Итак, герои разных поколений, от едва выпорхнувшего из материнских объятий Егорушки и уже познавшего изнанку жизни гимназиста Володи, от молодых и зрелых людей, переживаниям которых посвящены рассказы «Студент», «Учитель словесности», «Палата № 6», «Дама с собачкой» до кончающего свою жизнь старого больного человека, приходят к мысли о цели жизни, к поискам правды и справедливости.
Равнодушию и сытости обывателей, приспособленцев в произведениях Чехова противостоит иное, совестливое отношение к жизни, характерное для многих других его героев. В противоположность доктору Старцеву они стараются вырваться из омута, в который их втягивает жизнь. Это Никитин, о котором мы уже говорили: словно проснувшись после спячки, он рвется вон из мертвого мещанского уюта к неуютному, но живому миру человеческих страстей, к активной деятельности. Это капиталист Лаптев из повести «Три года» (1895): он мог бы умножать свое шестимиллионное богатство до бесконечности и успокоиться на этом, но он тяготится им, потому что чувствует его неправедность. В какой-то момент Лаптев уже почти готов к бунту против собственного богатства: он хочет бросить капитал и зажить трудовой жизнью. Правда, у него не хватает нравственных сил, чтобы осуществить на практике свое намерение, но порыв этот не останется бесследным: Лаптев уже никогда не сможет радоваться своему богатству.
Сын известного архитектора дворянин Мисаил Полознев в повести «Моя жизнь» (1896) мог бы спокойно служить в любом из учреждений, куда берут его по рекомендации отца, но он не уживается нигде, потому что не может смириться с несправедливостью и ложью. И, взяв кисть и ведро с краской, он идет работать маляром. Ему легче нести тяготы люмпен-пролетарского существования, чем сидеть в чистой гостиной и слушать ханжеские речи.
Эти люди не могут быть счастливы даже при вполне благоприятных обстоятельствах их частной жизни, потому что они не могут смириться с общим неблагополучием. Словно у них за дверью стоит кто-то «с молоточком» и напоминает стуком, что нельзя быть счастливым, когда на свете много голодных и несчастных. О таком человеке «с молоточком» мечтал брат помещика Николая Иваныча Чимши-Гималайского, Иван Иваныч, потрясенный самодовольным видом своего разжиревшего брата.
«Молоточек», призванный нарушить спокойствие довольных собой людей, — не случайный образ в рассказе «Крыжовник». В другом рассказе — «По делам службы» (1899) тоже есть сходный образ «молотка». Следователь Лыжин, вызванный на вскрытие трупа самоубийцы, проводит ночь в земской избе и думает об умершем. Лесницкий — такова фамилия самоубийцы — был дворянином, жизнь его не удалась, и он безропотно тянул лямку страхового агента, несущего все тяготы земского служащего. Думая о причинах, которые привели Лесницкого к решению покончить с собой, Лыжин вспоминает нищего старика, исполнявшего обязанности пешего курьера и называвшего себя так: «цоцкай». Оба они, и страховой агент, и шагающий в метель с непокрытой головой старик, представляются Лыжину в одинаковой степени жертвами социальной несправедливости. И, чуткий к страданиям других, Лыжин не может уснуть в чистой постели, ему неуютно в ней. За окном воет метель, а Лыжину чудится в этом вое жалобное пение несчастного Лесницкого и старика «цоцкаго»: «Мы идем, мы идем, мы идем... Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы не знаем покоя, не знаем радостей... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей... У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем...» И этот припев слышится Лыжину много раз, «точно кто стучит молотком по вискам» (курсив наш. — Э.П.). Пробуждение гражданской совести у Лыжина, как и у героя рассказа «Учитель словесности», происходит на фоне перемен, которые совершаются в природе. В Никитине вместе с весенним оживлением рождается страстное желание начать новую жизнь, в душе Лыжина метель вызывает смятение, завершившееся целым потоком мыслей о социальной несправедливости. Пытаясь понять, отчего в его сознании дворянин Лесницкий вместе с «цоцким» сливаются в разряд несчастных и обездоленных, он думает: «Не идут ли они и в жизни бок о бок, держась друг за друга? Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует между обоими. <...> И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это. Так думал Лыжин и это было его давней затаенною мыслью, и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно». Казалось бы, странно: осознание социальной несправедливости и слова о «чудесном и разумном организме». Но слова эти продиктованы радостью обретенного героем понимания сложности жизни и, главное, понимания своей причастности ко всему, что в ней совершается. Это особая форма приятия жизни, сочетающаяся с проявлением участливого отношения к страдающим, а значит, и с осознанием совершающейся в мире несправедливости.
Роль стучащего «молоточка», который приводит героя к такому глубокому анализу социальных конфликтов, в этом рассказе выполняет фантастический звуковой образ, созданный воображением совестливого героя: пение двух несчастных людей, сливающееся с воем снежной метели.
В рассказе «Случай из практики» (1898) нет слов «молоточек» или «молоток», как в «Крыжовнике» и «По делам службы». Но и здесь художник находит звуковой образ, назначение которого — вызывать в людях тревогу о чужих несчастьях. Эти звуки в рассказе впервые слышит доктор Королев, приглашенный к больной девушке, Лизе Ляликовой, наследнице огромной фабрики: «...резкие, отрывистые, металлические звуки, каких Королев раньше никогда не слышал и каких не понял теперь; они отозвались в его душе странно и неприятно». Потом они появляются еще: «дер... дер... дер», «дрын... дрын... дрын...», «жак... жак... жак...». Как будто это просто сторожа бьют в металлическую доску, отсчитывая час за часом... Но Лизе по ночам не спится, она при каждом звуке вздрагивает: ей кажется, что это дьявол, захвативший все вокруг в свои руки. И у нее появляется то самое беспокойство, о котором говорил в рассказе «Крыжовник» Иван Иваныч.
«Меня тут все беспокоит», — говорит Лиза доктору, когда он замечает, что она вздрогнула при звуках.
Переживания героини рассказа «Случай из практики» — это переживания совестливого человека, чувствующего ответственность за все, что делается в жизни. Лизу Ляликову глубоко ранит все, что ей приходится видеть и слышать на фабрике, — вот почему она заболевает и чувствует себя несчастной. Она не пользуется той возможностью роскошной жизни, которую дают доходы с фабрики, — ведь фабрика представляется ей обиталищем злой и таинственной силы. Инстинкт чистой и честной молодой души отталкивает Лизу Ляликову от богатства, и то, что большинство девушек в ее положении превращало в счастливых невест с богатым приданным, преследует ее как кошмар. Она просто не чувствует себя вправе быть счастливой.
Доктор Королев при осмотре этой необычайной больной быстро догадался, что причины ее бессонницы и сильного сердцебиения лежат в области не физиологии, а душевной организации пациентки. Вот как звучит диагноз, который он ей ставит: «Вы в положении владелицы фабрики и богатой наследницы недовольны, не верите в свое право и теперь вот не спите, это, конечно, лучше, чем если бы вы были довольны, крепко спали и думали, что все обстоит благополучно. У вас почтенная бессонница; как бы ни было, она хороший признак». И он осторожно намекает ей, что в ее положении необходимо делать:
«...А для наших детей или внуков вопрос этот, — правы они или нет, — будет уже решен. Им будет виднее, чем нам. Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят...
— Что же будут делать дети и внуки? — спросила Лиза.
— Не знаю... Должно быть, побросают все и уйдут.
— Куда уйдут?
— Куда? ...Да куда угодно, — сказал Королев и засмеялся. — Мало ли куда можно уйти хорошему, умному человеку».
Лизе Ляликовой двадцать лет. Это возвращает нас снова к вопросу об этапах духовной биографии чеховского героя. Профессор Николай Степанович — самый старый из чеховских думающих интеллигентов; но, как мы видели, в своем недовольстве миром и собой он не был одинок: рядом с ним страдала молодая женщина с максималистскими требованиями к жизни, с болезненно острым желанием построить свою жизнь на более высоких началах.
Итак, в конце 80-х годов, когда были написаны «Володя», «Припадок», «Степь» и «Скучная история», биография чеховского героя, активно ищущего смысла в жизни, слагалась сразу — и на ранних и на последующих ее этапах. Чехову-художнику уже тогда были подвластны все возрасты: детство Егорушки, еще нигде не учившегося; юность гимназиста Володи; молодость студента Васильева и неудавшейся актрисы Кати; старость умудренного жизненным опытом и научными знаниями профессора Николая Степановича. Продолжая и позже, в 90-е годы, обращаться к молодым героям (Никитин, Великопольский), Чехов больше предпочитал иметь дело с героями среднего возраста: Лаевский из «Дуэли», Рагин, бывший народоволец из «Рассказа неизвестного человека», магистр Коврин из «Черного монаха», капиталист Лаптев из повести «Три года», художник из «Дома с мезонином», Гуров из «Дамы с собачкой» и многие другие.
Герои Чехова, ищущие не смысла в жизни, а удобного и сытого места в ней, тоже принадлежат к самым разным поколениям. О комфорте мечтает молоденькая Аня из рассказа «Анна на шее» и добивается его. Оригинальность любой ценой — девиз «попрыгуньи», немного более старшей по возрасту, чем Аня. Деньги, домовладение и еще раз деньги — цель Ионыча, стареющего в ходе событий, и т. д.
Если детство и юность представляют собой своеобразный пролог к будущим страданиям и прозрению героя (или, наоборот, к духовному оскудению), а старость — эпилог, или финал жизни (Николай Степанович так и говорит о себе: «Теперь мне остается только не испортить финала»), то средний возраст дает художнику возможность для подробного и обоснованного рассказа об эволюции души героя, в одном случае восходящей, в другом — нисходящей. Не случайна почти все главные герои больших повествовательных произведений Чехова (повестей), где больше простора для анализа внутренней жизни личности, — среднего возраста.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |