Глава седьмая

Сёстры Прозоровы томятся от нелюбви, от тоски. Они, как выражается доктор Астров про русалку Елену Андреевну, «как будто хорошие люди». Гостеприимны, милосердны к ближним, не способны на подлость. Они не чета равнодушной и наглой Наташе. Однако отчего Прозоровы никого никогда не могут сделать счастливыми?

Неслучайно в их доме, где жизнь словно лишена цвета, запаха и вкуса, появляются и приживаются такие люди, как Чебутыкин и Солёный. Старый доктор, попивающий водку и странный поручик с говорящей фамилией придают этой пресной жизни «соли и перца». Оба, Чебутыкин и Солёный, тоже говорят слова о любви. Чебутыкин, как он сам признаётся, безумно любил мать сестёр Прозоровых, а теперь Ирина, Маша и Ольга для него — самое дорогое, что есть только на свете.

К выходкам доктора Прозоровы давно привыкли. Однако странно, что в доме терпят Солёного с его нелепыми репликами и неуживчивым нравом. Когда Солёный шутит, то всем неловко. Поручик постоянно дразнит барона, донимает Ирину признаниями, всерьёз обещает убить счастливого соперника. Солёный будто «стережет» свою любовь.

Ирина не любит и боится Солёного, который говорит одни глупости. Тузенбах его жалеет, но признаёт, что поручик груб и, вдобавок, бретёр. Сам Солёный говорит о себе, что в обществе он уныл и застенчив и говорит всякий вздор. Хотя уверяет, что он честнее и благороднее очень, очень многих. Слова и поступки Солёного, его высказывания производят впечатление не просто грубости или нарочитой невоспитанности, но едва ли не психической аномальности. Его цитаты всегда не к месту, его реплики странны.

Спор доктора и Солёного о черемше и чехартме часто приводят как пример знаменитого чеховского диалога «глухих». Когда говорящие слышат, но не слушают друг друга. Однако в данном случае Солёный явно цепляется к созвучию, потому что ему необходимо обратить на себя внимание, даже затеять скандал. В этот момент он действительно никого не слышит. После спора о чехартме он тут же ввязывается в перепалку, доказывая бывшему студенту Андрею Прозорову, что в Москве не один, а два университета.

С упорством нездорового человека Солёный, как тень, появляется в каждом действии, и его угрозы звучат всё более явственно. Но никто и никогда не дал ему понять, что в доме ему бывать не следует. Более того, может даже показаться, что в «мертвом царстве» дома Прозоровых только Солёный с его болезненной грубостью может разрядить скопившееся напряжение и недовольство.

Очевидно, что Наташа допекла всех обитателей дома — вечными разговорами о своих детях, грубостью и наглостью. Рассуждая о любви к детям, она лишает Ирину её комнаты, отменяет праздник и не велит пускать ряженых. Ирина в ответ недоумевает или пожимает плечами. Маша за спиной Наташи стучит пальцем по лбу и говорит: «Не Бобик болен, а она сама... Вот! <...> Мещанка!». Однако никто не решается прямо высказать этой мещанке своё возмущение или дать ей отпор. Только Солёный, когда Наташа в очередной раз начинает свой слащавый монолог про необыкновенного Бобика, отзывается на это характерной репликой: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковороде и съел бы».

То, что в конце концов аффектированный поручик всё же находит повод для дуэли — неудивительно и даже закономерно. В этом лукоморье, о котором постоянно вспоминает Маша, действительно творятся «чудеса» и «леший бродит».

Предупреждение о том, что о мечтаниях героям придется забыть, звучало во втором действии как театрализованная нелепица, однако оказалось буквальной правдой. «Не сердись, Алеко... Забудь, забудь мечтания свои», — декламировал Солёный во втором акте, обращаясь к Тузенбаху. Его отличие от Прозоровых состоит в том, что он исполняет то, что задумал. Как отстраненно взирают Прозоровы на то, что должно произойти!

Секундантом в этой дуэли выступает врач Чебутыкин, что само по себе неестественно. Но речь о герое, который сам про себя цинично говорит: «Думают, я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, всё позабыл, что знал. <...> Может быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги». На вопрос «славной» и «золотой» Ирины, что за ссора произошла у её жениха с Солёным, доктор отвечает заведомой ложью: «Не знаю. Чепуха всё». И добавляет своё извечное: «Всё равно!».

Добрые и человечные Прозоровы, тоже, по сути, только делают вид, что их беспокоит чужая судьба и что им не «всё равно». У каждого из них хватает душевных сил лишь на переживание своей несчастливости.

Маша и Андрей выслушивают рассказ доктора о том, как Солёный стал придираться к Тузенбаху, тот вспылил, так что «Солёный обязан был вызвать его на дуэль». Андрей справедливо замечает, что «и участвовать на дуэли, присутствовать на ней, хотя бы в качестве врача, просто безнравственно». А Маша произносит: «Всё-таки, я говорю, не следует им позволять. Он может ранить барона или даже убить». Но ни Андрей, ни Маша не предпринимают ничего.

При всей безнравственности, по кодексу офицерской чести, нельзя было не ответить на оскорбление, равно как и отклонить вызов на дуэль. Чебутыкин, будучи военным доктором, связан с товарищами по службе словом.

Однако этим словом не связана Маша, которая только что узнала от доктора, где и когда будет проходить поединок, и что у Солёного это уже третья дуэль. Ей даже не приходит в голову предотвратить убийство или же предупредить сестру. Её мысли поглощены лишь прощанием с Вершининым. Ни о чём ином она не может думать. На беседу Андрея и доктора о безнравственности дуэлей, она откликается знаменательной фразой: «Так вот целый день говорят, говорят... <...> Живешь в таком климате, того и гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры...». Маша, как и Чебутыкин, как будто тоже не существует, а только делает вид, что существует. Она, так страдающая от малейшей нелюбезности, неделикатности или грубости, отстраняется от надвигающейся катастрофы с какой-то абсурдной бесстрастностью.

Появившийся Солёный с удовлетворением сообщает, что подстрелит барона и что его руки пахнут трупом. Эти «пахнущие» трупом руки и устранение окружающих от чужой смерти — апофеоз многолетнего несуществования, существования мимо жизни. Когда всё становится только «этими разговорами», и — «всё равно».

* * *

В одном из писем Чехов написал многократно цитировавшиеся потом строки: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр».

«Притеснители» и «утеснители» Прозоровых — Наташа, Солёный, — одновременно и неотъемлемая часть дома Прозоровых. Монологи в конце всех пьес — «Иванов», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишнёвого сада» — всегда четко обнажают суть внутренней драмы героев. Хотя и могут показаться, особенно в «Дяде Ване» и «Трёх сёстрах», возвышенными и устремленными в будущее, едва ли не в бесконечность.

Иванов произносит свой последний монолог во время свадьбы, накануне «новой жизни», которая для него невозможна.

Треплев в финале говорит о смысле творчества. Он искал новые формы, а оказался способен только к модной, заумной банальности, понравившейся части публики. То, что уже завоевало внимание изощренных читателей, ужасает автора. Самоубийственный выстрел Треплева прерывает игру в лото.

«Дядя Ваня» оканчивается упованием героев на то, что они услышат ангелов и увидят небо в алмазах. Правда, свой монолог Соня произносит, когда ведет хозяйственные записи о постном масле и гречневой крупе. Войницкие возвращаются к тому же «воловьему» труду, который был смыслом их жизни и до приезда гостей. Теперь профессор уехал, но, как заверил его дядя Ваня, он будет «аккуратно получать то же, что получал и раньше. Всё будет по-старому». «По-старому» склоняются дядя и племянница над счетами, чтобы в очередной раз выслать деньги Серебрякову.

Финальный монолог «Трёх сестёр» — предтеча исхода судеб героев комедии «Вишнёвый сад». В этой пьесе страдающие и красноречивые герои, забывавшие всё и вся, буквально забыли в заколоченном доме человека. Больного старика Фирса.

Конец четвертого действия «Трёх сестёр» словно разрывает рамки реализма. Чебутыкин сообщает Ирине о смерти барона. Ирина откликается: «Я знала, я знала...». Доктор затягивает в ответ своё извечное «Не всё ли равно!». И далее следуют монологи сестёр. Это своеобразное трёхголосие, казалось бы, не имеет никакого отношения ни к сюжету пьесы, ни к случившемуся.

Маша, будто «забыв» скорбь о погибшем человеке, начинает возвышенно говорить о том, как играет музыка. О том, что «они уходят от нас, один ушел совсем...» И произносит: «Надо жить...».

Ирина продолжает этот текст, еще больше отрываясь от реальности: «Придет время, все узнают, зачем всё это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить...». И добавляет то же самое, что когда-то с восторгом говорила в начале пьесы, когда ей едва исполнилось двадцать: «...надо работать, только работать!»

Ольга обнимает обеих сестёр и берёт еще на один тон выше: «Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить!»

Все мечтания сестёр потерпели крах, им пришлось оставить родной дом, который стал чужим. Они глубоко несчастливы в личной жизни, не находят никакой радости в своем труде. Только что Машу навсегда покинул любимый человек, а у Ирины накануне свадьбы убили жениха. Но музыка звучит сёстрам бодро и весело, а Ольге даже хочется жить. «Пройдёт время, и мы уйдём навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле...», — говорит она.

С точки зрения только что случившегося слова сестёр кажутся престранными, необъяснимыми. Безумными героинь назвать невозможно, хотя Маша и вспоминает постоянно гоголевского сумасшедшего, рыдая, признаётся: «Я с ума схожу...».

В постоянном, на протяжении всей пьесы, отсылке к «Запискам сумасшедшего» проступает скрытое существование героев Чехова. Еще в «Чайке» писатель Тригорин искренне признавался Нине Заречной: «Разве я не сумасшедший? Разве мои близкие и знакомые держат себя со мною, как со здоровым? «Что пописываете? Чем нас подарите?». Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение — всё это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом».

Признание Тригорина обнаруживает его глубинный страх. Он действительно выдает себя не за то, что он есть на самом деле — пытаясь одновременно нравиться публике и сравнять свой масштаб, пусть и в мечтах, с Тургеневым и Толстым. Что есть он сам как литератор, какова истинная природа его дарования — про это Тригорин предпочел забыть. Потому что боится не успеть за успехом, как «мужик, опоздавший на поезд».

В записках мелкого чиновника Поприщина, постепенно теряющего рассудок, мерцает особенная и навязчивая идея. С первых строк этого произведения герой Гоголя напряженно сравнивает себя со всеми остальными. Он делит мир на две категории — благородных, к которым он относит себя, и неблагородных. Неблагородных Поприщин от всей души презирает, а благородных, «государственных» почитает и обожествляет. Поприщину сорок два года, он сидит в кабинете директора департамента и очинивает перья для его превосходительства. «...я разве из каких-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин. Что ж, и я могу дослужиться. Мне еще сорок два года — время такое, в которое, по-настоящему, только что начинается служба. Погоди, приятель! будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше. Дай-ка мне ручевский фрак, сшитый по моде, да повяжи я себе такой же, как ты, галстук, — тебе тогда не стать мне и в подметки. Достатков нет — вот беда», — грезит гоголевский сумасшедший. «Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков», — рассуждает он. В своем безумии герой доходит до того, что воображает себя испанским королем. Схваченный и помещенный в лечебницу, где его мучают, Поприщин обращает свой голос не к земной, а к небесной защите: «Спасите меня! Возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане...»

Герои, которых мучает морок, чувствуют себя защищеннее в своих фантазиях. В мнимом мире их существование обретает особенный смысл. Эти мечтания или видения сродни пьесе Треплева о том, что будет через двести тысяч лет. В них слышится горячечная идея просидевшего свой век над счетами Войницкого, что из него мог выйти великий человек. Подобные фантазии о том, что будет через двести-триста лет занимали Вершинина и Тузенбаха.

Может быть, тщетно искать в этих молитвах о «страданиях, которые перейдут в радость», высокий символический, философский или поэтический смысл? Не потому, что его нет в монологе сестёр Прозоровых. Он есть. Но потому, что если пойти по этой живописной дороге, то она неизбежно приведет к началу этой истории. То есть к мечтанию, которому нет конца и края.

Самое безотрадное в этом мечтании — что героини, с которыми за пять лет произошли решающие в их жизни события, остались прежними. Их последний монолог немногим отличается от первых. Бесконечное мечтание — это сознательный или бессознательный самообман. И в этом Чехов, в драматургии которого справедливо находят черты символизма, гротеска, абсурда, верен правде характера своих персонажей. Финальное «Будем жить!», — Ольги, Ирины и Маши столь же конкретно, достижимо и жизненно, как былая грёза о Москве. И столь же несбыточно.

И тогда и теперь горячее желание жить соседствует с упоминанием о смерти. Первая фраза пьесы соединяла в себе воспоминание о смерти и ожидание новой, прекрасной жизни. Как и в финальной сцене.

Отец умер в день именин младшей дочери. Однако сёстры отмечали праздник, лицо Ирины сияло и она говорила: «Зачем вспоминать!». Ольга уверяла, что в ней крепнет одна мечта — продать дом и уехать в Москву. Наивная, двадцатилетняя Ирина не сомневалась, что знает, как надо жить, что человек должен трудиться.

Эти пять лет Ирина трудилась сначала на телеграфе, потом в земской управе и работу свою терпеть не могла. Теперь она едет на кирпичный завод, будет учить в школе и всю свою жизнь отдаст тем, кому она, «быть может» нужна. Ирина снова повторяет, что будет работать, будет работать... Она снова видит в работе высокую цель, ей хочется не просто трудиться, но «отдать всю свою жизнь».

В записных книжках Чехова есть запись: «Желание служить общему благу должно непременно быть потребностью души, условием личного счастья; если же оно проистекает не отсюда, а из теоретических или иных соображений, то оно — не то».

* * *

В пьесах Чехова, когда герой готовится отдать и даже отдает свою жизнь, тому, кому она, «быть может», нужна — происходит не просто катастрофа. Сама жертва оказывается ненужной и бесполезной.

Нина Заречная дарит Тригорину медальон с выспренной цитатой из его же книги: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её». Нельзя сказать, что Тригорин буквально погубил Нину, но ему нужно было много меньше, чем её жизнь.

Очарование Войницкого «исключительностью» Серебрякова еще более странно и причудливо. Жертва Войницкого также оказалось бесполезной. Он не пожалел для Серебрякова ни своего состояния, ни молодости, ни сил. Не только любимая сестра, но и любимая племянница Войницкого стали заложницами этой жертвенности. Причем, ничего этого профессор у него не требовал. Хотя и принимал «пожертвования» с полным сознанием своего права. Поэтому запоздалые обвинения Войницкого в том, что шурин «морочил» их всех — лишены основания. Иван Петрович прежде всего морочил себя сам, придумав для себя роль помощника великого человека и убоявшись своей жизни.

В «Трёх сёстрах» как и в «Дяде Ване» Чехова интересует случай семейного, тотального самообольщения. Именно поэтому самообман повторен в судьбах всех сестёр и усилен историей краха несостоявшегося «профессора» Андрея. Не только внушенные отцом необыкновенные надежды и чаяния губят всех Прозоровых. Нельзя сказать, что их обманула жизнь, что виной всему город, где они живут. Или — что лишь Москва соответствует их духовным запросам и нераскрывшимся возможностям, а судьба обделила их своими дарами. Хотя именно так полагает Андрей, когда говорит глухому Ферапонту: «Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь!»

Наоборот, сами Прозоровы, бессознательно или сознательно, обманывали жизнь. Они как будто уклонились от своего пути, сочтя его слишком обыденным. Мечтание их — всегда недостижимое. Не потому, что нельзя взять билет в Москву и уехать туда. Но потому, что мечтание всегда оправдывает несуществование.

Главные слова о таком бытии принадлежат не Прозоровым и не любителям философствования, Тузенбаху и Вершинину. Но доктору Чебутыкину. Возможно, он — ключевая фигура этой пьесы. «Может быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю», — жалуется доктор сам себе. В монологе пьяного доктора в сцене пожара обнажается суть: люди несчастливы, если они только «кажутся».

Ни один из Прозоровых не делает усилия к тому, чтобы увидеть лицом к лицу свою настоящую жизнь. Они живут грёзой о выдуманной, невозможной жизни. Той, которой не могло быть — «интересной, светлой, полной значения».

Когда Нина Заречная в «Чайке» упрекает Константина, что в его пьесе «нет живых лиц», Треплев отвечает ей: «Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах». Войницкий выражает эту мысль еще более определенно: «Когда нет настоящей жизни, живут миражами».

В пьесе жизни, так, как её видят Прозоровы, тоже нет живых лиц. Иногда кажется, что все четверо существуют в безлюдном пространстве. Чтящий начальство гимназический учитель Кулыгин постоянно упоминает директора гимназии, которого боится. В его иерархически устроенном мире на одном полюсе — директор, «превосходная светлая личность», а на другом — «некто Козырев, уволенный из пятого класса гимназии, который ужасно бедствует и болен», Кулыгин счастлив и доволен, что ему всю его жизнь «везет», он имеет Станислава второй степени и дослужился до инспектора.

Подполковник Вершинин постоянно, к не месту и не к месту, рассказывает о своей «полоумной» жене и двух девочках. Как бы они ни бранил и не уважал свою жену, очевидно, что этот маленький семейный «ад» неотъемлем от его жизни, более того, он сам его деятельный участник. «Шаршавое животное» Наташа шага не может ступить без упоминания детей, Софочки и Бобика, которых она обожает так же горячо, как самое себя.

Но если спросить, что и кто составляет мир Прозоровых, ответа не будет. Ольга рассказывает о гимназии лишь то, что она кричит на девочек. Ни имени, ни облика у учениц Ольги как будто нет. О них она упоминает лишь для того, чтобы объяснить, как она устала. Маша ни разу за всю пьесу не говорит ни о ком, помимо себя и своей любви к Вершинину. Есть жители города, есть жены сослуживцев Кулыгина, с которыми ей приходится встречаться — но никого из них как будто нет для Маши. Они все для неё недостаточно воспитаны и тонки. Ирина тоже сосредоточена исключительно на своих переживаниях и ожиданиях. Проходит пять лет, однако мечтание остается прежним у всех сестёр, даже оно не меняется и не приобретает иные формы. Ничто не в силах повлиять на этот устойчивый мираж — ни потеря любви, ни гибель близкого.

* * *

Финальные реплики Ирины в своей возвышенной интонации и полном отрыве от жизни кажутся сколь патетичными, столь и несообразными. Только что Чебутыкин принес известие о гибели Тузенбаха. Далее неизбежны похороны.

Однако Ирина произносит: «Завтра я поеду одна, буду учить в школе...» Прощание с погибшим, который любил её и должен был стать её мужем, как будто отодвигается, расплывается и исчезает. Или «завтра» — это новое мечтание, такое же, как» в Москву», как «небо в алмазах» в финальном монологе Сони, как звук лопнувшей струны в «Вишнёвом саде» — всё за чертой реальности.

Раневская и Гаев прощаются со своим вишнёвым садом, со всей прежней жизнью. Гаев в отчаянии повторяет: «Сестра моя, сестра моя!». Раневская восклицает: «О мой милый, мой нежный, прекрасный сад! Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!». Два раза повторяется авторская ремарка — Аня зовет Раневскую «весело, призывающе», голос студента Трофимова звучит «весело, возбужденно». Под веселые призывы брат и сестра, так трогательно прощавшиеся с садом, уходят со сцены. И лишь потом выясняется, что в заколоченном доме забыли человека.

Реплика Ольги начинается и кончается тоже словом «весело»: «Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! <...> Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...» Бравурные звуки марша, ставшего знаменитым после мхатовского спектакля, словно заглушают для героинь случившееся.

* * *

В этой кажущейся странности, несообразности слов и поведения героинь в финале «Трёх сестёр» есть секрет. Что это? Утешение? Жажда забвения? Самовнушение? Или «диагноз» Чехова человеческому бытию?

Существование мимо жизни, пресловутое «всё равно», обольстительное мечтание не могут сделать счастливым. Более того — множит чужие несчастия и всеобщие заблуждения.

После речитатива Ольги под звуки марша: «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь», — идет ремарка: «Музыка играет всё тише и тише; Кулыгин, веселый, улыбающийся, несет шляпу и тальму, Андрей везет другую колясочку, в которой сидит Бобик». Эта ремарка снимает не только звуки музыки. Она снижает саму реплику Ольгу о страданиях. Возникает особенный поворот финала.

В драме «Иванов» герой в конце пьесы поступал так, как и подобает драматическому персонажу — умирал на глазах зрителя. Драматический эффект был здесь наиболее полным, хотя и с легким оттенком мелодрамы.

Комедия «Чайка» оканчивалась известием о том, что «Константин Гаврилович застрелился». Далее опускался занавес.

В «Дяде Ване» герой, пытавшийся застрелить врага своей жизни из револьвера, а потом укравший у доктора губительный морфий, в конце покорно садился за счеты и записи по хозяйству.

Герои, Соня и дядя Ваня, склонившиеся над счетами, Телегин с гитарой, Мария Васильевна с её вечными брошюрами, нянька с вязанием были словно остановлены, каждый в своем привычном действии. Жизнь как будто замерла и отложена.

* * *

Герой пьесы «Иванов» осуждал себя: «Долго катил вниз по наклонной, теперь стой! Пора и честь знать! Отойдите!».

Треплев признавался в финале «Чайки»: «Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. <...> Это мучительно».

Дядя Ваня, Иван Петрович Войницкий, заплативший за свои иллюзии дорогую цену, с горечью говорил о прожитой жизни: «Я был светлой личностью, от которой никому не было светло».

Никто из Прозоровых не сказал о себе так жестко и прямо. Они искали причину случившегося не в себе, а в скучном городе, в разочаровавших их близких, в лишних знаниях, в обманувшей надежды жизни.

Последняя фраза Ольги: «Если бы знать, если бы знать!» увенчана напевом из шансонетки. Один из её вариантов, переиначенный на русский лад, звучал так: «Тара, ра, бумбия, сижу на тумбе я, и горько плачу я, что мало значу я...». Но после привычных слов Чебутыкина «Всё равно! Всё равно!» идет заключительная, очень важная реплика пьесы. Ольга повторяет: «Если бы знать, если бы знать!».

Что знать? От кого узнать?