Зиновий Самойлович Паперный (1919—1996) — известный ученый, доктор филологических наук, автор многих книг и статей по истории русской литературы XIX—XX вв. Его исследования, при всей их основательности и новизне идей, отличаются одним редким свойством: он писал о литературе как литератор, он сам был писателем. И это относится не только к стилю и языку Паперного, но и к его способности понимать феномен искусства и психологию творчества.
З. Паперный был человеком многогранно талантливым. Подобно тому, как существует абсолютный слух, он обладал абсолютным чувством юмора. Он шутил, как дышал, — легко и свободно. Юмор Паперного — явление художественное. Его фельетоны, пародии, дружеские послания в прозе и стихах долго существовали разрозненно. Иногда звучавшие с эстрады, известные лишь узкому кругу, они редко попадали в печать. В самом конце 1940-х годов сотрудниками «Литературной газеты», где тогда работал Зиновий Самойлович, был создан замечательный юмористический «Ансамбль верстки и правки имени первопечатника Ивана Федорова», основным автором и «худруком» которого был З. Паперный. Теперь даже трудно представить себе, какой отдушиной в ту жестокую и глухую пору были редкие публичные выступления «Ансамбля».
Лишь в 1990 году вышел большой сборник фельетонов, пародий, рассказов З. Паперного «Музыка играет так весело...». Заглавие — чеховское, оно взято из финала пьесы «Три сестры», и вот как автор разъяснял его смысл: «Позади беды и утраты, впереди — новые испытания, но «Музыка играет так весело...» Вынося эти слова в заглавие, мы думали о том, что есть в жизни веселого, смешного. Музыка смеха сопровождает человека всю жизнь: и когда ему легко, и когда тяжело. Конечно, жизнь — не шутка, но шутка — это жизнь».
З. Паперный открыл сборник своеобразным «руководством» «В помощь смеющимся. (Опыт почти научного пособия по смеховедению)». Этот «Опыт» был написан давно. 23 апреля 1969 г. на своем юбилейном вечере в переполненном большом зале Центрального Дома литераторов, где его приветствовали Б. Окуджава, А. Райкин, Л. Утесов, И. Андроников, Паперный прочел основные «тезисы». Особенно запомнились «Итоги по смеху»: «Некоторые думают, что смех помогает нам жить и работать. Это они путают смех с песней, которая, действительно, «нам строить и жить помогает». Смех же помогает нам не жить и работать, а выжить, несмотря на все то, что мешает нам работать и жить. Таким образом, мы приходим к формуле смеха, к его жизнеутверждающему девизу: — Да здравствует все то, благодаря чему мы несмотря ни на что!»
В этой замечательной «формуле», где ничего не названо и все сказано, действительно, есть жизнеутверждающий (или, как любил выражаться Зиновий Самойлович, — «духоподъемный») смысл.
В книге юмористических произведений З. Паперного Чехов появляется не только как драматург, давший ей заглавие. Эстетические принципы Чехова, весь его духовный облик столь значительны для автора, что он постоянно мысленно обращается к нему. Так, критикуя усложненно-выспренний язык некоторых литературоведческих сочинений, где главным критерием качества выступает мировоззрение, З. Паперный вспоминает о письме Чехова одному из корреспондентов: «Что касается пантеизма, о котором Вы написали мне несколько хороших слов, то на это я Вам вот что скажу: выше лба глаза не растут, каждый пишет, как умеет. Рад бы в рай, да сил нет. Если бы качество литературной работы вполне зависело лишь от доброй воли автора, то верьте, мы считали бы хороших писателей десятками и сотнями. Дело не в пантеизме, а в размерах дарования».
Неожиданно и вместе с тем естественно мысль о Чехове появляется в рассказе «История одной пародии», где речь идет о пародии З. Паперного на роман В. Кочетова «Чего же ты хочешь?», об исключении его из партии, о благодарности тем людям, которые его защищали: «И еще одного человека я хотел бы назвать — Антона Павловича Чехова. Помню, после очередного обсуждения моего дела о пародии в МГК я пошел в Отдел рукописей Библиотеки имени Ленина. Я уже задумал тогда новую работу «Записные книжки Чехова», хотя в ту пору шансы напечатать ее были весьма невелики. Стал читать и перечитывать чеховские «книжки», записи, наброски, увлекся, забылся, начал сопоставлять заметки, и мое персональное дело стало тихо отчаливать от меня... Чехов, автор записных книжек, художник, словно врач, оказывал мне неотложную помощь.» («Музыка играет так весело...». М., 1990, с. 116).
Любовь к Чехову как писателю особенно ему близкому зародилась у Паперного еще в детстве. В книге «Стрелка искусства» он вспоминает, как отец — учитель-словесник читал двум мальчикам-близнецам — ему и брату Борису рассказ «Дама с собачкой», как воодушевлялся отец, и от волнения на глаза набегали слезы. Борис Паперный погиб на Великой Отечественной войне, и его памяти посвящена книга «Записные книжки Чехова».
В Московском институте философии, литературы, истории (знаменитом ИФЛИ довоенных лет), где училось много впоследствии прославленных писателей и ученых-филологов, Зиновий Паперный был известен и любим. Его мемуарный очерк об учителях напечатан в самом начале недавно вышедшего большого сборника воспоминаний «В том далеком ИФЛИ...».
И студент ИФЛИ, и потом — аспирант МГУ, Паперный верен Чехову. Его кандидатская диссертация «Творчество Чехова третьего периода» стала открытием в чеховедении, однако это не помешало ему с тем же непобедимым паперновским юмором писать о своей увлеченности темой: «Все, что было за рамками темы, перестало меня интересовать. Жизнь сосредоточилась только на третьем периоде. Все, начиная с общефилософских категорий и кончая уличными происшествиями, воспринималось с одной точки зрения: какое это имеет отношение к творчеству Чехова третьего периода?» («Я читаю лекцию о Чехове» — «Музыка...», с. 187). Мы ловим себя на мысли, что не будь здесь иронии, автор никогда не был бы так близок к Чехову, как в действительности был. Но при этом он настойчиво предостерегал пишущих о Чехове от иллюзии об особенной близости его нашему времени: «получается такая сверх-близость с писателем, что невольно вспоминается насмешливая чеховская запись: «Барышня пишет: «Мы будем жить невыносимо близко от вас»». «Невыносимой близости» с великими писателями Паперный не терпел.
Он писал о многом: о поэзии и прозе, театре и кино. Ему принадлежат книги о Маяковском и Светлове, получившие заслуженное признание. Но именно исследования о Чехове становились главными вехами его пути.
Чехов — тема неисчерпаемая, о чем свидетельствует огромное влияние чеховской прозы и драматургии на русскую и мировую литературу в XX веке. Паперный изучал это влияние не только там, где заметно сходство тем и мотивов, но на глубине идейных и эстетических связей писателей. Так, свою большую работу «Блок и Чехов», напечатанную в томе «Литературного наследства» «Александр Блок. Новые материалы и исследования» (книга 4), он начинает с характеристики резких отличий поэта-символиста от прозаика-реалиста, а затем обнаруживает глубинную близость между ними. В статье «Душа писателя» (1909) Блок говорил о «дуновении души народной, не отдельной души, а именно — коллективной души», услышать которую — самое главное для художника. «Всеобщая душа, — цитирует Блока Паперный, — так же действенна и так же заявит о себе, когда понадобится, как всегда. Никакая общественная усталость не уничтожает этого верховного и векового закона. И, значит, приходится думать, что писатели недостойны услышать ее дуновение. Последним слышавшим был, кажется, Чехов». Именно такое восприятие Чехова отозвалось в известном признании Блока, сделанном в том же году в письме к матери под впечатлением спектакля «Три сестры» в Художественном театре: «Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души».
Как, какими путями творчество Чехова вошло в пантеон культуры народов мира, на обширном документальном материале показано в томе «Литературного наследства» «Чехов и мировая литература», одним из составителей и редакторов которого был З.С. Паперный.
Сохранились тезисы доклада Паперного о новых перспективах изучения Чехова (1976). Здесь он как старейший и многоопытный исследователь Чехова говорит об актуальных задачах изучения писателя, но мысли о той книге, которая сегодня лежит перед нами, там еще нет. Этот замысел, по-видимому, возник позднее. В нем осуществилось намерение создать целостный образ Чехова — человека и художника. И ключ к этой целостности — любовь в жизни и творчестве писателя. Кажется, что в течение многих лет исследователь постепенно строил это здание, не имея еще проекта целого: он писал об эволюции Чехова в прозе и драматургии, о чеховской поэтике, о записных книжках, он изучил все, что написано Чеховым, и его архив. Оставалась еще «тайна...». Что это?
Речь идет о суверенности каждой человеческой личности, о праве каждого на защищенный от постороннего любопытства, тем более — непрошенного вторжения, внутренний мир. Зиновий Паперный приводит чеховскую запись: «У животных постоянное стремление раскрыть тайну (найти место), отсюда у людей — уважение к чужой тайне, как борьба с животным инстинктом», и далее разъясняет принципиально важную мысль писателя: «Человек на протяжении веков отстаивал свою свободу, защищал свое «я», право быть самим собой... И среди неотъемлемых понятий — право на тайну, на неприкосновенность и даже недоступность своего сокровенного». Зиновий Самойлович вспоминает слова С.Я. Маршака, когда-то ему сказанные: «Человек должен быть суверенным, как держава».
Поясняя далее чеховскую мысль, Паперный пишет: «Надо быть искренним, избегать неправды, фальши, позы. Всякого рода словесного блуда — явного и тайного. Но это не значит, что нужно открывать себя собеседнику или адресату, свободно и неограниченно впускать, принимать, зазывать в свой внутренний мир, изливать душу». И замечает, как чужды взглядам Чехова многие современные интервью с вопросами, «залезающими в душу знаменитостей», с желанием услышать что-нибудь «суперинтимное».
Казалось бы, как при абсолютном убеждении в невозможности касаться тайны другого человека, автор книги решается писать о душенном мире самого Чехова, такого замкнутого, скрытного, никому не открывающего глубины своих чувств? Здесь возможно только одно объяснение: говоря о чувствах, переживаниях Чехова, Паперный на каждой странице, в каждом слове стремится следовать его нравственным принципам. Он никогда не берется рассуждать о намерениях своего героя, ему не известных, о его помыслах и настроениях, документально не подтвержденных. Он никогда не вторгается в душу Чехова и очень корректно пишет о женщинах, присутствовавших в жизни писателя. Он позволяет себе лишь небольшие тактичные комментарии, предположения, размышления по поводу широко цитируемых в его книге переписки и воспоминаний действующих лиц.
Внутренне ориентируясь на позицию Чехова-художника в изображении любви, Паперный, естественно, начинает свое повествование с произведений Чехова. Он напоминает нам эпизод из «Дамы с собачкой» (в гостиничном номере), где описаны переживания Анны Сергеевны: «Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство, и было впечатление растерянности, как будто кто-то постучал в дверь». Далее исследователь очень тонко замечает: «Последние слова трудно себе самому объяснить. Впервые с этим неожиданным стуком прозвучал мотив нарушенной тайны, застигнутости врасплох. И «дверь» здесь не просто дверь номера, но барьер, некий «покров», за которым оказались Гуров и Анна. Когда они вдруг испытали «впечатление растерянности», они оба были надежно защищены — автором. Чехов — великий гарант сокровенных тайн своих героев и героинь. Художник ведет себя так, как будто и сам не знает о них, только догадывается».
Анализируя чеховский рассказ «О любви», Паперный заключает: «Я не знаю другого рассказа о любви, где бы так много говорилось о любви, а она сама так застенчиво молчала, таилась, не разрешала себе быть собой. Она есть, она жива, но она — невидимка. Ее как будто бы и не существует».
Мы будем не раз припоминать эти слова, читая центральную часть книги, где от произведений Чехова автор переходит к другим — «реальным историям любви», к любви в жизни самого Чехова и характерам тех замечательных женщин, с которыми сводила его судьба. С большим тактом и мастерством, не претендуя на полноту знания, нередко «только догадываясь», Паперный воссоздает эти сюжеты в главах о Л. Мизиновой, Т. Щепкиной-Куперник, Л. Яворской, В. Комиссаржевской, Е. Шавровой, Л. Авиловой, О. Книппер (затем — Книппер-Чеховой).
Автор деликатно замечает, что некоторые женские письма своим приподнятым тоном могли напомнить Чехову его собственных персонажей (например, Ольгу Ивановну из «Попрыгуньи») или огорчить «неумеренным напором». Он пишет о том, как в воспоминаниях об отношениях с Чеховым воображение иногда спорит с действительностью. Говорит и об известной «холодности» Чехова, например, в ответе на письмо Е. Шавровой 9 мая 1899 года. Но тут же добавляет, что «Чехов — искренний, естественный, каким он всегда был, не боится правды». «Ему не страшны никакие факты, «реалии». Он выдерживает любое испытание — жизнью, биографией, письмами к нему, воспоминаниями. Короткая жизнь была ему отпущена, но большая посмертная биография дана ему — человеку, которому нечего страшиться».
Главное, что всегда имеет в виду З. Паперный, говоря о сдержанности, «закрытости» Чехова, — его постоянная углубленность в свой творческий мир. Именно это ощущали окружающие, даже самые близкие люди. «Если у настоящего художника рождается замысел, — читаем мы в книге, — то он уже сам овладевает автором. Даже трудно сказать точно, кто здесь кем владеет. В этом смысле истинный поэт — невольник замысла».
Вместе с тем, все пережитое писателем лично, — по-своему, очень сложно отзывается в произведении, претворяется в нем. Чтобы показать это, Паперный вновь обращается от жизни к ли тературе, — к пьесе «Чайка», где «сто пудов любви» и очень много мыслей об искусстве.
О «Чайке» Паперный писал не раз: в монографии под тем же названием, в книге о драматургии Чехова — «Вопреки всем правилам». И каждый раз тема возникала в новом аспекте. В этой книге «Чайка» занимает особое место. Именно в «Чайке» соединены нее тайны: тайны любви и искусства, отношений между людьми, близкими и далекими одновременно. Мечта об истинной любви неотделима от представления о высоком достоинстве человека.
«То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть», — написал Чехов во время работы над повестью «Три года». От этой чеховской мысли З. Паперный вновь обращается к главной теме своей книги: «Любовь слита с самим существом человека. И вместе с тем она — не только то, что он есть, но и — каким должен быть».
Рассматривая художественную структуру «Чайки», автор использует образ мозаичного портрета. «Из... мелких кусочков возникает нечто новое, мозаичное, — но по-своему целостный портрет. Читая «Чайку», не раз вздрагиваешь — будто сама жизнь какими-то осколочками вдруг подмигивает тебе то весело, то лукаво, или тревожно и скорбно о чем-то сигналит». Разумеется, жизнь «подмигивает» и «сигналит» лишь тому, кто так глубоко знает и понимает Чехова, как автор этой книги. Именно он имеет нравственное право сделать такой вывод: «То, чего недоставало в реальной жизни, Чехов как бы заново творит в «Чайке», он переливает в душу молодого героя все недосказанное, недочувствованное, недолюбленное им самим». И далее: «спор двух стихий — любви и искусства — существовал не как некая общая объективность. Вернее сказать, он проходил через душу Чехова, для которого писательство было превыше всего».
Это особенно чувствуется, когда Паперный переходит к описанию работы Чехова над «Вишневым садом».
Московский Художественный театр давно и напряженно ждет пьесу своего любимого драматурга, чтобы открыть ею новый сезон. Чехов все понимает, но не может торопиться: у творческого процесса есть свои законы. В это время писатель уже смертельно болен, но старается скрыть это от близких, чтобы не тревожить их. Ольга Леонардовна просит в письме из Москвы в Ялту: «Ах, Антон, если бы сейчас была твоя пьеса! Отчего это так долго всегда!» и убеждает: «Так нельзя... киснуть и квасить пьесу».
«А Чехов не «киснул» и не «квасил пьесу», — пишет Паперный, — он умирал. И в последние месяцы создавал свой сад души — Вишневый сад, где как в смертном сне, перемешались люди в белом и белые цветущие деревья. Многие ли художники, уходя из этой жизни, оставляли человечеству такой бесценный и долговечный подарок?» Эти пронзительные поэтические строки звучат как реквием.
Так случилось, что книга о любви у Чехова, вобравшая весь исследовательский и душевный опыт автора, стала его последней книгой. 15 июля 1996 года, в день памяти Чехова, когда в Доме-музее на Садовой-Кудринской ожидалось выступление Зиновия Самойловича, он внезапно тяжело заболел. 22 августа его не стало.
«Книги имеют свою судьбу», — говорили древние. Книгам Паперного о Чехове предстоит долгая жизнь.
Л. Розенблюм
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |