Вместо заключения

Самое трудное — «заключать» Чехова, давать итоговые определения его темам, сюжетам, образам. Издательства любят выпускать книги с аннотациями, в которых дается краткая характеристика содержания и стиля произведения. Чехов в этом смысле — писатель «антианнотационный». Его творчество противится головным построениям, строгой разбивке на пункты и тематические параграфы. К нему не подойдешь с тяжеловесной глубокомысленностью — уже по одному тому, что взгляд Чехова неотделим от юмора, печально-веселой усмешки.

Лев Толстой писал: «Жизнь — не шутка, а великое, торжественное, божественное дело».

Так не скажет Чехов, для которого жизнь, — при всем ее величии, — наоборот, постоянно смешивается с шуткой, иронией, трагикомическим парадоксом. Именно здесь та почва, где рождаются чеховские сюжеты.

Есть выражение: все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Чехов как будто придает ему обратный смысл. Он пишет сестре 11 апреля 1887 года: «Мне живется так себе. Было бы скучно, если бы все окружение не было так смешно».

Лев Толстой записывает в дневнике 22 мая 1891 года:

«В унылом настроении веселость так же неприятна — как в веселом настроении грусть».

Наверное, Чехов с этим бы не согласился. Он писал с дороги на Сахалин: «Вообще не жизнь, а оперетка. И скучно и смешно» (Ф.О. Шехтелю, 13 июня 1890).

Юмор Чехова, основанный на тончайших переходах, открывал возможность передавать сложное отношение к персонажу без прямых авторских характеристик и аттестаций. Этот юмор входит в самую структуру повествования. Без него невозможно ощутить скрытый образ автора.

В основе искусства Чехова лежит доверие к реальности, действительности и предубеждение против «возвышающего обмана», и не только «обмана», но и капризно-своевольного отлета художника от того, что есть. От любителей «порываться» вперед Чехов требует ясности и определенности — куда вперед, в каком направлении. Никогда не расстается он с верой в лучшее будущее, но всегда стремится различать надежды и самоутешительные иллюзии.

Отсюда — настороженность Чехова к чересчур «субъективным» писателям; спор с Короленко, выразившийся в правке его текста. С этим перекликается полемика с Гаршиным в рассказе «Припадок» — при всем сочувствии к безвременно погибшему писателю. Кстати, есть тут и перекличка с теми «недоразумениями», которые возникали у Чехова и Комиссаржевской — с ее романтическими взлетами и «пареньем» духа.

Путь Чехова представляет собою движение ко все большей поэтической строгости, соразмерности частей произведения, скрытой перекличке мотивов и деталей. Писатель опирается на опыт Льва Толстого, но противополагает его принципу кажущейся полноты художественного изображения, портрета и пейзажа свой принцип — незаметной неполноты. Пушкин помогает Чехову найти лаконичные образные формы «скрепления частей» рассказа, повести, пьесы.

Парадоксален чеховский сюжет — пресловутое ружье Так и не стреляет, но ожидание выстрела, «томление по действию» становится источником драматической напряженности. Опыт Чехова учит, что внешняя «бездейственность» сюжета может быть исполнена внутренней силы и динамики.

Чехов-художник тяготеет к предельной сдержанности, «нейтральности» авторского голоса. Однако и в этом еще один из его парадоксов — именно его произведения излучают обаяние личности автора. Он старается никак не привлекать к себе внимания, но тем сильнее воздействует его индивидуальность.

Чехов-человек конгениален художнику Чехову.

Сегодня это не только один из самых читаемых, но и самых репертуарных авторов — театра, кино, телевидения. Над истолкованием его творчества трудится многочисленная армия театральных режиссеров, актеров, работников кино и телевидения. Опыт Чехова необычайно обогатил искусство XX века. Но немало и отходов от истинно чеховского в этих творческих встречах, столкновениях, а порой и единоборствах.

Стрелка искусства по слову поэта не только отмечает бурю, но и сама ее делает. Вспоминаются слова чеховского героя из неоконченного рассказа «Письмо». Он говорит, что «стихийные страницы» истинного таланта должны «вызвать в природе что-нибудь, соответствующее своей силе, что-нибудь вроде подземного гула, перемены климата, бури на море...» (7, 512).

Таковы — вкратце — темы и вопросы, о которых шла речь в этой книге. Мы далеки от мысли, что своей скромной работой внесли в эти вопросы ясность, и уж тем более исчерпывающую.

Чехов говорил: «Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам» (А.С. Суворину, 1 апреля 1890).

Поэтому так велика доля воображения чеховского читателя и зрителя, степень его соучаствования в творческом процессе.

И поэтому так безнадежны попытки предложить раз и навсегда данное, окончательное, монопольное истолкование произведений Чехова.

Можно сказать, что художник растет и движется вместе с новыми и новыми поколениями своих читателей и почитателей.

Мало сил было отпущено Чехову при жизни. Но беспредельна мощь его художнического гения. Внешне невозмутимо спокойный, повсеместно знаменитый и нигде до конца не разгаданный, движется он навстречу новому, XXI веку.