Рассмотренные в предыдущем параграфе рассуждения о принадлежности А.П. Чехова к науке в целом и, частности, к знаниям научной психологии, привели к выводу об использовании писателем научного метода в своём творчестве. В данном параграфе целесообразно проследить особенности его применения Антоном Чеховым.
По литературной манере А.П. Чехов был близок к таким французским писателям рубежа веков, как М. Пруст — родоначальник психологического романа во Франции, а также Э. Золя — теоретик натуралистического движения, в произведениях которых чётко прослеживается совмещение литературности с науко-сообразностью текста.
В работе «О психологической прозе» Л.Я. Гинзбург рассматривает диалог в романах М. Пруста (особенно показателен в этом отношении цикл романов «В поисках утраченного времени») как аналитический, а отношение автора к персонажу — как экспериментальное. Сам писатель анализируется как исследователь, отбирающий подтверждения какой-либо своей концепции и акцентирующий на них внимание читателя [30].
Рассуждения Э. Золя о литературном творчестве во многих пунктах сходны с высказываниями уже упоминавшегося в предыдущем параграфе французского физиолога К. Бернара. Исследователями считается, что именно под влиянием труда К. Бернара «Введение в экспериментальную медицину» был написан «Экспериментальный роман» Э. Золя [97; 98, с. 197—200]. Новое направление в то время много обсуждалось, в том числе и основным изданием психологического общества (например, в статье А.Н. Гилярова) [14а, с. 304]. В связи с этим, необходимо отметить, что А.П. Чехов внимательно относился к личности Э. Золя, а также к его творчеству, что известно из его писем. Например, А.С. Суворину (1898 г.) А.П. Чехов писал (в связи с нашумевшим в тот период делом А. Дрейфуса, на которое откликнулся французский литератор): «Зола благородная душа, и я... в восторге от его порыва. Франция чудесная страна, и писатели у неё чудесные» [53а, с. 143]. Об этом отношении свидетельствует, к тому же, тот факт, что имя Э. Золя упоминается в письмах А.П. Чехова 40 раз. Важно учесть при этом, что французский писатель был создателем «натуралистической школы» в литературе, основным кредо которой утверждалось объективное, чёткое и реалистичное описание действительности с помощью использования метода литературного протоколирования. Энциклопедия «Britannica», например, определяет натурализм как движение в литературе и искусстве рубежа 19-го и 20-го вв., которое являлось адаптацией принципов и методов естественнонаучного знания. Абстрагируем натурализм от реализма применением научного принципа — детерминизма [150]. Теоретической базой рассматриваемого литературного течения, помимо теории Ч. Дарвина и философского учения О. Конта, послужил критический подход французского позитивиста и психолога И. Тэна, посвятившего свои работы исследованию культуры и искусства. Искусство у И. Тэна является, по сути, воспроизведением явлений природы с выражением господствующей в них идеи [16а, с. 441]. А.А. Козлов, посвящая статью обзору теорий французского позитивистского направления в журнале «Вопросы философии и психологии», назвал И. Тэна «самым выдающимся во Франции представителем чистого позитивизма», отмечая соединение серьёзности и цельности мысли его теоретических построений с художественной образностью и картинностью изложения [18а, с. 57—58]. А.П. Чехов, несомненно, был знаком с трудами И. Тэна, как и других исследователей психологии — имя этого позитивиста встречается в произведении писателя, например, один из героев рассказа «О драме» высказывается: «Я читал Тэна, Лессинга... да мало ли чего я читал?...» [36а, с. 95]. Кроме того, в процессе организации библиотеки в Таганроге, Антон Павлович, в числе отправляемых книг, указывает и работу И. Тэна «Чтения об искусстве». Об этом можно судить из писем к Ал.П. Чехову и П.Ф. Иорданову [56а, с. 213; с. 238].
Что касается направления, созданного Э. Золя (близкого творческому методу А.П. Чехова), то, по мнению основателя натуралистической школы, писатель должен представлять из себя не просто наблюдателя, фиксирующего объективную действительность, но выступать в своём художественном творчестве учёным-экспериментатором, подвергающим персонажей серии испытаний, и работающим с социальными и эмоциональными явлениями так же, как химик работает с веществом [150]. Творчество Э. Золя состоит в стремлении возвысить литературу до уровня науки своего времени путём перенесения в первую приёмов второй. В «Экспериментальном романе» (1880 г.) обоснован творческий метод французского литератора. Серия романов «Ругон-Маккары» написана как проведённое научное исследование, с учётом принципов «Экспериментального романа».
Анализ чеховских произведений показал, что подобного принципа придерживался и русский писатель, причём это выражалось не только в стремлении психологически воздействовать на читателя (что, как мы выяснили в предыдущей главе, в литературоведении получило название психологизма, присущего также произведениям таких литераторов, как Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, И.С. Тургенев и др.), но в художественном вплетении знаний психологической науки в литературный текст.
Как уже было сказано выше, известно, что «Экспериментальный роман» Э. Золя стал своего рода интерпретацией работы К. Бернара «Введение в экспериментальную медицину». Факт, что А.П. Чехов освоил труд К. Бернара, остаётся бесспорным, так как эта книга была настольной для врачей времён студенчества русского писателя. Клод Бернар в своём исследовании замечал, что «для хорошего медицинского наблюдения не только необходимо иметь наблюдательный ум, но нужно сверх того быть физиологом... нужно вносить в наблюдения патологических явлений, то есть болезни, совершенно те же условия и ту же трезвость, как и наблюдение физиологических явлений. Никогда не нужно идти далее факта и нужно быть в некотором роде фотографом природы» [98, с. 198]. Эти положения согласуются с высказанными мыслями А.П. Чехова по поводу литературной объективности. К примеру, в письме к А.С. Суворину он отмечал: «Художник должен быть не судьёю своих персонажей и того, о чём говорят они, а только беспристрастным свидетелем. Я слышал беспорядочный, ничего не решающий разговор двух русских людей о пессимизме и должен передать этот разговор в том самом виде, в каком слышал, а делать оценку ему будут присяжные, то есть читатели. Мое дело только в том, чтобы быть талантливым, то есть уметь отличать важные показания от неважных, уметь освещать фигуры и говорить их языком» [52а, с. 281]. Это подтверждает, что А.П. Чехов обосновывал решение проблемы объективности через синтез писательского труда с работой учёного-экспериментатора, что выражается в деятельности наблюдения, собирании фактов и т. д. [98].
Во времена А.П. Чехова во Франции жил ещё один известный писатель — сторонник школы натурализма — Ги де Мопассан. Оценивая творческую технику, А.П. Чехова зачастую сравнивали именно с ним. В мемуарах о А.П. Чехове («Памяти Чехова») А.И. Куприн подтверждает, что Антон Павлович держался о современной ему литературе высокого мнения. В связи с этим А.И. Куприн вспоминает слова А.П. Чехова о Ги де Мопассане: «Все нынче стали чудесно писать, плохих писателей вовсе нет... И оттого-то теперь всё труднее становится выбиться из неизвестности. И, знаете, кто сделал такой переворот? Мопассан. Он, как художник слова, поставил такие огромные требования, что писать по старинке сделалось уже больше невозможным» [3а, с. 530—531].
По мнению чеховеда Л.П. Громова, только знание психологической стороны творческого процесса может углубить представления о сути творчества писателя и осознание формирования и осуществления замысла автора литературного текста. Для синтетического исследования основ, законов и свойств художественного мышления на стыке психологии и текстологии, истории и теории литературы существует такая область знания, как психология творчества [33].
Таким образом, следуя логике исследования, после обзора научных теорий позитивистов и психологов с целью нахождения теоретической базы — источника построения чеховской литературной позиции, для выяснения сущности своеобразия чеховского творчества в психологическом отношении мы обратились к поиску работ по психологии творчества, посвящённых А.П. Чехову. Как результат теоретического обзора таких трудов (Н.А. Бердяев «Смысл творчества», «Творчество и объективация», Н.Л. Бронников, И.Ю. Сероусов «Многоуровневость творчества», Р.Р. Гарифуллин «Психология креативности и искусства», Я.А. Пономарёв «Психология творчества», О.К. Тихомиров «Психологические исследования творческой деятельности», З. Фрейд «Художник и фантазирование» и др.), нами было выяснено, что в большинстве научных (в том числе учебных) пособий (М. Гершензон «Творческое самосознание», Е.М. Замятин «Психология творчества», Е.П. Ильин «Психология творчества, креативности, одарённости», Л. Салямон «О физиологии эмоционально-эстетических процессов», Н.М. Фортунатов «Творческий процесс Л.Н. Толстого как «опыт в лаборатории»» и пр.) чеховское творчество если и упоминается, то только фрагментарно, в качестве иллюстрации к тем или иным аспектам психологии искусства, а чаще всего не рассматривается вовсе. Анализ литературы чеховских времён позволяет выделить сформированные ещё при жизни писателя мнения критиков и обозревателей печатных изданий по поводу литературной манеры А.П. Чехова. Характерно одновременное упоминание о А.П. Чехове как о психологе (в литературном отношении) и художнике.
Стоит остановиться на более подробном рассмотрении аналитического разбора психологии чеховского творчества, проведённого Д.Н. Овсянико-Куликовским, последователем основоположника психологического направления в литературе А.А. Потебни и исследователем проблем психологии творчества. Он понимал позицию А.П. Чехова, отстаивая право литератора на использование научных методов (например, экспериментаторского), позволяющих производить отбор наиболее характерных явлений для их художественного осмысления. Опираясь в своём обзоре чеховских произведений на повести «Моя жизнь» и «Мужики», Д.Н. Овсянико-Куликовский относил писателя к типу художников-экспериментаторов. Всего он выделял два типа художников слова. К одному отнёс творцов, производящих разносторонний подбор черт, ко второму — тех, кто производит односторонние черты [77, с. 482—537]. Творчество писателей первой группы Д.Н. Овсянико-Куликовский уподобил учёной работе, которая основывается на всестороннем наблюдении объективно изучаемого явления — работе историков, ботаников, зоологов. Творчество же второй группы, причисляя к ней А.П. Чехова, исследователь соотнес с учёной работой, основанной на опыте — например, физическом или химическом, в процессе которого создаётся либо новое вещество, либо обнаруживаются его новые свойства, которые недоступны простому наблюдению вне опыта. Как писал Д.Н. Овсянико-Куликовский, «...представим себе художника, который, отправляясь от наблюдений над какими-либо явлениями жизни, создаёт образ, в котором он искусственно (как учёный — в опыте) устраняет одни черты, усиливает другие, придаёт своему созданию одностороннее освещение с целью получить в чистом виде какую-либо сторону натуры человеческой, в действительности уравновешенную или заслонённую другими сторонами, — представим себе этот тип художественной работы, который можно назвать опытом в искусстве» [77, с. 482—537]. Согласно автору, отличие от образов, создаваемых писателями первой группы, заключается в обобщении не самой действительности, а её сторон, что организует, таким образом, искусственные условия, в которых художником обнаруживаются «затемнённые» стороны жизни. Тогда как учёные используют в опытах определённые приборы и инструменты, отодвигающие на второй план творческую мысль, то у художника слова (имеется в виду А.П. Чехов), не обладающего такими внешними вспомогательными средствами, эта творческая, «опытная», лаборатория оказывается открыта для постороннего, причём не только рассмотрения, как указывал Д.Н. Овсянико-Куликовский, но в том числе и для исследования, чем мы можем пользоваться в своей работе.
Д.Н. Овсянико-Куликовский доказывал односторонность освещения А.П. Чеховым тех или иных черт и явлений действительности (в том числе и психологических) тем, что А.П. Чехов не предоставляет детальной и всесторонней разработки изображаемых характеров и психотипов персонажей, а вместо этого наметив какую-то из сторон, психологически её анализирует. Художественный эффект, получаемый от такой психологической работы, сравнивается, вслед за А.И. Куприным, с творческой деятельностью Ги де Мопассана, а чеховский научно-художественный приём — «художественным методом» [77, с. 482—537]. Таким образом, по мнению Д.Н. Овсянико-Куликовского, смысл чеховского «метода» заключался в отборе писателем наиболее характерных общественно-психологических явлений для их художественного осмысления.
Среди прочих положений, доказываемых Н. Шапиром в психологическом разборе чеховских произведений («Чехов как реалист-новатор»), опубликованном в «Вопросах философии и психологии» уже после смерти литератора, в 1905 г., исследовательского интереса заслуживают тезисы о воспроизведении А.П. Чеховым в творчестве общепсихологических моментов, а также отражении им «стихии души» независимо от этапа внутреннего развития персонажа или его индивидуального жизненного положения [66а, с. 487—553; 67а, с. 633—682]. Н. Шапир обстоятельно доказывал вышеприведённые тезисы, не делая акцент на представленные в текстах представления писателя о психологической науке.
Научные элементы чеховского художественного метода описаны П.Н. Долженковым. Среди них он называет: стремление А.П. Чехова к одновременному изучению психической и физической сфер человека; метод статистики, который был применён писателем при написании «Острова Сахалина»; сформированный в результате получения медицинского образования метод индивидуализации; использование в произведениях знаний науки 19 в. [в первую очередь — психологических, — прим. М.Б.] и, наконец, вышерассмотренное требование, предъявляемое к художнику (состоящее в правильной постановке вопросов) и связанное с современной ему наукой и философией [37].
Анализируя суть чеховского художественного метода, вслед за чеховедом П.Н. Долженковым можно прийти к выводу о том, что, помимо направленности интересов, существовало ещё и сходство методов А.П. Чехова и позитивистов. Например, английский философ, психолог и социолог Г. Спенсер технику своего исследовательского метода описывает следующим образом: «...сравнить все мнения одного и того же рода; устранить этим путём различные частные и конкретные элементы, в которых эти мнения расходятся между собою и которые более или менее подрывают доверие к ним; затем рассмотреть, что остаётся в остатке после устранения разноречивых составных элементов, и, наконец, подыскать для этого остающегося элемента такое абстрактное выражение, которое оставалось бы неизменным во всех различных его видоизменениях» [37; 28а, с. 72]. Стремление А.П. Чехова представить различное общим, объединить, к примеру, героев-антагонистов, во многом сходно с этим методом [37].
Психолог И.Е. Сироткина в статье «Психопатология и политика: становление идей и практики психогигиены в России» справедливо отмечает, что психопатологические портреты персонажей произведений А.П. Чехова не являются их вымыслом и изобретением, а представляют собой отражение болезней, поскольку «когда писатель изображает обилие неврастеников в современном обществе, он указывает на те же причины неврастении, на которые обращают внимание и психиатры» [105].
Врач М.П. Никитин («Чехов как изобразитель больной души») проводил в своей работе разбор чеховского творческого наследия с точки зрения психиатрии, также подчёркивал тонкий и детальный психологический анализ душевных состояний героев произведений А.П. Чехова. Однако автор придавал скорее общественное психолого-психиатрическое значение литературной психологии писателя, нежели научное, считая созданные им образы отражением социальных недугов, а не личностных. М.П. Никитин также ставил вопросы о возможности применения научного метода к художественному творчеству и о степени их разнородности [22а], отвечая утвердительно, так как, несмотря на кажущиеся отличия науки от литературы, всё же можно найти сходства в их процессах. Например, не только художник слова, создавая образы, преобразует действительность, но и учёный поступает так же на стадии обобщения своих умозаключений, причём литературные образы при ближайшем рассмотрении тоже оказываются производным обобщения, только творческого. Субъективность произведений из-за включённости личности писателя не сильно превышает научную, поскольку личность учёного не в меньшей степени вовлекается в исследовательский процесс. Исходя из сказанного, можно вслед за М.П. Никитиным прийти к выводу, что «различия между наукой и искусством представляются для нас не настолько значительными, чтобы они исключали для нас возможность трактовать литературные типы с психиатрической [а в нашей работе — психологической, — прим. М.Б.] точки зрения» [22а, с. 1—13].
Итак, мы доказали, что стремление писателя к научному труду продолжалось всю жизнь — начиная от задумок докторской диссертации «Врачебное дело в России» — до глубоко проработанного научно-публицистического труда «Остров Сахалин».
Известно, и это упоминалось в нашей работе ранее, что в годы студенчества А.П. Чехов был учеником московского профессора Г.А. Захарьина — основателя русской психотерапии. Если вспомнить, в чём заключался лечебный метод одного из лучших врачей России, то становятся ясны причины заинтересованности Антона Чехова в психологии, психоневрологии, психосоматике, а также выражения связи психологических отраслей с литературой в его художественном творчестве. По данным Большой медицинской энциклопедии, система Г.А. Захарьина была не просто механическим собиранием сведений о болезни, а представляла собой творческий процесс клинического мышления, устанавливающий основной диагноз и сопутствующие расстройства на основе психологических особенностей пациента [17].
Письма А.П. Чехова отражают отношение писателя к своему педагогу. Например, в письме к В.А. Тихонову можно прочесть: «Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей — Захарьина» [54а, с. 362]. А.С. Суворину литератор писал также, что по таланту Г.А. Захарьина он уподобляет Л.Н. Толстому [53а, с. 264]. Это была высокая оценка, учитывая, что Л.Н. Толстому отводилось первое место в чеховской «Литературной табели о рангах». Как лектора, А.П. Чехов профессора Г.А. Захарьина очень высоко ценил. В 1887 г. он писал Н.А. Лейкину: «...сейчас ходил слушать лекцию Захарьина (о сифилисе сердца), простоял не более 1½ часов, а утомился, точно сходил пешком в Киев» [52а, с. 20]. Даже утомившись, писатель не покинул аудиторию, а слушал доклад на заседании физико-медицинского общества полтора часа. Значение Г.А. Захарьина в жизни А.П. Чехова иллюстрирует и тот факт, что литератор даже свои шуточные рецепты подписывал его фамилией [53].
Возможно, именно идеи основателя русской психотерапии послужили благоприятной почвой для появления и последующего укрепления интереса Антона Павловича к психологической науке. Как известно, одним из основных пунктов учения Г.А. Захарьина было развитие умения студентов к применению рассмотренного научного метода помимо врачебной деятельности и в любой другой практике, в условиях действительности [46].
Ответственное отношение А.П. Чехова к занятиям в студенческие годы подтверждает, по свидетельству Г.И. Россолимо, и образцово написанная обязательная для зачёта история болезни пациента неврологического отделения [3а, с. 429]. Эта история болезни сохранилась и находится в музее Московской медицинской академии имени И.М. Сеченова. Она является очередным доказательством успешного усвоения писателем лекций Г.А. Захарьина. В.А. Логинов предполагает, что во время одной из таких лекций А.П. Чехов присутствовал на клиническом разборе произведения Л.Н. Толстого под названием «Смерть Ивана Ильича». По свидетельствам современников, именно в течение той самой лекции Г.А. Захарьиным была отмечена точность описанных симптомов клиническому случаю интерференции болевых ощущений [63].
Можно предположить, что учение Г.А. Захарьина выполнило определённую функцию в формировании чеховских намерений в отношении преподавательской деятельности, которые были ранее рассмотрены в работе: акцентировать внимание студентов на психологию больного. Но эти научные принципы А.П. Чеховым могли использоваться, в свою очередь, и для формирования художественного метода, в основу которого легло индивидуализирование каждого из отдельных явлений, сторон, описываемых в произведении [46]. К индивидуализированию А.П. Чехов обращался для объяснения причин явлений психической жизни персонажа, чтобы показать их в тексте с научной точностью. Чеховед В.Б. Катаев называет следующие идейные мотивы перенесения писателем в литературу научных знаний: «нет «болезней вообще» — есть конкретные больные; нельзя, изучая жизнь, подходить к ней с предвзятыми утверждениями, будто бы обязательными для всех, — надо изучать, в каком смысле эти утверждения верны для данного конкретного человека. Изображать не общеобязательные идеи на примере отдельного человека, а самого человека, в жизни которого всегда есть что-то, не покрываемое этими теориями и делающее эти теории совсем не общеобязательными» [46, с. 95].
Как проявился чеховский «научный метод», а также интерес к психологии и психиатрии в его художественном творчестве? Для ответа на этот вопрос необходимо обратиться к рассмотрению концепта патографии и её значения в творчестве литератора.
Патография (греч. pathos — болезнь, grapho — писать), понимаемая психоаналитически, клинико-диагностически и даже культурологически, имеет множество определений. К примеру, В.М. Блейхер и И.В. Крук отмечают сущность патографии в изучении «творчества писателей, поэтов, художников, мыслителей с целью оценки личности... психического больного» [14; 22]. Для нашего исследования ближе понимание термина патографии, раскрытого Р. Кемпбеллом (R.J. Campbell) как «описание болезни» [147; 22].
Патографические исследования в науке появились в 80-е гг. 19 в. после введения термина немецким невропатологом и психиатром П.Ю. Мёбиусом. Расцвет патографии приходился на временной интервал с конца 90-х гг. 19 в. по конец 20-х гг. 20 в., который включает годы чеховского творчества. Считается, что патографический подход является в биографическом поле своеобразным «третьим измерением», поскольку наряду с жизнью и историей личности начинает фигурировать психологический недуг [54; 136].
«Первопроходцами» в области таких исследований называются психиатры, в дальнейшем эстафету изучения патографии приняли психотерапевты, представители психоаналитического направления, и, в последние годы, литературоведы.
А.В. Шувалов в статье «Модель психотерапевтической патографии» выявляет следующие проблемные поля патографических работ: психопатологические расстройства автора произведения и влияние его недуга на творческий процесс; творчество душевнобольных; теоретические аспекты механизмов творчества; психопатологический анализ различных направлений искусства, и, наконец, наиболее подходящее нашему исследованию — изучение психопатологических нарушений, изображённых у героев художественных произведений.
Интересно замечание автора статьи о том, что «патографические изыскания могут предоставлять необходимый материал для использования его при проведении некоторых методов практической психотерапии» [135].
Исследование чеховского творческого наследия показало наличие в нём патографических рассказов, которые могут мыслиться как результат попыток А.П. Чехова написать научный труд вкупе с его интересами в областях психологии и психиатрии. Этим доказывается, что подобные произведения А.П. Чехова имеют психотерапевтическое содержание, что добавляет практическую ценность нашему диссертационному исследованию.
Таким образом, обозначив, что в творческом наследии А.П. Чехова имело место использование патографии, можно сделать предположение, что его произведения (такие, как «Чёрный монах», «Припадок», «Палата № 6», «Скучная история», и др.) появились, в том числе и как результат обучения литератора у профессора Г.А. Захарьина. Составителями Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова справедливо отмечена связь между этим не увидевшим свет трудом и возникшим с помощью лекций Г.А. Захарьина интересом к клиническому методу, который, возможно, заставил писателя обратить внимание на такие формы народной медицины, как знахарство, шаманство и т. д. при подготовке диссертации.
По справедливому мнению В.А. Логинова, учение Г.А. Захарьина дало А.П. Чехову, как настоящему диагносту, возможность предоставлять персонажам своего творчества полную психологическую характеристику несколькими фразами. Следствием этого можно считать появление в газете «Новое время» статьи «От какой болезни умер Ирод?» (1892 г.). Если «Врачебное дело в России» составлялось согласно эволюционно-историческому принципу, то рассматриваемая статья основывалась на пробеле в таких областях знания, как история и история медицины, и в этой работе А.П. Чехов проявил свои психологические и медико-диагностические способности [63].
М.Л. Семакова подтверждает наше предположение о том, что Антон Павлович писал патографические произведения и выступал в них в качестве диагноста, обращаясь к творчеству К.Г. Паустовского. В частности, автором книги используется пример рассказов «Дождливый рассвет» и «Снег», в которых «заметно внимание Паустовского к Чехову-психологу, видно овладение некоторыми частными «приёмами» чеховского письма... во многих рассказах... он видел «образцовые» психологические диагнозы» [102].
Ещё одно заслуживающее внимания мнение по поводу проявления в чеховских литературных текстах психолого-психиатрических знаний, принадлежит чеховеду И.Н. Сухих: «Нервность — страх — психопатия — душевная боль — припадок — мания. Проходя по невидимым ступеням душевной лестницы, Чехов всё время помнит о норме. Случаи явной патологии, иногда обсуждаемые в письмах, обычно остаются за рамками чеховского художественного мира» [111, с. 145—150]. Можно добавить только о некоторой неточности категорического утверждения о том, что патологические случаи не рассматривались А.П. Чеховым в художественном творчестве. Напротив, наше исследование докажет наличие и таких содержательных моментов.
По словам В.В. Хижнякова, из всех отраслей медицины психиатрия больше всего получила от А.П. Чехова как писателя. По мнению автора, ряд образов неуравновешенных людей, неврастеников и душевнобольных дал в своих произведениях А.П. Чехов, даже общая картина эпохи, плодившая неуравновешенных людей, неврастеников и душевнобольных, была нарисована литератором [116].
Таким образом, рассматривая науку и литературу через их процессы сциентизации и беллетризации текстов соответственно, нужно добавить, что в этом ключе они представляют собой два разнонаправленных вектора. А.П. Чехов лавировал между этими двумя векторами как опытный стратег, то сциентизируя свои произведения («Остров Сахалин» является здесь ярким примером, так как имеет чёткую функцию научного текста), то снова возвращаясь к беллетристике. К.Г. Юнг подробно охарактеризовал разнонаправленность векторов литературы и науки в докладе «Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству» (1922 г.), отмечая при этом, что та часть искусства, которая относится к процессу художественного образотворчества, может служить предметом психологии, определяя тем самым своеобразие взаимосвязи областей искусства и психологии. В творческом процессе К.Г. Юнг различал два случая его протекания: в первом (аналитик назвал его интровертивным) художник пишет текст намеренно, сознательно и целенаправленно, тогда как вторая установка (экстравертивная), наоборот, предполагает спонтанное создание произведений (согласно данной теории представляющее собой прорыв самости). Писатель первого типа, по К.Г. Юнгу, «тоже может находиться в плену у своего создания... когда художник, намереваясь сказать нечто, более или менее явственно говорит больше, чем сам осознаёт» [68а]. Учитывая такие юнговские построения и своеобразие творческого наследия А.П. Чехова, можно предположить, что, несмотря на умелое и намеренное использование в творчестве психологических инструментов, писатель оставался если и не в плену, то в тесной взаимосвязи с литературой (относясь при этом, возможно, не к одному из рассмотренных типов, а особым образом совмещая их в своём творчестве), что подтверждается его письмом к Ф.О. Шехтелю (1893 г.): «Я по уши ушёл в чернильницу, прирос к литературе, как шишка... будь у меня миллион, мне кажется, я издал бы сто тысяч книг» [55а, с. 203].
Русский литературный критик, часто печатавшийся в «Вопросах философии и психологии», Ю.И. Айхенвальд высказывал другую точку зрения, согласно которой взаимодействие искусства с психологией не может быть продуктивным. Он признавал, что литература ожидает от психологической науки открытий, но считал современную ему психологию неспособной на глубокое установление точных и содержательных закономерностей: «То, что в этой области известно до сих пор, те психические состояния, которые могут быть уловлены в сеть ассоциаций, то, что в психике может быть учтено и предусмотрено, это всё так ничтожно и поверхностно в сравнении с глубокой сферой её загадок и неожиданностей. Не говоря уже о том, чтобы душу объяснить и подчинить её необходимым законам, но просто описать её, рассказать её, — и этого не может психология... Законы для души не писаны, а потому не писаны они и для искусства. История литературы услышит от психологии вещие догадки, приобщится к её воззрениям и метафизической стихии, но никогда не получит от неё той доказательности, которая необходима для науки, потому что этой доказательностью не обладает и не будет обладать сама психология» [1а, с. 3—5]. Возможно, диссертационное исследование подтвердит продуктивность для науки и литературы использования А.П. Чеховым знаний о психологии, и тем самым докажет, что своеобразием своего творчества А.П. Чехов опроверг столь категоричные слова критика Ю.И. Айхенвальда.
Литература 19 в., несмотря на разные с научным знанием функции, взаимодействовала с психологией в организации знания. Когда психолог и профессор Московского университета Н.Я. Грот организовал первый в России психологический журнал, важная роль в работе издания была отведена представителям искусства (Ф.М. Достоевскому, Л.Н. Толстому, А.А. Фету). В области психиатрии также признавалась важная роль литературного творчества. Например, по замечанию психиатра И.А. Сикорского, «писатели, одарённые Божьей искрой, всегда были историческими диагностами, которые распознают добро и зло, здоровье и болезнь общественной души. Для психиатра художественная литература составляет истинную настольную книгу его профессии» [104, с. 34]. Ещё один представитель психиатрической науки, М.О. Шайкевич, писал: «Как ни ценно то, что приобретено этими научными методами, как ни прекрасно будущее, которое сулят нам поклонники экспериментальной психологии, всё-таки... душевная деятельность по самой своей природе, в силу её несомненной и исключительной субъективности, такова, что без чувственного познавания через посредство образов многое останется недоступным для упомянутых научных методов. А потому интуиция, художественное творчество... будет ещё долго снабжать нас... ценным материалом» [104, с. 78—79]. То есть, представители психологической и психиатрической науки 19 в. стремились привлекать литераторов в союзники на научном поприще. А.П. Чехов официально не состоял в Психологическом обществе и не участвовал в работе его основного печатного органа, однако писатель, всю жизнь стремившийся написать научный труд, реализовывал его в художественных текстах, к тому же, как мы выяснили, знакомства с представителями психологии, несомненно, сыграли в этом важную роль.
В предыдущих главах мы выяснили, что, в связи со многими факторами, имевшими место в жизни великого русского писателя — например, особенностями его профессиональных предпочтений и интересов, их научной направленностью, а также спецификой его ближайшего окружения — у А.П. Чехова могли быть определённые представления о состоянии современной ему психологической науки. Исходя из того значения, которое имела для писателя переписка, и научной функции, которую он приписывал художественному творчеству, в качестве объекта исследования нами было выбрано собрание писем А.П. Чехова, а также тексты его художественных произведений. Мы установили, что патография часто описывается в психиатрических трудах как влияние психолого-психиатрических изменений писателя на творческий процесс и результат. В рамках же нашего исследования этот концепт рассматривается как изображение в творчестве А.П. Чехова психических расстройств персонажей произведений. Так как рассказы писателя зачастую имеют диагностический характер, можно предполагать, что они коррелируют с психолого-психиатрическими разработками того времени. А.П. Чехов гордился научно точным воспроизведением в своих текстах психозов, неврозов, неврастении. В связи со всем вышесказанным, в следующей главе целесообразно выявить и описать примеры его патографических рассказов, что будет иметь огромное теоретическое и практическое значение для современной психологической науки.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |