А.П. Чехов — великий русский писатель, признанный и ценимый во всем мире. Среди русских классиков он занимает особое место. Он — русский европеец. В. Кантор показал особый смысл этого термина, его «серединное» значение в противостоянии славянофилов и западников: «Антитезой... романтической (славянофильской и западнической) идеализации социального развития человечества нужно назвать тот реалистический и исторический взгляд на судьбу России и Запада, которому была важнее живая действительность, а не утопические упования на возможность существования где-то некоего идеального мироустройства. Выразили этот взгляд те, кого я бы назвал «русскими европейцами»», уверенными, что они уловили «суть европейской культуры, европейского духа в его целостности, в его сути, не как частную идею входящих в Европу стран (французскую, немецкую или британскую идею), а как идею всеевропейскую... В этой претензии на всеобъемлемость, на понимание центра Европы — и величие этого русского европейца... и его слабость... ибо подлинный европеизм произрастает изнутри своей культуры — но в процессе преодоления и переосмысления, одухотворения и пресуществления её почвенных основ»1. Некоторые понимали под русским европейцем западника — человека, идеализирующего Запад и считающего последний моделью для России. Но мы будем использовать в качестве признака русского европейца его выше отмеченную черту быть европейски образованным русским, впитавшим русские ценности и смыслы.
Средние люди
Помимо отмеченных в статье В.Г. Федотовой особенностей срединной культуры в данном сборнике, интересным является то, что Чехов обратился к среднему человеку. Он усреднил образ России, образ русского города. О Таганроге, о котором приводится восторженное мнение его биографа, сам Чехов впоследствии писал так: «Как грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамотной вывески и есть даже «Трактир Расия»...» (7—19 апреля 1887 г.). По дороге на Сахалин, он в другом письме отмечает: «Такая кругом Азия, что я просто глазам не верю. 60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов — никаких... Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников» (Н.А. Лейкину, 7 апреля 1887 г.)2. О Томске — та же тональность: «Томска описывать не буду. В России все города одинаковы. Томск город скучный, нетрезвый; красивых женщин совсем нет, бесправие азиатское. Замечателен сей город тем, что в нем мрут губернаторы»3. «Да что говорить о русских городах: у Чехова даже Рим оказывался похожим на Харьков... реальных городов в России было множество; образ русского города у Чехова был един, — отмечает его биограф М.П. Громов4. «Город Чехова, — считает он, — отнесен в неопределенную даль, в глухомань и захолустье потому, что представляет собой внешнее, образное выражение («материализацию») душевного застоя и нравственного захолустья; несколько упрощая проблему, можно сказать, что изображалась не «отсталая Россия», а отсталое в России, не «плохой русский город», а плохое в русском городе (бытовавшее, конечно, и в Петербурге, и в Москве) и, наконец, не «дурные люди», а дурное в людях»5. Было бы правильнее сказать, не дурное, а заурядное, обычное, повседневное. Чехов интересовался типичным, средним, тем слоем, который был незамеченным прежде, поскольку все писатели бросились или к большому или к маленькому человеку. Этот средний слой стал основой произведений Чехова, который сделал шаг в сторону серединной культуры избранием своего героя. Критики отмечали любовь Чехова не к большим героям, а к среднему человеку. Русский публицист Д.В. Философов показывал, что «Чехов замечал незаметных людей. Более того, он нежно любил их, как-то изнутри понимал их несложные, но сколь для них важные переживания, а главное — ничего от них не требовал. В сущности, и дядя Ваня, и Николай Алексеевич Иванов, и Треплев, и Астров, не говоря уже о сестрах Прозоровых, подполковнике Вершинине и т. д. — самые серые, незаметные люди. До Чехова их как бы не существовало. Их никто не замечал. Они скорбели, страдали, радовались, влюблялись в каком-то коллективном одиночестве, были тварью, совокупно стенающею. Пришел Чехов, заметил их и как-то утвердил. Маленьких людей видели, конечно, и Толстой, и Достоевский. Но их маленькие люди почему-то выходили всегда великанами. Простой мужик Каратаев, под стать, по крайней, мере, Конфуцию, а гвардейский офицер князь Болконский — сродни Шопенгауэру. ...У Чехова... они никогда не ведут «умных» разговоров... Достоевский лелеял русских мальчиков, которые по трактирам «о Боге спорят». Толстой учит, как перехитрить зло, бороться с ним непротивлением. «Мальчики» Чехова никогда не говорят о Боге и вообще мало говорят. Им все как-то некогда, жизнь заела. То почту возить надо, то в «Славянском Базаре» котлеты подавать, то детей кормить. Бороться со злом, даже по новому, усовершенствованному, толстовскому способу, они и не думают. «Не до жиру, быть бы живу». Ведь самый факт жизни для них уже геройство. Они все какие-то подкошенные, с червоточиной»6.
В. Катаев сильнее подчеркнул внимание Чехова именно к среднему человеку, ««Средний» человек литературы 80-х годов — особенный феномен, отличный от «маленького человека» предшествующей литературы. Как ни разнилась трактовка этого типа Гоголем, писателями «натуральной школы», Достоевским, «маленький человек» — это всегда тот, к кому писатель хочет привлечь внимание своих читателей, обычно о нем не думающих; это объект, который должен быть замечен, извлечен из низов и с задворок «большой» жизни. «Средний» человек в литературе второй половины 80-х годов, в том числе и в «серьезных этюдах» Чехова, — объект уже отнюдь не экзотический. Обыденная жизнь, которой он живет, признается авторами единственной действительностью и единственным заслуживающим внимания объектом изображения»7. Катаев подчеркивает, что особенностью 80-х годов было то, что категории обыденности, повседневности, будничности были определены как основные и единственные сферы бытия героев, в отличие от традиционной для прежней литературы трактовки быта как противостоящего идеалам героя: «Врач, инженер, учитель, адвокат, студент, офицер, статистик, земец (а также и помещик, и крестьянин, и чиновник, и священник, но показанные иначе, чем в предшествующие десятилетия) — герои литературы 80-х годов в новой, стремительно складывающейся действительности капитализирующейся России (курсив наш. — Н.Ф.). становящейся на промышленные, городские рельсы. «Средний» человек понимается в этих произведениях как представитель новой массы (курсив наш. — Н.Ф.), как всякий человек. И такое понимание Чехов разделяет с писателями из своего литературного окружения»8. Разночинцы, показываемые Достоевским как неукорененные, нервные, часто революционные, а Тургеневым в лице Базарова как жестко позитивистские, готовые мир разрушить и заново отстроить, болезненно входящие в отвергающее их или с любопытством наблюдающее за ними общество, у Чехова становятся социальной средой капитализирующейся России и характеристикой ее новой идентичности. Фон Корен в его «Дуэли» — дань неприязни Чехова к тем, кто ненавидит среднего человека, презирает его и делает жертвой своего деспотизма, как бы слаб и ничтожен ни был этот средний человек.
Еще более эту срединность Чехова подчеркивает Д.С. Мережковский: «Чехов и Горький выразители не столько народной, сколько сословной, не столько культурной, сколько интеллигентной середины русского среднего сословия, самого многочисленного и деятельного...»9.
Эта особенность проявляется не только в произведениях Чехова, но и в его письмах: Чехов «весь вышел из этой веры в человека, из этой влюбленности в человеческое лицо... Чехов смотрел на человека, как смотрел на него Кант, т. е., как на цель в себе, а не как на средство»10. Для Чехова важны были «бережная любовь к жизни, к каждой отдельной личности, к «обыкновенному человеку»»11. Это гуманизм, который был давно известен в Европе, но в России проявился в новой форме.
Чехов — русский или всемирный писатель?
Ответ на поставленный в подзаголовке этого раздела вопрос практически известен. Он — русский всемирный писатель. Но это показало время. Прежде такая мысль не была всеобщей. Одни его считали русским европейцем, другие просто русским. Д.С. Мережковский утверждал: «Он — великий, может быть даже в русской литературе величайший, бытописатель. Если бы современная Россия исчезла с лица земли, то по произведениям Чехова можно было бы восстановить картину русского быта в конце XIX в. в мельчайших подробностях... У чеховских героев нет жизни, а есть только быт — быт без событий, или с одним событием — смертью, концом быта, концом бытия. Быт и смерть — вот два неподвижные полюса чеховского мира... Он знает современный русский быт, как никто; но, кроме этого быта, ничего не знает и не хочет знать... Он в высшей степени национален, но не всемирен; в высшей степени современен, но не историчен. Чеховский быт — одно настоящее, без прошлого и будущего, одно неподвижно застывшее мгновение, мертвая точка русской современности, без всякой связи со всемирною историей и всемирною культурою. Ни веков, ни народов — как будто в вечности есть только конец XIX в. и в мире есть только Россия. Бесконечно зоркий и чуткий ко всему русскому, современному, он почти слеп и глух к чужому, прошлому. Он увидел Россию яснее, чем кто-либо, но проглядел Европу, проглядел мир»12. Но есть взгляд прямо противоположный. Его хорошо выразил С.Н. Булгаков: «Для правильного понимания значения творчества Чехова весьма важно иметь еще в виду, что его образы имеют не только местное и национальное, но и общечеловеческое значение, они вовсе не связаны с условиями данного времени и среды, так что их нельзя целиком свести и, так сказать, погасить общественными условиями данного момента... считать Чехова бытописателем русской жизни и только всего — это значит не понимать в нем самого важного, не понимать мирового значения его идей, его художественного мышления. Чеховское настроение, психологически, может быть, и связанное с сумерками 80-х годов в России, философски имеет более общее значение. Чеховым ставится под вопрос и подвергается тяжелому сомнению, так сказать, доброкачественность средней человеческой души, ее способность выпрямиться во весь свой потенциальный рост, раскрыть и обнаружить свою идеальную природу, следовательно, ставится коренная и великая проблема метафизического и религиозного сознания — загадка о человеке. Настроение Чехова должно быть поэтому определено как мировая скорбь в полном смысле этого слова, и, наряду с Байроном и другими, Чехов является поэтом мировой скорби»13.
Соглашаясь с Булгаковым, отмечу еще одну как русскую, так и европейскую, и всемирную черту Чехова — открытие слома российской идентичности, по существу потери смысла себя в условиях кардинальных перемен — перехода к капитализму, смену сословности на массовость, уменьшение значимости прежнего раскола культуры на европейски-дворянскую и народно-патриархальную. Чехов открыл идентичность как процесс.
Главная беда времени — потеря смысла, переделка ценностей или аномия — их деструкция и распад, кризис идентичности особенно ярко обобщены в «Скучной истории»: «...в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного», «того, что называется общей идеей или богом живого человека». «А коли нет этого, то значит, нет и ничего». Театральный критик Т.К. Шах-Азизова пишет очень социологически и социально-философски точно: «Истинное объяснение образа Иванова складывается постепенно, из всего чеховского творчества 80—90-х годов в целом. Тогда и вырастает во всем своем объеме драма поколения, лишенного прежней веры и тоскующего по новой... В гамлетовскую ситуацию введен гамлетовского типа герой-интеллигент, на разломе эпох остановившийся поразмыслить, мучающийся вопросами бытия («...кто я, зачем живу, чего хочу?»)... Иванов, при всей беспощадности своего анализа, мыслит не глобально, как Гамлет, а в проделах, очерченных повседневностью. «Мировой скорби» также нет в нем — скорбит и негодует он в основном о своей судьбе»14. Она впервые обращается к теме идентичности у Чехова, ибо вопросы «кто я, зачем живу, чего хочу?», это — гамлетовские вопросы об идентичности, ставшие главным вопросом масс.
В работах Чехова показана «эпопея человеческой нелепости. Именно — всечеловеческой, а не только русской, пусть и носит она определенные родные названия, пусть и гласит у него в записной книжке один набросок: «Торжок. Заседание думы. О поднятии средств городских. Решение: пригласи папу римского перебраться в Торжок — избрать его резиденцией»... Глупость международна»15. В письме Д.В. Григоровичу Чехов пишет: «В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться...»16.
Рассмотренная нами смена идентичности России эпохи Чехова и отображение этих изменений в его творчестве и письмах дает важные культурные свидетельства смены идентичности в конце XIX в. в России, показывает ее процессуальный характер и вхождение ее изменений в число важных черт социальных трансформаций.
Примечания
1. Кантор В.К. Русский европеец как задача России // Русская мысль. № 4279. 22 июля 1999; № 4280. 29 июля 1999.
2. Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989. http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000021/st020.shtml
3. Чехов — А.С. Суворину, 20 мая 1890, г. Томск // Переписка А.П. Чехова: В 2 т. Т. 1. М., 1984. Вступ. ст. М.П. Громова; Сост. и коммент. М.П. Громова, А.М. Долотовой, В.Б. Катаева. — http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0350.shtml
4. Громов М.П. Указ. соч. http://apchekhov.ru/books/item/f00/s00/z0000021/st020.shtml
5. Там же.
6. Философов Д.В. Липовый чай. (К пятилетней годовщине со дня смерти А.П. Чехова). 1910. — http://az.lib.ru/f/filosofow_d_w/text_0080.shtml
7. Катаев В.Б. Чехов и его литературное окружение (80-е годы XIX века) // Спутники Чехова / Под ред. В.Б. Катаева. М., 1982. — http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0370.shtml
8. Там же.
9. Мережковский Д.С. Чехов и Горький // Максим Горький: Pro et Contra / Вступ. ст., сост. и примеч. Ю.В. Зобнина. СПб., 1997. — http://az.lib.ru/m/merezhkowskij_d_s/text_0180.shtml
10. Кванин С. О письмах Чехова // А.П. Чехов: Pro et contra / Сост. общ. ред. И.Н. Сухих. СПб., 2002. — http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0540.shtml
11. Там же.
12. Мережковский Д.С. Указ. соч.
13. Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель // А.П. Чехов: Pro et Contra / http://az.lib.ru/b/bulgakow_s_n/text_0030.shtml
14. Шах-Азизова Т.К. Русский Гамлет // Чехов и его время. М., 1977. — http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0280.shtml
15. Айхенвальд Ю.И. Чехов // Силуэты русских писателей. Вып. 1. М., 1906—1910; 2-е изд. М., 1908—1913. — http://az.lib.ru/a/ajhenwalxd_j_i/text_0110.shtml
16. Чехов — Д.В. Григоровичу, 5 февраля 1888 г., Москва // Переписка А.П. Чехова. Т. 1. — http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0350.shtml
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |