниле сомнений. М., 2003. С. 613.
4. Бунин И.А. О Чехове // az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_1840-1.shtml
5. Зощенко М.М. Указ. изд. С. 102.
6. www.cirota.ru/forum/view.php?subj=41015 А.П. Чехов — атеист или православный?
7. Собенников А. Чехов и христианство: Уч. пособие. Иркутск, 2001.
8. www.rusk.ru/st.php?idar=18198
9. Зощенко М.М. Указ. изд. С. 512.
10. Дунаев М.М. Указ. раб. С. 614.
11. www.rcf.usc.edu/~alik/rus/book/zosh/part1.htm
12. http://lib.ru/FISKANDER/isk_publ.txt
13. www.cirota.ru/forum/view.php?subj=41015 А.П. Чехов — атеист или православный?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |