От автора

Вот писатель, о котором и поговорить приятно.

Лев Толстой о Чехове

Помню детские годы: отец, учитель-словесник, читает нам — мне и моему брату-близнецу — Чехова вслух. Голос его дрожит от волнения и восторга. Читается «Дама с собачкой». В том месте, когда в театре города С. Гуров приближается к Анне Сергеевне, она ошеломлена — голос отца и вовсе прерывается. Когда же он доходит до слов: Гуров и Анна Сергеевна остановились на узкой, мрачной лестнице, а повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, — глаза его увлажняются. Эти гимназисты, которые тайком курят на лестнице в самый напряженный момент повествования, совсем выводят отца из душевного равновесия.

Школа, сказать откровенно, не слишком обогатила мои представления о Чехове. Пользуясь выражением Ильфа и Петрова, мы не столько учились, сколько боролись за качество учебы. Чехова «проходили», «прорабатывали». Упор делался на его слабости, изъяны мировоззрения: не видел реальных путей к революционному перевороту, мечтал об изумительной жизни, которая наступит через 200—300 лет, не догадываясь, что она уже не за горами. Так что чеховские школьные уроки и моя зарождавшаяся любовь к нему находились как бы в разных измерениях.

После школы-десятилетки я поступил в ИФЛИ — Институт истории, философии и литературы. Это был своеобразный лицей. Лекции читали, вели семинары лучшие специалисты и преподаватели того времени: лингвисты — Д.Н. Ушаков, Г.О. Винокур, А.М. Селищев; исследователи русской литературы — Н.К. Гудзий, Д.Д. Благой, Н.Л. Бродский, теоретики литературы — Л.И. Тимофеев, Г.Н. Поспелов. Атмосфера была самая живая, творческая, чуть ли не каждый второй студент писал стихи.

Я записался в чеховский семинар доцента А.А. Белкина. Тему для реферата взял совершенно необъятную: «Чехов-художник». Сюда входило все, кроме разве что врачебной деятельности писателя.

Руководитель был человек острый, беспокойный, ищущий, он забрасывал нас вопросами, нетерпеливо требовал ответов, а получив, не оставлял от них камня на камне. На занятиях мы всегда чувствовали себя как бы под огнем. Но А.А. Белкин не только обстреливал нае своими вопросами и полемическими выпадами — главную свою задачу он видел в том, чтобы спровоцировать нас на самостоятельные «выстрелы».

В годы войны ИФЛИ вошел в Московский университет. Я поступил в аспирантуру МГУ. Там встретил своих ифлийских учителей. Тему для диссертации выбрал уже не столь широкую, а, наоборот, ограниченную во времени и в жанре: «Проза Чехова третьего периода». Имелось в виду последнее десятилетие жизни и творчества писателя — с середины 90-х годов до 1904 года.

Моим руководителем стал Николай Каллиникович Гудзий (в ифлийские годы я был в его семинаре по русской литературе XVIII века). Это был человек необычайно широкой эрудиции. Признанный авторитет по древнерусской литературе (ему принадлежат учебник и хрестоматия), он в то же время считался не меньшим авторитетом в области изучения Толстого — его творчества и писательской лаборатории. Высокая интеллигентность сочеталась в Николае Каллиниковиче с редкой доброжелательностью и приветливостью. Это было высшее обаяние — обаяние доброты.

Я приходил к нему на улицу Грановского, в квартиру, где человек, казалось, был оттеснен книгами, наступавшими со всех сторон; приносил очередной раздел диссертации. Он усаживал меня напротив, нас разделял большой письменный стол, заваленный книгами, диссертациями, гранками, рукописями. Я начинал читать вслух, а Николай Каллиникович слушал — сначала внимательно, а потом несколько не то чтобы дремотно, а погружаясь в свои мысли. Однако стоило мне допустить неправильное ударение, как он, сбрасывая оцепенение, громко поправлял меня. Порой я пускался на хитрости — нарочно делал ударение не там, где нужно, — чтобы заставить его активнее бодрствовать.

Работая над диссертацией, я изо дня в день ходил в Отдел рукописей Библиотеки имени В.И. Ленина. Заведовала Отделом Елизавета Николаевна Коншина. Ее имя, пожалуй, самое важное в ряду тех, кто изучал, комментировал, издавал чеховские записные книжки. Первую свою работу о Чехове Елизавета Николаевна написала в 1910 году. Училась у А.Н. Веселовского, который был весьма доволен своей ученицей; в Отделе рукописей Ленинской библиотеки Е.Н. Коншина проработала около 50 лет.

Она знакомила меня с архивом писателя. Чехов, совершенно не заботясь о судьбе своих писем, тщательно и аккуратно собирал письма к нему. Сохранялось письмо каждого человека, независимо от его ранга, звания, степени известности. Чехов и здесь был последовательно демократичен, лишен какой бы то ни было, как сказали бы сегодня, престижности.

Читая переписку Чехова, я как будто заново ощущал честность его натуры. Он, например, делится с друзьями критическими замечаниями о пьесах И.Л. Леонтьева-Щеглова. И в точности повторяет свои высказывания в письмах к самому Леонтьеву-Щеглову. Все, что за глаза — то и в глаза. Никакого зазора между, ни капли неискренности, недоговаривания, лукавого умолчания.

Такая правдивость — синоним мужества, ровного, постоянного, каждодневного. Неискренность, наоборот, всегда сродни малодушию. В своих письмах Чехов — скромно и неподчеркнуто мужественный человек. Его честность — сквозная, тотальная, не знающая исключений.

Кроме моих еженедельных встреч с Н.К. Гудзием, бесед о Е.Н. Коншиной, я советовался с А.А. Белкиным и с Н.Л. Бродским.

Николай Леонтьевич отстаивал конкретность литературоведческого анализа. Он часто иронизировал над головными теоретиками, у которых концепции растут сами по себе, из чего угодно, только не из фактов. Любил повторять: прежде чем сочинить, надо изучить.

После защиты диссертации в моих занятиях Чеховым наступил перерыв. Снова я вернулся к нему, когда в Институте мировой литературы им. А.М. Горького, где я работаю с 1954 года, началась подготовка к изданию нового Полного собрания сочинений и писем Чехова в 30-ти томах.

Мне было поручено руководство группой, занимавшейся его записными книжками. Перед началом работы я навестил Е.Н. Коншину — уже незадолго до ее смерти. Это было в декабре 1970 года. Меня встретила старая, очень старая женщина. Ей трудно было ходить. Она стала пристраивать букетик цветов, искала воду, тут же забывая, что собиралась только что сделать. Путала слова. Но едва речь зашла о чеховских записных книжках — тут уже Елизавета Николаевна ничего не путала.

17 июля 1912 года. О.Л. Книппер-Чехова писала студентке Е.Н. Коншиной:

«А жить надо просто и внимательно, с любовью делать свое, хотя бы и маленькое, дело и любовью делать его большим»¹.

Так и прожила свою жизнь Елизавета Николаевна.

Вспоминаю, как трогательно делилась она со мною последними советами, с грустью понимая, что ей уже не придется участвовать в предстоящей работе.

Благословляемая Елизаветой Николаевной Коншиной, наша маленькая группа принялась за дело. Надо было заново прочитать и «вычитать» текст записных книжек. Эта работа была поручена опытному текстологу Л.М. Долотовой. Ей предстояло снова пройти путем Коншиной, проверить расшифровку каждой фразы, слова, знака. Много неизвестного открывали, комментируя записные книжки Чехова, Э.А. Полоцкая и А.С. Мелкова.

Никогда не забуду время, когда мы четверо были погружены в записные книжки Чехова. Это совершенно особая книга, писавшаяся автором для себя, никак прямо на читателя не ориентированная. И — в этом парадокс — книга «для себя» незаметно подводит нас к писательской мастерской, постепенно открывает лабораторные секреты. Как будто глядишь в тайный «глазок» и начинаешь воочию видеть сотворение художественного мира с его метаморфозами, крутыми поворотами образной мысли.

Когда я теперь вспоминаю свою первую книжку о писателе — «А.П. Чехов. Очерк творчества (М., ГИХЛ, 1954, второе, дополненное издание, 1960), — она мне кажется слабой, недостаточно погруженной в этот мир — скрытый и парадоксальный.

Работа в чеховской группе ИМЛИ им. А.М. Горького мне много дала. Без нее, наверное, не появилась бы моя монография «Записные книжки Чехова» (М., «Советский писатель», 1976). За нею последовали книги: «Чайка» А.П. Чехова (М., «Художественная литература», 1980), «Вопреки всем правилам...», пьесы и водевили Чехова (М., «Искусство», 1982).

Книга — «Стрелка искусства», — представляемая сейчас на суд читателя, объединяет мои работы о Чехове 60—80-х годов. Она состоит из двух разделов. В первый включены статьи на тему, которую тоже можно было бы озаглавить — «Чехов-художник». Но с годами я избавился от студенчески-наивных попыток создать об этом глобальный труд. Читатель найдет в первом разделе статьи, которые можно было бы назвать подступами к теме. Здесь несколько углов зрения: юмор Чехова — как форма художественного видения; природа его реализма, отношение к романтическому началу; предшественник Чехова — Пушкин, современник — Короленко; учитель, предшественник и современник — Лев Толстой; парадоксы чеховского сюжета; личность писателя.

Судьба произведений Чехова — тема второго раздела.

Резко выросла армия тех, кто трудится над интерпретацией писателя. Литературовед его истолковывает, издатель выпускает в свет его произведения. При этом они никак не претендуют на соавторство. Но в наши дни прибавились работники кино и телевидения. И они не просто экранизируют Чехова, а делают фильмы «по мотивам» его произведений. В XX веке все новые и новые профессии подключаются к истолкованию и — нередко — перетолкованию творчества Чехова. Увеличивается масштаб возможных отступлений, отходов и «отлетов» от духа и строя его произведений. Где тут граница допустимого? И не может ли сам Чехов помочь нам ее уточнить?

По поводу экранизации своих произведений писатель ничего не говорил при его жизни их не было. Но вот как он отзывался о некоторых постановках его пьес — по воспоминанию современника.

«Я никогда не видел, — говорил он <Чехов>, — как ставятся мои пьесы в провинции... Но воображаю! Я вообще думаю, что ни одна пьеса даже самым талантливым режиссером не может быть поставлена без личного руководства и личных указаний автора... Толкования бывают различные, но автор вправе требовать, чтобы пьеса ставилась и роли исполнялись исключительно по его толкованию... Необходимо, чтобы настроение получилось именно такое, какое имел в виду автор.

Я говорю не о себе только, я говорю вообще. Мне известно, что у сценических деятелей на этот счет взгляд совершенно другой. «Править автора» — прием, получивший на русской сцене, особенно на провинциальной, право гражданства... Один очень видный режиссер об одной пьесе мне недавно говорил: «Я ее чинил, чинил, пока кое-как не сгладил шероховатости автора...» Эти самовольно присваиваемые себе режиссером редакторские права поистине возмутительны. Одно из двух: если пьеса не сценична и не литературна — не ставь ее вовсе; если она интересна — тогда представь ее зрителю в таком виде, в каком желает автор...

— Бывает, — вставил я, — что авторы соглашаются на режиссерские сокращения и изменения, лишь бы пьеса была поставлена.

— Я не о таких авторах говорю... Бывают ведь и литераторы, которые соглашаются писать по указанию издателя... Лишь бы их печатали!

— Бывают!

— Но возьмите Шекспира, например... Шекспир, уж наверное, никогда не согласился бы на те изменения и сокращения, которые делаются обыкновенно часто совершенно невежественными актерами в его великих произведениях! Я был до глубины души возмущен, когда в первый раз увидел исполнение комедии «Укрощение строптивой».

Заметьте: Петруччо играл на этот раз актер, интеллигентный, очень популярный, как комедийный актер, считающийся на русской сцене наилучшим. И что же: заключительная сцена последнего акта была им совершенно вычеркнута... Гастролер закончил пьесу обращением к Катерине: «А теперь — пойдем спать!» Эта фраза у Шекспира есть, но ею комедия не заканчивается и произносится она между прочим... А актеру угодно было все остальное вычеркнуть и закончить сцену пошлостью... Эффекта ради! Если так обращаются с Шекспиром, то воображаю, как обращаются со мною, например! У меня эффектов совсем нет, но их любой актер может сочинить на каждом шагу...»²

Речь идет не о том, чтобы хоть как-нибудь ограничивать новое, интересное прочтение, свежую трактовку, истолкование классиков — в театре, кино, телевидении. Но о том, чтобы защитить классиков от провинциализма, от дешевой погони за эффектами, от той пошлости, которая возмущала самого Чехова.

Во втором разделе книги и говорится о разных — удачных и неудачных — театральных, кинематографических и телевизионных интерпретациях драмы и прозы Чехова. Иначе говоря, о нем как художнике, выступающем сегодня в соавторстве со своими активными истолкователями.

...Много лет я занимаюсь Чеховым. Все это время я с благодарностью думаю о тех, кто помогал к нему приблизиться. Об отце, который вводил меня в мир Чехова. Об учителях ИФЛИ, аспирантуры Московского университета, отдела рукописей Библиотеки имени Ленина. О коллегах Института мировой литературы. Всем им мне хочется посвятить эту скромную книжку. Каждому, кто любит и изучает Чехова. А это — понятия нераздельные. Почти синонимы.

Примечания

1. Книппер-Чехова О.Л. Переписка (1896—1959). Ч. 2-я. — Воспоминания об О.Л. Книппер-Чеховой. М.: Искусство, 1972, с. 108.

2. Чехов А. Из личных воспоминаний. — Одесские новости, 1904, № 6356. Цит. по кн.: А.П. Чехов о литературе. М.: ГИХЛ, 1955, с. 304—305.