Персонажи чеховских произведений

Приступая к повествованию, писатель должен прежде всего определить своих героев, или, как иногда говорят, «вывести» их — дать им имена, описать их внешность и т. д. Например, так:

«В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский...» Или так:

С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель...

Теперь это сочетание слов — «Андрей Болконский», это имя — «Онегин» свяжутся в нашем сознании с определенным лицом, и мы не спутаем его с другими лицами, сколько бы их в тексте ни было.

Когда вышло в свет первое собрание сочинений Чехова, критика столкнулась с непривычной трудностью. Рассказов было так много, в них действовало или упоминалось такое множество лиц, что запомнить их не удавалось. Кроме того, они описывались не столь подробно, не столь «живописно и рельефно», как это делалось в романах. Они не задерживали внимания и как будто сливались между собою, как прохожие в городской толчее.

Стали говорить о «множестве» персонажей, о том, что у Чехова их несколько сотен или, может быть, даже тысяч. Или писали, например, так: «Если бы из всех этих мелких рассказов, из многотомного собрания его сочинений вдруг каким-нибудь чудом на московскую улицу хлынули все люди, изображенные там, все эти полицейские, акушерки, актеры, портные, арестанты, повара, богомолки, педагоги, помещики, архиереи, циркачи (или, как они тогда назывались, циркисты), чиновники всех рангов и ведомств, крестьяне северных и южных губерний, генералы, банщики, инженеры, конокрады, монастырские служки, купцы, певчие, солдаты, свахи, фортепьянные настройщики, пожарные, судебные следователи, дьяконы, профессора, пастухи, адвокаты, произошла бы ужасная свалка, ибо столь густого многолюдства не могла бы вместить и самая широкая площадь. Другие книги — например, Гончарова — рядом с чеховскими кажутся буквально пустынями, так мало обитателей приходится в них на каждую сотню страниц»¹.

Перечитывая эти строки, думаешь о том, например, как изменился с появлением Чехова литературный вкус: ведь сам Гончаров вовсе не считал свои книги пустынными! Наоборот, он писал о толпах своих персонажей, он жаловался на критику, не желавшую вникнуть в дело и связать героев его романов между собой. Он даже подсказывал критике нужное слово: синтез...

Только после Чехова могла, очевидно, возникнуть и эта несколько неожиданная, но, по-видимому, далеко не бесплодная идея: определять «плотность» повествования в относительных числах, подсчитывая, сколько персонажей приходится на каждую сотню страниц.

В этом перечне сквозит и мысль об универсальности и энциклопедичности чеховского повествования, высказанная довольно давно: «Если бы современная Россия исчезла с лица земли, то по произведениям Чехова можно было бы восстановить картину русского быта в конце XIX века в мельчайших подробностях»².

Но, несмотря на всю полноту этого многословного перечисления, есть в нем своя недосказанность и неточность: создается впечатление, что у Чехова собраны вообще все профессии, звания и чины и можно называть их все подряд, без всякого риска кого-нибудь недосчитаться. А это в действительности далеко не так.

Главная же беда заключается в том, что, хотя сами собою люди из чеховских рассказов «на улицу» не «хлынут», свалка уже произошла: арестанты перемешаны с поварами, богомолки с педагогами, генералы с банщиками...

В свое время автор этой книги задался следующими вопросами: если чеховские персонажи, сколько бы их ни было, представляют собою, в конце концов, особые вариации общей темы — темы человека и судьбы человека, — то сколько таких вариаций дано в целом множестве рассказов Чехова? Какими именами, титулами, словами и сочетаниями слов определяется персонаж и сколько таких словосочетаний можно найти и выписать?

Оказалось, что их очень много, гораздо больше, чем в «Человеческой комедии» Бальзака, например. Чтобы исключить выборочный, «примерный» подход к материалу, устранить литературоведческий импрессионизм, опирающийся на случайные наблюдения и ведущий к неизбежным ошибкам в суждениях о поэтике и творчестве Чехова, понадобилось заполнить восемь с половиною тысяч карт.

Учитывались только персонажи драматургии и прозы, лица, так или иначе действующие в повествовании Чехова. Не считались множественные определения (пожарные, солдаты, богомолки и т. д.), существа сказочные и мифологические, реальные имена (например, имя И.И. Лажечникова в «Неудаче»); опущены и такие главные герои нашего детства, как Белолобый, Федор Тимофеич, Каштанка. Остались в стороне фельетоны, книга «Остров Сахалин», записные книжки, письма. Можно лишь сказать, что общее число типов, характеров, лиц, живших в творческом сознании Чехова, составляет десятки тысяч.

Словарь персонажей, предлагаемый читателю на последующих страницах, включает несколько сотен основных имен и представляет собою, в сущности, своеобразную хрестоматию: в ней собраны фрагменты чеховского текста, с которыми персонаж входит в нашу память, воспринимается нами как действующее лицо, отличающееся от других лиц той же самой среды или звания, того же единого для всех чеховского художественного мира.

Для удобства пользования словарь составлен по алфавиту.

Абогин. «Это был плотный, солидный блондин, с большой головой и крупными, но мягкими чертами лица, одетый... по самой последней моде. В его осанке, в плотно застегнутом сюртуке, в гриве и в лице... сквозило тонкое, почти женское изящество. Даже бледность и детский страх, с каким он, раздеваясь, поглядывал вверх на лестницу, не портили его осанки...» («Враги», 1887).

Абогина. «Когда Абогин поднес к его глазам карточку молодой женщины с красивым, но сухим и невыразительным, как у монашенки, лицом и спросил, можно ли, глядя на это лицо, допустить, что оно способно выражать ложь, доктор вдруг вскочил, сверкнул глазами и сказал, грубо отчеканивая каждое слово:

— Зачем вы все это говорите мне?» («Враги», 1887).

Августин Михайлыч, «пожилой, очень толстый француз, служивший на парфюмерной фабрике» («Володя», 1887).

Авдотья Назаровна, старуха с неопределенной профессией. «...Счет годам потеряла... Двух мужей похоронила, пошла бы еще за третьего, да никто не хочет без приданого брать. Детей душ восемь было... Ну, дай Бог, дело мы хорошее начали, дай Бог его и кончить! Они будут жить да поживать, а мы глядеть на них да радоваться. Совет им и любовь... (Пьет.) Строгая водка!» («Иванов», 1887—1889).

Агафьюшка, «льстивая Агафьюшка», кухарка у Анны Акимовны («Бабье царство», 1894).

Адабашев, трагик, «личность тусклая, подслеповатая и говорящая в нос...

— Знаешь что, Мифа? — спросил он, произнося в нос вместо ш — ф и придавая своему лицу таинственное выражение. — Знаешь что?! Тебе нужно выпить касторки!!» («Актерская гибель», 1886).

Ажогины. «Эта богатая помещичья семья имела в уезде тысяч около трех десятин с роскошною усадьбой... Состояла она из матери, высокой, худощавой, деликатной дамы, носившей короткие волосы... на английский манер, и трех дочерей, которых, когда говорили о них, называли не по именам, а просто: старшая, средняя и младшая» («Моя жизнь», 1896).

Акулька. «Она солдатка, баба, но... Недаром Марк Иваныч прозвал ее Наной. В ней есть что-то, напоминающее Нану... привлекательное» («Шведская спичка», 1883).

Александр Иваныч (Исаак), «молодой человек лет двадцати двух, круглолицый, миловидный, с темными детскими глазами, одетый по-городски во все серенькое и дешевое»; студент горного техникума, затем школьный учитель («Перекати-поле», 1887).

Александр Тимофеич, «или попросту Саша», воспитанник Шуминых. «...Бабушка, ради спасения души, отправила его в Москву в Комиссаровское училище; года через два перешел он в училище живописи, пробыл здесь чуть ли не пятнадцать лет и кончил по архитектурному отделению... На нем был теперь застегнутый сюртук и поношенные парусинковые брюки, стоптанные внизу. И сорочка была неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами, бородатый, темный и все-таки красивый... Это странный, наивный человек, думала Надя, и в его мечтах, во всех этих садах, фонтанах необыкновенных чувствуется что-то нелепое; но почему-то в его наивности, даже в этой нелепости столько прекрасного...» («Невеста», 1903).

Алена. «...На ее жалованье кормилась дома вся семья — старухи и дети. Эта Алена, миленькая, бледная, глуповатая, весь день убирала комнаты, служила за столом, топила печи, шила, стирала, но все казалось, что она возится, стучит сапогами и только мешает в доме» («В родном углу», 1897).

Алехин Павел Константинович, «мужчина лет сорока, высокий, полный, с длинными волосами, похожий больше на профессора или художника, чем на помещика» («Крыжовник», 1898; «О любви», 1898).

Альмер, адвокат фабриканта Фролова, «пожилой мужчина, с большой жесткой головой» («Пьяные», 1887).

Аляхин, сапожник, хозяин Ваньки Жукова. «Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул» («Ванька», 1886).

Амаликитянский Пафнутий, протоиерей. «...Сердито помахивая жезлом, то и дело оборачивался к шедшему за ним дьячку и бормотал: «Да и дурак же ты, братец! Вот дурак!» («Упразднили!», 1885).

Ананьев Николай Анастасьевич, инженер-путеец. «Плотен, широк в плечах и, судя по наружности, уже начинал, как Отелло, «опускаться в долину преклонных лет»... По некоторым мелочам, как, например, по цветному гарусному пояску, вышитому вороту и латочке на локте, я мог догадаться, что он женат и, по всей вероятности, нежно любим своей женой» («Огни», 1888).

Андрей, «отец Андрей, соборный протоиерей... старик, худощавый, беззубый и с таким выражением, будто собирался рассказать что-то очень смешное» («Невеста», 1903).

Андрей Андреич, сын соборного протоиерея, жених Нади, «полный и красивый, с вьющимися волосами, похожий на артиста или художника... десять лет назад кончил в университете по филологическому факультету, но нигде не служил, определенного дела не имел и лишь изредка принимал участие в концертах с благотворительною целью; и в городе называли его артистом» («Невеста», 1903).

Андрей Хрисанфыч, отставной солдат, швейцар в водолечебнице доктора Б.О. Мозельвейзера, муж Ефимьи (см.). «Она его очень боялась, ах как боялась! Трепетала, приходила в ужас от его шагов, от его взгляда, не смела сказать при нем ни одного слова» («На Святках», 1899).

Аникита Николаич, городской санитарный врач.

«Поглядите, господа! Демьян Гаврилыч изволит мыло и хлеб одним и тем же ножом резать!

— От этого холеры не выйдет-с, Аникита Николаич! — резонно замечает хозяин.

— Оно-то так, но ведь противно! Ведь и я у тебя хлеб покупаю» («Надлежащие меры», 1884).

Анкет (в черновике Лантье) Алиса Осиповна, учительница французского языка, «молодая, по последней моде изысканно одетая барышня... настоящая, очень изящная француженка... По лицу, бледному и томному, по коротким кудрявым волосам и неестественно тонкой талии ей можно было дать не больше 18 лет» («Дорогие уроки», 1887).

Анна Петровна, Анюта, Аня, девушка, «которой едва минуло 18... Она вспоминала, как мучительно было венчание, когда казалось ей, что и священник, и гости, и все в церкви глядели на нее печально: зачем, зачем она, такая милая, хорошая, выходит за этого пожилого, неинтересного господина? Еще утром сегодня она была в восторге, что все так хорошо устроилось, во время же венчания и теперь в вагоне чувствовала себя обманутой и смешной» («Анна на шее», 1895).

Анна Сергеевна (фон Дидериц). «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Вернье, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка в берете; за нею бежал белый шпиц» («Дама с собачкой», 1899).

Анфиса, нянька, старуха 80 лет, воспитавшая Андрея и сестер, которую Наташа гонит из дому: «И чтоб завтра же не было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... этой ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь!» («Три сестры», 1901).

Анюта, жилица Клочкова, «маленькая худенькая брюнетка лет 25-ти, очень бледная, с кроткими серыми глазами» («Анюта», 1886).

Апломбов Егор Федорыч, жених, «молодой человек с длинной шеей и щетинистыми волосами» («Брак по расчету», 1884).

Апломбов Эпаминонд Максимович, жених. «Женитьба шаг серьезный! Надо все обдумать всесторонне, обстоятельно» («Свадьба», 1889).

Ариадна — см. Котлович.

Аркадина Ирина Николаевна, по мужу Треплева, актриса. «Вот встанемте. Станем рядом. Вам двадцать два года, а мне почти вдвое... кто из нас моложавее?.. Потому что я работаю, я чувствую, я постоянно в суете, а вы сидите все на одном мосте, не живете... И у меня правило: не заглядывать в будущее. Я никогда не думаю ни о старости, ни о смерти. Чему быть, того не миновать» («Чайка», 1896).

Артынов, «богач, высокий, полный брюнет, похожий лицом на армянина, с глазами навыкате и в странном костюме». «На нем была рубаха, расстегнутая на груди, и высокие сапоги со шпорами, и с плеч спускался черный плащ, тащившийся по земле, как шлейф. За ним, опустив свои острые морды, ходили две борзые» («Анна на шее», 1895).

Арцыбашев-Свистаковский, полицейский исправник («Шведская спичка», 1883).

Асорин Павел Андреевич, 46 лет, инженер министерства путей сообщения, оставивший службу, чтобы писать «Историю железных дорог», помещик, камер-юнкер. «Вы камер-юнкер? — спросил меня кто-то на ухо. — Очень приятно. Но все-таки вы гадина» («Жена», 1892).

Асорина Наталья Гавриловна, жена Асорина, красивая 27-летняя женщина, «первая персона во всем уезде». «Яблоне не надо беспокоиться, чтобы на ней яблоки росли — сами вырастут» («Жена», 1892).

Астров Михаил Львович, земский врач, 36—37 лет. «Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи... Лесов все меньше и меньше... дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее... Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью» («Дядя Ваня», 1897).

Афанасий, повар у Беликова, старик лет 60-ти, нетрезвый и полоумный. «Этот Афанасий стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда бормотал одно и то же с глубоким вздохом:

— Много уж их нынче развелось!» («Человек в футляре», 1898).

Ахинеев Сергей Капитоныч, учитель чистописания, «выдавал свою дочку Наталью за учителя истории и географии Ивана Петровича Лошадиных» («Клевета», 1883).

Ачмианов, купец, хозяин магазина, которому героиня повести, Надежда Федоровна, задолжала триста рублей («Дуэль», 1891).

Ачмианов, сын купца. «Он был недурен собой, одевался по моде, держался просто, как благовоспитанный юноша, но Надежда Федоровна не любила его за то, что была должна его отцу триста рублей... ей пришла в голову смешная мысль, что если бы она была недостаточно нравственной... то могла бы в одну минуту отделаться от долга» («Дуэль», 1891).

Бабакина Марфа Егоровна, «молодая вдова-помещица, дочь богатого купца». «...Одно только звание, что вдова, а вы любой молодой девице можете десять очков вперед дать» («Иванов», 1887—1889).

Балбинский Алексей Тимофеевич, прокурор Хламовского окружного суда. «Видали ли вы когда-нибудь, как навьючивают ослов? Обыкновенно на бедного осла валят все, что вздумается, не стесняясь ни количеством, ни громоздкостью... Нечто подобное представлял из себя и прокурор» («Стража под стражей», 1885).

Бахромкин, инженер, статский советник, на пятьдесят втором году жизни открывший в себе талант художника. «Вот он, художник или поэт, темною ночью плетется к себе домой... Лошадей у талантов не бывает: хочешь не хочешь, иди пешком... Идет он жалкенький, в порыжелом пальто, быть может, даже без калош... Бахромкин покрутил головой, повалился в пружинный матрац и поскорее укрылся пуховым одеялом» («Открытие», 1886).

Бедный, Лука, старик («седьмой десяток»), «тощий, в рваной сермяге и без шапки». «Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом?» («Свирель», 1887).

Белавин Сергей Борисыч, доктор, владелец нескольких доходных домов, отец Юлии. «...Полный, красный, в длинном, ниже колен сюртуке и, как казалось, коротконогий... Седые бакены у него были растрепаны, голова не причесана... И кабинет его с подушками на диванах, с кипами старых бумаг по углам и с больным грязным пуделем под столом производил такое же растрепанное, шершавое впечатление, как он сам» («Три года», 1895).

Белебухин, казначей сиротского суда. «Господин Белебухин, выходи к свиньям собачьим! Что рыло наморщил?..» («Маска», 1884).

Беликов, учитель греческого языка в городской гимназии. «Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице, — знаете, маленьком лице, как у хорька, — он давил нас всех... Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, ходивший всегда в калошах и в зонтике, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что там гимназию? Весь город!.. Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!» («Человек в футляре», 1898).

Белокуров Петр Петрович, помещик, молодой человек, «который вставал очень рано, ходил в поддевке, по вечерам пил пиво и все жаловался мне, что он нигде и ни в ком не встречает сочувствия» («Дом с мезонином», 1896).

Бибулов, князь. «Не идти же голым к князю Бибулову! — думал он. — Там будут дамы! Да к тому же воры вместе с брюками украли и находившийся в них канифоль!» («Роман с контрабасом», 1886).

Бибулова, княжна. «...Он увидел красивую девушку, сидевшую на крутом берегу и удившую рыбу. Он притаил дыхание и замер от наплыва разнородных чувств: воспоминания детства, тоска о минувшем, проснувшаяся любовь... Боже, а ведь он думал, что он уже не в состоянии любить!» («Роман с контрабасом», 1886).

Битный-Кушле-Сувремович, инженер, «очень полный мужчина лет сорока пяти, с бакенами и с широким тазом, одетый в ситцевую рубаху навыпуск и плисовые шаровары» («Расстройство компенсации», 1890-е гг.).

Битюгов Никодим Александрыч, чиновник, «маленький лысый человек, зачесывавший волосы на виски и очень смирный» («Дуэль», 1891).

Битюгова Марья Константиновна, пожилая дама, жена чиновника, «добрая, восторженная и деликатная особа, говорившая протяжно и с пафосом». «До 32 лет она жила в гувернантках, потом вышла за чиновника Битюгова... До сих пор она была влюблена в него, ревновала, краснела при слове «любовь» и уверяла всех, что она очень счастлива» («Дуэль», 1891).

Благово Анюта, дочь товарища председателя суда. «Иногда у могилы я застаю Анюту Благово. Мы здороваемся и стоим молча или говорим о Клеопатре, о том, как грустно жить на этом свете. Потом, выйдя из кладбища, мы идем молча, и она замедляет шаг — нарочно, чтобы подольше идти со мной рядом» («Моя жизнь», 1896).

Благово Владимир, военный врач, брат Анюты, «по наружному виду... еще совсем студент». «...Он служил где-то в полку... У него уже была своя семья — жена и трое детей; женился он рано, когда еще был на втором курсе, и теперь в городе рассказывали про него, что он несчастлив в семейной жизни и уже не живет с женой» («Моя жизнь», 1896).

Блистанов, актер в роли Синей Бороды.

«— Купи! — говорил Синяя Борода. — Сам купил в Курске по случаю за восемь, ну, а тебе отдам за шесть... Замечательный бой!

— Поосторожней... Заряжен ведь!» («Сапоги», 1885).

Блудыхин Анисим Иваныч, коммерции советник, «розовый, сияющий» («Тряпка», 1885).

Бобов Миша, секретарь и дальний родственник крупного чиновника.

«— Жену благодари, — сказал еще раз Иван Петрович. — Она упросила... Ты ее так разжалобил своей слезливой рожицей» («Благодарный. Психологический этюд», 1883).

Борцов Семен Сергеевич, разорившийся помещик. «Мученик несчастный... Оборванный! Пьяный!.. Крепостными у его отца были... Господин был большой, богатый, тверезый... Пять троек держал» («На большой дороге», 1885).

Борцова Марья Егоровна, жена Борцова. «Полюбил он, сердешный, одну городскую, и представилось ему, что краше ее на свете нет... Полюбилась ворона пуще ясна сокола... Не то чтоб какая беспутная или что, а так... вертуха... хвостом — верть! верть! Глазами — щурь, щурь!» («На большой дороге, 1885).

Брагин Иван Иваныч, помещик, доживающий свой век в патриархальном имении. «Когда-то он был очень деятелен, болтлив, криклив и влюбчив и славился своим крайним направлением и каким-то особенным выражением лица, которое очаровывало не только женщин, но и мужчин; теперь же он совсем постарел, заплыл жиром... трудно было узнать того стройного, интересного краснобая, к которому когда-то уездные мужья ревновали своих жен» («Жена», 1892).

Брама-Глинский, по паспорту Гуськов. «Даровитый артист был в прюнелевых полусапожках, имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал запах гелиотропа, но тем не менее сильно напоминал путешественника, заброшенного в страну, где нет ни бань, ни прачек, ни портных» («Актерская гибель», 1886).

Бризжалов, статский генерал. «...Старичок, сидевший... в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то» («Смерть чиновника», 1883).

Брыкович, «когда-то занимавшийся адвокатурой, а ныне живущий без дела у своей богатой супруги, содержательницы меблированных комнат «Тунис» («Жилец», 1886).

Бубенцов, бывший мировой судья. «...Разбирал дела только раз в месяц и, разбирая, заикался, путал законы и нес чепуху» («Весной», 1886).

Бугров Иван Петрович. «В гостиную вошел высокий, широкоплечий малый, лет тридцати, в чиновничьем вицмундире... Только стук стула, за который он зацепился у двери, дал знать любовникам о его приходе и заставил их оглянуться. Это был муж» («Живой товар», 1882).

Бугров Тимофей Гордеевич, купец.

«— Что лучше для травы, Тимофей Гордеич, климат или атмосфера?

— Все хорошо, Николай Иваныч, только для хлеба дождик нужней... Что толку с климата, если дождя нет? Без дождя он и гроша медного не стоит» («Безотцовщина», 1877—1881).

Булдеев, генерал-майор, «раб Божий Алексий» («Лошадиная фамилия», 1885).

Булдеева, генеральша.

«— Пошли, Алеша! — взмолилась генеральша. — Ты вот не веришь в заговоры, а я на себе испытала» («Лошадиная фамилия», 1885).

Буркин, учитель гимназии, «человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с черной бородой чуть не по пояс». «Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?» («Человек в футляре», 1898; также «Крыжовник», 1898; «О любви», 1898).

Бурст фон. «Например, Хандриков и фон Бурст всякий раз, когда у них не бывает денег, учитывают фальшивые векселя родителей или знакомых и потом, получив из дому, выкупают их до срока» («Задача», 1887).

Бутронца Франческо, молодой художник, итальянец. «Франческо Бутронца, в шляпе a la Vandic и в костюме Петра Амьенского, стоял на табурете, неистово махал муштабелем и гремел» («Жены артистов», 1880).

Быковский Евгений Петрович, прокурор окружного суда. «...Не мог не подумать о том, что наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем само преступление... как еще мало осмысленной правды и уверенности даже в таких ответственных, страшных по результатам деятельностях, как педагогическая, юридическая, литературная» («Дома», 1887).

Быковский Сережа, семилетний сын прокурора, застигнутый гувернанткой за курением. «Это был человек, в котором только по одежде и можно было угадать его пол: тщедушный, белолицый, хрупкий... Он был вял телом, как парниковый овощ, и все у него казалось необыкновенно нежным и мягким... движения, кудрявые волосы, взгляд, бархатная куртка» («Дома», 1887).

Ванценбах, «худенькая женщина с длинным подбородком... Луиза, лютеранка, некоторым образом»; жена тонкого («Толстый и тонкий», 1883).

Ваня, «мальчик лет шести, с носом, похожим на пуговицу».

«— Кошка ихняя мать, — замечает Ваня, — а кто отец?» («Событие», 1886).

Варвара. «На пороге сидела жена садовника Варвара и ее четверо маленьких ребятишек с большими стрижеными головами... Варвара, беременная уже в пятый раз и опытная, глядела на свою барыню несколько свысока и говорила с нею наставительным тоном» («Именины», 1888).

Варвара Павловна, Варя, подруга Лосевой, «великолепным грудным голосом» читавшая «Железную дорогу» Некрасова. «Как эта Варя, уже седая, затянутая в корсет, в модном платье с высокими рукавами, Варя, вертящая папиросу длинными, худыми пальцами, которые почему-то дрожат у нее, Варя, легко впадающая в мистицизм, говорящая так вяло и монотонно, — как она не похожа на Варю-курсистку, рыжую, веселую, шумную, смелую» («У знакомых», 1898).

Варварушка. «...Худая, тонкая, высокая, выше всех в доме, одетая во все черное, пахнущая кипарисом и кофеем, в каждой комнате крестилась на образа и кланялась в пояс, и при взгляде на нее почему-то всякий раз приходило на память, что она уже приготовила себе к смертному часу саван и что в том же сундуке, где лежит этот саван, спрятаны также ее выигрышные билеты... Иван Иваныч и Варварушка — оба святой жизни — и Бога боялись, а все же потихоньку детей рожали и отправляли в воспитательный дом» («Бабье царство», 1894).

Варламов Семен Александрыч, миллионер, землевладелец, хозяин несметных степных богатств, «малорослый серый человечек, обутый в большие сапоги... хоть и русский, но в душе он жид пархатый» («Степь», 1888).

Варька — см. Степанова.

Варя, приемная дочь Любови Андреевны Раневской, девушка 24 лет; подумывают о ее браке с Лопахиным. «Все говорят о нашей свадьбе, все поздравляют, а на самом деле ничего нет, все как сон» («Вишневый сад», 1904).

Василий Сергеич, барин, «из князей или баронов, а может, и просто из чиновников...» «...Чтоб барыне веселей было, завел он знакомство с чиновниками и с шушерой всякой... чтоб и фортепьян был и собачка лохматенькая на диване, — чтоб она издохла... Роскошь, одним словом, баловство. Прожила с ним барыня недолго» («В ссылке», 1892).

Васильев Григорий, Гриша, Григорианц, Гри-Гри, студент-юрист. «Кто-то из приятелей сказал про Васильева, что он талантливый человек. Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него же особый талант — человеческий. Он обладает тонким, великолепным чутьем к боли вообще» («Припадок», 1888).

Вася, «ученик V класса. Вид у него заспанный, разочарованный. «Это возмутительно! — думает он... — Разве можно давать детям деньги? И разве можно позволять им играть в азартные игры?» («Детвора», 1886).

Везувиев, высокий и тощий чиновник, сослуживец Понимаева, Велелептова и Черносвинского («Либерал», 1884).

Велелептов, начальник Понимаева, «высокий пожилой мужчина в медвежьей шубе и золотой треуголке». «При входе его Егор, Везувиев и Черносвинский проглотили по аршину и вытянулись. Понимаев тоже вытянулся, но усмехнулся и крутнул один ус» («Либерал», 1884).

Великопольский Иван, студент духовной академии, сын дьячка, 22 года. «Студент вспомнил, что, когда он уходил из дома, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю Страстной пятницы ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре и что при них была точно такая же лютая бедность, голод» («Студент», 1894).

Венгерович Абрам Абрамович, владелец 63 кабаков, недруг Платонова. «За сколько ты возьмешься искалечить этого учителя? ...побить так, чтобы всю жизнь помнил... Поломай ему что-нибудь, на лице уродство сделай... Что возьмешь?» («Безотцовщина», 1877—1881).

Венгерович Исаак Абрамович, сын кабатчика и ростовщика, студент Харьковского университета. «...Между тем сколько у нас настоящих поэтов, не Пушкиных, не Лермонтовых, а настоящих: Ауэрбах, Гейне, Гёте» («Безотцовщина, 1877—1881).

Вера Гавриловна, 29 лет. «...Из графини стала княгиней и уже успела разойтись с мужем... «Все, что есть на десятках тысяч ваших десятин здорового, умного и красивого, все взято вами и вашими прихлебателями в гайдуки, лакеи и кучера. Все это двуногое живье воспиталось в лакействе» («Княгиня», 1889).

Вера Никитична, экономка генерала, «баба... скверная, ядовитая, сатаной глядит». «Тайный советник, Белого Орла имеет, начальства над собой не знает, а бабе поддался» («Женское счастье», 1885).

Вершинин Александр Игнатьевич, подполковник, батарейный командир. «...Может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной» («Три сестры», 1901).

Вихленев Павел Сергеевич, «человек молодой, но старообразный и болезненный». «Вечно я со своими чертежами, фильтром да с почвой. Ни поиграть, ни потанцевать, ни побалагурить» («Ниночка», 1885).

Вихленева Ниночка, жена Вихленева. «Застаю я Ниночку за ее любимым занятием: она сидит на диване, положив нога на ногу, щурит на воздух свои хорошенькие глазки и ничего не делает» («Ниночка», 1885).

Владимир Иванович, отставной лейтенант флота, поступивший лакеем к Орлову «ради его отца, известного государственного человека», которого считал «серьезным врагом своего дела». «Мне хотелось душевного покоя, здоровья, хорошего воздуха, сытости. Я становился мечтателем и, как мечтатель, не знал, что собственно мне нужно. То мне хотелось уйти в монастырь, сидеть там по целым дням у окошка и смотреть на деревья и поля; то я воображал, как я покупаю десятин пять земли и живу помещиком; то я давал себе слово, что займусь наукой и непременно сделаюсь профессором какого-нибудь провинциального университета». «Похоже было на то, как будто я только впервые стал замечать, что, кроме задач, составляющих сущность моей жизни, есть еще необъятный внешний мир с его веками, бесконечностью и с миллиардами жизней в прошлом и настоящем» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Владимир Иваныч, барин, граф. «...Кричать, говорит, всякий может. Не так, говорит, важен голос, как ум» («Певчие», 1884).

Власич Григорий, офицер в отставке, помещик, «41 год... тощий, сухопарый, узкогрудый, с длинным носом». «...Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее» («Соседи», 1892).

Власов, городовой. «Солнце не в моем участке» («Злоумышленники», 1887).

Войницев Сергей Павлович, сын генерала Войницева от первого брака. «А я? Что я?.. Больной, недалекого ума, женоподобный, сентиментальный, обиженный Богом... С наклонностью к безделью, мистицизму, суеверный» («Безотцовщина», 1877—1881).

Войницева Анна Петровна, молодая вдова генерала Войницева. «Вот она где самая-то и есть эмансипация женская! Ее в плечико нюхаешь, а от нее порохом, Ганнибалами да Гамилькарами пахнет! Воевода, совсем воевода! Дай ей эполеты, и погиб мир!» («Безотцовщина», 1877—1881).

Войницева Софья Егоровна, жена Войницева, молодая, увлеченная книгами женщина. «Я освещу путь твой! Ты воскресил меня, и вся жизнь моя будет благодарностью... Я сделаю из тебя работника!.. Мы будем есть свой хлеб, мы будем проливать пот, натирать мозоли... Я буду работать...» («Безотцовщина», 1877—1881).

Войницкая Марья Васильевна, вдова тайного советника, мать первой жены профессора Серебрякова («Леший», 1889; «Дядя Ваня», 1897).

Войницкий Егор Петрович, прообраз Ивана Петровича Войницкого в пьесе «Дядя Ваня» («Леший», 1889).

Войницкий Иван Петрович, дядя Ваня, управляющий имением Серебрякова, доставшимся ему в наследство по смерти жены, сестры Войницкого. «Я обожал этого профессора, этого жалкого подагрика, я работал на него, как вол!.. Все, что он писал и изрекал, казалось мне гениальным... из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский» («Дядя Ваня», 1897).

Володя, «семнадцатилетний юноша, некрасивый, болезненный и робкий... сидел он в шестом классе два года и имел годовую отметку по алгебре 2¾» («Володя», 1887).

Волчанинова Евгения, Мисюсь. «...Ей было 17—18 лет... с большим ртом и большими глазами... И я вернулся домой с таким чувством, как будто видел хороший сон» («Дом с мезонином», 1896).

Волчанинова Екатерина Павловна, «сырая не по летам, больная одышкой, грустная». Мать Лидии и Мисюсь («Дом с мезонином», 1896).

Волчанинова Лидия. «Таких днем с огнем поискать, хотя, знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки — все это хорошо, но зачем крайности? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе серьезно подумать. Этак за книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдет... Замуж нужно» («Дом с мезонином», 1896).

Вонмигласов Ефим Михеич, дьячок, «высокий коренастый старик в коричневой рясе и с широким кожаным поясом» («Хирургия», 1884).

Воротов. «...Выйдя из университета со степенью кандидата, занялся маленькой научной работкой... пухл, тяжел и страдает одышкой...» Берет уроки французского языка у Алисы Осиповны Анкет («Дорогие уроки», 1887).

Восьмистишиев, отец Паисий, протоиерей («Брожение умов», 1884).

Вратоадов, дьякон («Брожение умов», 1884).

Вронди, учитель танцев, «старец, очень похожий на Оффенбаха» («Ворона», 1885).

Вывертов, отставной прапорщик. «Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль?» («Упразднили!», 1885).

Вывертова Арина Матвеевна, жена «упраздненного прапорщика». «Да будет тебе мурлыкать!.. Стонет, словно родить собирается!» («Упразднили!», 1885).

Выходцев Павел Иванович, дачник, «человек семейный и положительный» («На даче», 1886).

Гагин Василий Прокофьич, Базиль, товарищ прокурора. «Муха средней величины забралась в нос... надворного советника Гагина» («В потемках», 1886).

Гагина Марья Михайловна, супруга товарища прокурора, «крупная, полная блондинка» («В потемках», 1886).

Гаев Леонид Андреевич, брат Раневской, помещик. «Я человек восьмидесятых годов... Не хвалят это время, но все же, могу сказать, за убеждения мне доставалось немало в жизни. Недаром меня мужик любит. Мужика надо знать!..»; «Боже мой! Боже, спаси меня! и сегодня я речь говорил перед шкапом... так глупо! И только когда кончил, понял, что глупо» («Вишневый сад», 1904).

Галактионов. «...Из ответов своей матери Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь лет» («Беглец», 1887).

Галактионова, крестьянка, мать семилетнего Пашки.

«— У парнишки болячка на локте, батюшка, — ответила мать, и лицо ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле ужасно опечалена Пашкиной болячкой» («Беглец», 1887).

Гауптвахтов, «когда-то ловкий поручик, танцор и волокита, а ныне толстенький, коротенький и уже дважды разбитый параличом помещик» («Забыл!», 1882).

Гейним. «...В комнатку тихо вошел седой, плешивый старик в рыжем, потертом пальто, с красным, помороженным лицом и с выражением слабости и неуверенности, какое обыкновенно бывает у людей, хотя и мало, но постоянно пьющих...»; «Того не понимаете, что я, может, когда сочинял эту рекламу, душой страдал. Пишешь и чувствуешь, что всю Россию в обман вводишь» («Писатель», 1885).

Геликонский, народный учитель, «молодой человек, в новом мешковатом сюртуке и с большими угрями на испуганном лице» («У предводительши», 1885).

Гернет, поручик. «...Сказал, что если бы Пушкин не был психологом, то ему не поставили бы в Москве памятника» («Учитель словесности», 1894).

Глаголев Аким Иваныч, заводчик, отец Анны Акимовны. «Она ясно представила себе то далекое время, когда ее звали Анюткой... а отец... не обращая никакого внимания на тесноту и шум, паял что-нибудь около печки, или чертил, или строгал» («Бабье царство», 1894).

Глаголева Анна Акимовна, хозяйка завода. «Она думала с досадой: ее ровесницы — а ей шел двадцать шестой год — теперь хлопочут по хозяйству... она одна почему-то обязана, как старуха, сидеть за этими письмами... И все знакомые будут говорить за глаза и писать ей в анонимных письмах, что она миллионерша, эксплуататорша, что она заедает чужой век и сосет у рабочих кровь» («Бабье царство», 1894).

Глагольев 1, Порфирий Семенович, помещик. «Дружба в наше время не была так наивна и так ненужна. В наше время были кружки, арзамасы» («Безотцовщина», 1877—1881).

Глагольев 2, Кирилл Порфирьевич, сын и наследник Глагольева 1, только что вернувшийся из Парижа. «Какой в России, однако же, воздух несвежий! Какой-то промозглый, душный... Терпеть не могу России!» («Безотцовщина», 1877—1881).

Гнеккер Александр Адольфович, жених Лизы, дочери старого профессора. «Это молодой блондин, не старше 30 лет, среднего роста, очень полный, широкоплечий, с рыжими бакенами около ушей и с нафабренными усиками, придающими его полному, гладкому лицу игрушечное выражение... никто в моей семье не знает, какого он происхождения, где учился и на какие средства живет... имеет какое-то отношение и к музыке и к пению, продает где-то чьи-то рояли» («Скучная история», 1889).

Гребешков Федор, театральный парикмахер. «Представьте вы себе высокую костистую фигуру со впалыми глазами, длинной жидкой бородой и коричневыми руками, прибавьте к этому поразительное сходство со скелетом, которого заставили двигаться на винтах и пружинах, оденьте фигуру в донельзя поношенную черную пару, и у вас получится портрет Гребешкова» («Средство от запоя», 1885).

Грекова Марья Ефимовна, помещица, девушка 20 лет. «Вам всем кажется, что он на Гамлета похож... Ну и любуйтесь им! Дела мне нет...»; «Мне все одно... Мне ничего не нужно... Ты только и... человек. Не хочу я знать других! Что хочешь делай со мной... Ты... ты только и человек! (Плачет.)» («Безотцовщина», 1877—1881).

Григорий. «...Отец Григорий, еще не снимавший облачения... сердито мигает своими густыми бровями» («Панихида», 1886).

Громов Иван Дмитрич, «мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования». «Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу» («Палата № 6», 1892).

Григорьев Денис, «маленький, чрезвычайно тощий мужичонко в пестрядинной рубахе и латаных портах». «Его обросшее волосами и изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеет выражение угрюмой суровости. На голове целая шапка давно уже нечесанных, путаных волос, что придает ему еще большую, паучью суровость. Он бос» («Злоумышленник», 1885).

Гронтовский, «главный конторщик при экономии госпожи Кандуриной... высокая жидкая фигура с длинным овальным лицом, в потертом пиджаке, в соломенной шляпе и в лакированных ботфортах» («Пустой случай», 1886).

Грохольский Григорий Васильевич, помещик, «избалованный женщинами, любивший и разлюбивший на своем веку сотни раз» («Живой товар», 1882).

Грузин, «сын почтенного ученого генерала, ровесник Орлова, длинноволосый и подслеповатый блондин в золотых очках». «Мне припоминаются его длинные бледные пальцы, как у пианиста... да и во всей его фигуре было что-то музыкантское, виртуозное... Он кашлял и страдал мигренью, вообще казался болезненным и слабеньким. Вероятно, дома его раздевали и одевали, как ребенка... Он служил в отделении Орлова, был у него столоначальником» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Грыжев Гурий Петрович, именитый купец, оскорбленный стилем газетной статьи. «Последний обещал... Кто это последний?» («Корреспондент», 1882).

Гундасов Иван Архипович, тайный советник, «тоненький маленький франт в белой шелковой паре и белой фуражке» («Тайный советник», 1886).

Гуров Дмитрий Дмитрич, «москвич, по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома». «...Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына-гимназиста. Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его» («Дама с собачкой», 1899).

Гурова, жена Дмитрия Дмитрича, «женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая» («Дама с собачкой», 1899).

Гурова, двенадцатилетняя дочь Дмитрия Дмитрича. «С ним шла дочь, которую хотелось ему проводить в гимназию, это было по дороге» («Дама с собачкой», 1899).

Гусев, «бессрочно-отпускной рядовой». «...Возвращается в лазарет и ложится на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно. В груди давит, в голове стучит... Он дремлет и бредит и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что в казарме только что вынули хлеб из печи... Спит он два дня, а на третий в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета» («Гусев», 1890).

Гусев Федор Никитич, статский советник, прокурор. «...Изображал из себя высокого жилистого человека лет пятидесяти, со стиснутыми чиновничьими губами и с синими жилками, беспорядочно бегавшими по его носу и вискам» («Ночь перед судом», 1886).

Гусева Зиночка, жена прокурора. «Из-за ширмы глядела на меня женская головка с распущенными волосами... на щеках играли хорошенькие ямочки» («Ночь перед судом», 1886).

Гыкин Савелий, дьячок. «Робкий свет лампочки осветил его волосатое, рябое лицо и скользнул по всклокоченной жесткой голове» («Ведьма», 1886).

Гыкина Раиса Ниловна, дьячиха. «Жестяная лампочка, словно робея и не веря в свои силы, лила жиденький, мелькающий свет на ее широкие плечи... рельефы тела, на толстую косу, которая касалась земли... Ни желаний, ни грусти, ни радости — ничего не выражало ее красивое лицо с вздернутым носом и ямками на щеках» («Ведьма», 1886).

Дарьюшка, кухарка у доктора Рагина. «Изредка поскрипывает кухонная дверь, и показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки» («Палата № 6», 1892).

Двоеточиев Иван Иваныч, инспектор духовного училища. «Инспектор пошевелил в воздухе пальцами и изобразил на лице какое-то кушанье, вероятно очень вкусное, потому что все... облизнулись» («Невидимые миру слезы», 1884).

Двоеточиева, жена инспектора. «Один только я такой несчастный, что ты у меня Ягой на свет уродилась» («Невидимые миру слезы», 1884).

Дегтярев, чиновник, «густой, сочный бас». «Какая же, однако, каналья этот Дегтярев!.. Когда встречается на улице, таким милым другом прикидывается... а за глаза я у него и индюк, и пузан» («Месть», 1886).

Дездемонов Сеня, протестующий чиновник. «Мы... не холуи и не плебеи! Мы не гладиаторы!» («Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало», 1883).

Денисов Ефрем, мужик. «Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм» («Встреча», 1887).

Деревяшкин Осип, полицейский писарь, певчий, «славянофил своей родины» («Из огня да в полымя», 1884).

Дидериц фон, муж Анны Сергеевны, «молодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый». «...Он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся» («Дама с собачкой», 1899).

Додонский, учитель словесности. «...Объяснял гостям случаи, когда часовой имеет право стрелять в проходящих» («Клевета», 1883).

Докукин, помещик, отставной штаб-ротмистр, брат Олимпиады Егоровны Хлыкиной. «Грешно не иметь к родной сестре родственных чувств, но — верите ли? — легче мне с разбойничьим атаманом в лесу встретиться, чем с нею» («Последняя могиканша», 1885).

Должиков Виктор Иваныч, инженер-путеец, сын ямщика. «...Полный, здоровый, с красными щеками, с широкой грудью, вымытый, в ситцевой рубахе и шароварах, точно фарфоровый, игрушечный мужик... Он всех простых людей почему-то называл Пантелеями» («Моя жизнь», 1896).

Должикова Мария Викторовна, дочь инженера, жена Мисаила Полознева, «не молода, лет тридцати на вид... красивая полная блондинка, одетая, как говорили у нас, во все парижское» («Моя жизнь», 1896).

Дорн Евгений Сергеевич, врач. «Во мне любили главным образом превосходного врача. Лет 10—15 назад, вы помните, во всей губернии я был единственным порядочным акушером. Затем всегда я был честным человеком» («Чайка», 1896).

Драницкая, графиня. «...Черные бархатные брови, большие карие глаза и выхоленные... щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка» («Степь», 1888).

Дронкель, барон, «свежевымытый и слишком заметно вычищенный человек в синем пальто и синей шляпе» («В ландо», 1883).

Дуняша, горничная. «Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще девочкой взяли к господам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые, белые, как у барышни. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь... Страшно так. И если вы, Яша, обманете меня, то я не знаю, что будет с моими нервами» («Вишневый сад», 1904).

Дымба Харлампий Спиридонович, «иностранец греческого звания по кондитерской части» («Свадьба с генералом», 1884); «грек-кондитер» («Свадьба», 1889).

Дымов Николай, Микола, «русый, с кудрявой головой, без шапки и с расстегнутой на груди рубахой». «...Казался красивым и необыкновенно сильным; в каждом его движении виден был озорник и силач, знающий себе цену» («Степь», 1888).

Дымов Осип Степаныч, 31 год. «...Был врачом и имел чин титулярного советника. Служил он в двух больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой — прозектором... Частная практика его была ничтожна, рублей на пятьсот в год...»; «...Это был такой ученый, какого теперь днем с огнем не найдешь... Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь» («Попрыгунья», 1892).

Дырявин, учитель математики в частном пансионе мадам Жевузем. «Учитель давно уже дал урок, и ему пора уходить, но он остался, чтобы попросить у начальницы прибавки. Зная скупость «старой шельмы», он поднимает вопрос о прибавке не прямо, а дипломатически» («В пансионе», 1880).

Дядечкин Захар Кузьмич, отец семейства. «...С ненавистью глядит на часы и, походив немного, подвигает большую стрелку дальше на пять минут» («Мошенники поневоле», 1882).

Евлампий, «или, как называли его почему-то актеры, Риголетто».

«— Послали б за мной, и я бы вам давно банки поставил! — сказал он нежно, обнажая грудь Щипцова. — Запустить болезнь нетрудно!» («Актерская гибель», 1886).

Евстигнеев Тихон, «содержатель трактира на большой дороге» («На большой дороге», 1885).

Евстрат Спиридоныч, «старик в полицейском мундире».

«— Прошу вас выйти отсюда! — прохрипел он, выпучивая свои страшные глаза и шевеля нафабренными усами» («Маска», 1884).

Егор, брат трактирщицы, «сытый, здоровый, мордастый, с красным затылком». «...Как пришел со службы, так и сидел все дома, в трактире, и ничего не делал» («На Святках», 1899).

Егор Власыч, егерь, «высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах» («Егерь», 1885).

Егор Саввич, художник. «...Космат... до безобразия, до звероподобия... выпивает рюмку, и мрачная туча на его душе мало-помалу проясняется, и он испытывает такое ощущение, точно у него в животе улыбаются все внутренности» («Талант», 1886).

Егоров Кузьма Егорыч, фельдшер. «...В ожидании, пока запишутся больные, сидит в приемной и пьет цикорный кофе» («Сельские эскулапы», 1882).

Егорушка — см. Князев.

Елдырин, городовой. «Сними-ка, Елдырин, с меня пальто...» («Хамелеон», 1884).

Елизаров Илья Макарыч, Костыль, плотник. «...Давно уже был подрядчиком, но не держал лошади, а ходил по всему уезду пешком, с одним мешочком, в котором были хлеб и лук, и шагал широко, размахивая руками»; «Кто трудится, кто терпит, тот и старше» («В овраге», 1900).

Епиходов Семен Пантелеевич, конторщик. «Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне али застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер» («Вишневый сад», 1904).

Еракин, «молодой купец, жертвователь».

«— Дай Бог, чтоб! — говорил он, уходя. — Всенепременнейше! По обстоятельствам, владыко преосвященнейший! Желаю, чтоб!» («Архиерей», 1902).

Ергунов Осип Васильич, фельдшер, «человек пустой, известный в уезде за большого хвастуна и пьяницу» («Воры», 1890).

Еремеев Егор Иваныч, купец, миллионер, городской голова. «При таком морозе и бедность вдвое, и вор хитрее, и злодей лютее... Мне теперь седьмой десяток пошел... и я все позабыл: и врагов, и грехи свои, и напасти всякие — все позабыл, но мороз — ух как помню!» («Мороз», 1887).

Ермолай, дворник на даче Мигуева. «Прежде, когда жила Агнюшка, не пускал чужих, потому — своя была» («Беззаконие», 1887).

Ефрем, садовник, «маленький седовласый старичок с лицом отставного унтера» («Шведская спичка», 1883).

Жевузем Бьянка Ивановна, владелица частного пансиона, «сухая лимонная корка». «Хорошие успехи могут быть только при внимании и прилежании...» («В пансионе», 1886).

Жезлов Савва, престарелый настоятель Свято-Троицкой церкви, отец преуспевающего столичного адвоката («Святая простота», 1885).

Желтухин Леонид Степанович, «не кончивший курса технолог, очень богатый человек» («Леший», 1889).

Жигалов Евдоким Захарович, отставной коллежский регистратор. «А по моему взгляду, электрическое освещение — одно только жульничество... Всунут туда уголек, да и думают глаза отвести!.. Ты давай огня — понимаешь? — огня, который натуральный, а не умственный!» («Свадьба», 1889).

Жигалова Дашенька, невеста. «Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном» («Свадьба», 1889).

Жигалова Настасья Тимофеевна, мать Дашеньки. «Слава Богу, прожили век без образования и вот уж третью дочку за хорошего человека выдаем» («Свадьба», 1889).

Жилин Иван Гурвич, секретарь суда, «маленький человек с бачками около ушей и с выражением сладости на лице» («Сирена», 1887).

Жирков Дмитрий Григории. «...Находился в благодушном состоянии человека, который недавно поужинал, хорошо выпил и отлично знает, что завтра ему не нужно рано вставать» («Неприятная история», 1887).

Жмухин Иван Абрамыч, отставной казачий офицер, «служивший когда-то на Кавказе, а теперь проживающий у себя на хуторе, бывший когда-то молодым, здоровым, сильным, а теперь старый, сухой и сутулый, с мохнатыми бровями и с седыми зеленоватыми усами» («Печенег», 1897).

Жмухина Любовь Осиповна, «поповна, колокольного звания... маленькая, худенькая, с бледным лицом, еще молодая и красивая; по платью ее можно было принять за прислугу».

«— А это, позвольте представить, — сказал Жмухин, — мать моих сукиных сынов» («Печенег», 1897).

Жмыхов, действительный статский советник. «...Сегодня я получил высшую награду! Мои подчиненные поднесли мне альбом» («Альбом», 1884).

Жуков, антрепренер. «А я, знаете, испугался! Ну, неужели, думаю, на него наш разговор подействовал?» («Актерская гибель», 1886).

Жуков Ванька, «девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину...» («Ванька», 1886; в черновике — «восьмилетний»).

Жуков Кузьма Николаев, унтер-офицер, жандарм, «рыжий, полнолицый (когда он ходил, у него дрожали щеки)» («Убийство», 1895).

Жучков, флейтист. «...Взвалил себе на спину футляр, и музыканты пошли дальше.

— Черт знает какая тяжесть! — ворчал всю дорогу флейта. — Ни за что на свете не согласился бы играть на таком идолище...» («Роман с контрабасом», 1886).

Завзятов Трифон Львович, уездный предводитель. «...Покойный Завзятов, плотный, краснощекий, выпивавший залпом бутылку шампанского и разбивавший лбом зеркала» («У предводительши», 1885).

Завзятова Любовь Петровна, предводительша. «...Дала обет не держать в доме карт и спиртных напитков» («У предводительши», 1885).

Зазубрин, отставной генерал, «старый, как анекдот о собаке Каквасе, и хилый, как новорожденный котенок» («Герой-барыня», 1883).

Зайкин Павел Матвеевич, член окружного суда. «...Высокий сутуловатый человек в дешевой коломенке и с кокардой на полинялой фуражке. Он вспотел, красен и сумрачен» («Лишние люди», 1886).

Зайцев Алексей Алексеич, проезжий. «Сегодня я здесь, завтра вечером в тюрьме, а через каких-нибудь полгода — в холодных дебрях Сибири» («Ночь перед судом», начало 1890-х гг.).

Закусин, чиновник. «И да развевается, — кончил он, — ваш стяг еще долго-долго на поприще гения, труда и общественного самосознания!» («Альбом», 1884).

Замблицкий Коля, гимназист.

«— А-а-а... вы целуетесь? — сказал он. — Хорошо же! Я скажу мамаше» («Злой мальчик», 1883).

Замухришин Кузьма Кузьмич, помещик из оскудевших, «маленький старичок с кислыми глазками и с дворянской фуражкой под мышкой» («Симулянты», 1885).

Запискина Нора, княжна, «милое, восхитительное создание с кроткими глазами небесно-голубого цвета и с шелковыми, волнистыми кудрями» («Предложение», 1880).

Запойкин Григорий Петрович, оратор. «Он может говорить когда угодно: спросонок, натощак, в мертвецки пьяном виде, в горячке. Речь его течет гладко, ровно, как вода из водосточной трубы» («Оратор», 1886).

Заречная Нина Михайловна, «молодая девушка, дочь богатого помещика». «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни» («Чайка», 1896).

Захаров Иван, охотник. «...В истрепанной драповой куртке и в калошах на босу ногу сидит около конюшни на опрокинутом бочонке и делает из старых пробок пыжи» («Весной», 1880).

Звиздулин Серафим, губернский секретарь. «Как же ты это ходишь, черт голландский?.. У меня на руках был Дорофеев сам-друг, Шепелев с женой да Степка Ерлаков, а ты ходишь с Кофейкина» («Винт», 1884).

Звонык Константин, зажиточный мужик, «высокий хохол, длинноносый, длиннорукий и длинноногий» («Степь», 1888).

Зеленина Надя. «...Распустила косу и в одной юбке и в белой кофточке поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна... Ей было только шестнадцать лет» («После театра», 1892).

Зинзага Альфонсо, молодой романист, «только самому себе и подающий великие надежды» («Жены артистов», 1880).

Зиновьев Сергей Петрович, судебный следователь, от имени которого идет повествование («Драма на охоте», 1885).

Змеюкина Анна Мартыновна, «акушерка 30 лет в ярко-пунцовом платье». «Какие вы все противные скептики! Возле вас я задыхаюсь... Дайте мне атмосферы!» («Свадьба», 1889).

Змиежалов, законоучитель, «в камилавке и с наперстным крестом» («Экзамен на чин», 1884).

Зюмбумбунчиков, подпоручик; «военным судом за тещу судился» («Перед свадьбой», 1880).

Иван Адольфович, доктор, «маленький человечек, весь состоящий из очень большой лысины, глупых свиных глазок и круглого животика» («Цветы запоздалые», 1882).

Иван Дмитрич, «человек средний, проживающий с семьей тысячу двести рублей в год и очень довольный своей судьбой... молод, здоров, свеж, хоть женись во второй раз» («Выигрышный билет», 1887).

Иван Капитоныч, канцелярский чиновник. «Он молод, но спина его согнута в дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам... Лицо его точно дверью прищемлено или мокрой тряпкой побито» («Двое в одном», 1883).

Иванов Андрей Иваныч, «Редька», маляр, подрядчик «лет пятидесяти, высокий, очень худой и бледный, с впалой грудью, с впалыми висками и с синевой под глазами, немножко даже страшный на вид» («Моя жизнь», 1896).

Иванов Николай Алексеевич, «непременный член по крестьянским делам присутствия». «...Мне тридцать пять. Я имею право... советовать. Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков... не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены... А жизнь, которую я пережил, — как она утомительна!» («Иванов», 1887—1889).

Иванова Анна Петровна, жена Иванова, урожденная Сарра Абрамсон («Иванов», 1887—1889).

Иванов Яков Матвеич, «Бронза», гробовщик, скрипач. «...Выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьдесят лет»; «...Он соображал, что от смерти будет одна только польза: не надо ни есть, ни пить, ни платить податей, ни обижать людей» («Скрипка Ротшильда», 1894).

Иванова Марфа, жена Якова, «похожая в профиль на птицу, которой хочется пить» («Скрипка Ротшильда», 1894).

Ивашин Петр Михайлович, помещик. «Ему шел только двадцать восьмой год, но уж он был толст, одевался по-стариковски во все широкое и просторное и страдал одышкой... В свое время он кончил курс в университете» («Соседи», 1892).

Ивашина Анна Николаевна, помещица, мать Петра и Зинаиды Ивашиных («Соседи», 1892).

Ивашина Зинаида Михайловна, девушка 22 лет, «высокая, полная и очень бледная... в черной юбке и красной кофточке, с большой пряжкой на поясе» («Соседи», 1892).

Иероним, «высокий человек в монашеской рясе и в конической шапочке», послушник.

«— Древо светлоплодовитое... древо благосеннолиственное... Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово, и как это у него все выходит плавно и обстоятельно!» («Святою ночью», 1886).

Ижица, майор. «...В халате и турецкой феске стоял посреди двора, сердито топал ногами» («Упразднили!», 1885).

Иловайская Марья Михайловна, наследница громадных имений, «маленькая худенькая брюнетка лет 20, тонкая, как змейка, с продолговатым белым лицом и вьющимися волосами». «Нос у нее был длинный, острый, подбородок тоже длинный и острый, ресницы длинные, углы рта острые и, благодаря этой всеобщей остроте, выражение лица казалось колючим. Затянутая в черное платье, с массой кружев на шее и рукавах, с острыми локтями и длинными розовыми пальчиками, она напоминала портреты средневековых английских дам» («На пути», 1886).

Ильин Иван Михайлович, присяжный поверенный, «громадный мужчина с мужественным злым лицом и с большой черной бородой, умный, образованный и, как говорят, талантливый» («Несчастье», 1886).

Илька Собачьи Зубки, дочь бродячего музыканта Цвибугша, «баронесса фон Зайниц, супруга разжалованного мошенника» («Ненужная победа», 1882).

Ионов Иван Дементьич, трактирщик. «...Купил у барина участок и окопал его канавой» («На подводе», 1897).

Ионыч — см. Старцев.

Ирнин Алеша, «мальчик лет восьми, стройный, выхоленный, одетый по картинке в бархатную курточку и длинные черные чулки». «...Первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью» («Житейская мелочь», 1886).

Ирнина Ольга Ивановна, мать Алеши Ирнина.

«— Послушай, Лелька, — обратилась она к сыну, — ты видаешься с отцом?» («Житейская мелочь», 1886).

Калашников, «невысокий худощавый мужик лет сорока, с небольшой русой бородкой и в синей рубахе... отъявленный мошенник и конокрад» («Воры», 1890).

Калинин Николай Игнатьич, мировой судья, отец Надежды Николаевны («Драма на охоте», 1885).

Калинина Надежда Николаевна. «...Девушка, по-видимому, молилась... Она стояла на коленях и, устремив свои черные глаза вперед, шевелила губами... из-под ее шляпки выпал локон и беспорядочно повис на бледном виске» («Драма на охоте», 1885).

Камышев Иван Петрович, кандидат прав, бывший судебный следователь, автор повести. «Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький триковый костюм. На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками брильянтовый перстень. Но, что главнее всего и что немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести, — он чрезвычайно красив» («Драма на охоте», 1885).

Камышев, помещик. «...Сидит у себя дома за роскошно сервированным столом и медленно завтракает» («На чужбине», 1885).

Кандурина Надежда Львовна, урожденная Шабельская, богатая помещица. «...Она была некрасива: мала ростом, тоща, сутуловата. Волосы ее, густые, каштановые, были роскошны, лицо, чистое и интеллигентное, дышало молодостью, глаза глядели умно и ясно, но вся прелесть... пропадала» («Пустой случай», 1886).

Канифолев Алеша, коллежский регистратор, «маленький человечек с длинным заплаканным лицом». «...Приходил в присутствие, имея порох и пистоны» («Сущая правда», 1883).

Кардин, старый барин, «с большой седой бородой, толстый, красный, с одышкой». «...Прежде, бывало, чуть прислуга не угодит или что, вскочит и — «Двадцать пять горячих! Розог!» («В родном углу», 1897).

Кардина Вера Ивановна, наследница большого помещичьего имения. «Она молода, изящна, любит жизнь; она кончила в институте, выучилась говорить на трех языках, много читала, путешествовала с отцом, — но неужели все это только для того, чтобы в конце концов поселиться в глухой степной усадьбе... сидеть дома и слушать, как дышит дедушка?» («В родном углу», 1897).

Кардина Дарья, тетя Даша. «Дама лет сорока двух, одетая в модное платье с высокими рукавами, сильно стянутая в талии... молодилась и еще хотела нравиться; ходила она мелкими шагами, и у нее при этом вздрагивала спина» («В родном углу», 1897).

Карнеев Алексей, граф. «...Маленькое худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля... узкие чахоточные плечи с маленькой рыженькой головкой. Носик по-прежнему розов, щеки... отвисают тряпочками» («Драма на охоте», 1885).

Карповна, «добрая, но мрачная старушка», няня Мисаила Полознева.

«— Пропала твоя головушка! — говорила она печально... — Пропала!» («Моя жизнь», 1896).

Каскадов Иван Матвеич, чиновник особых поручений, «человек молодой, университетский и либеральный» («Либеральный душка», 1884).

Катавасов Семен Антипыч, землемер. «Внешний вид наружности не составляет важного предмета» («Упразднили!», 1885).

Катька, «Атька», девочка, «загорелая, со щеками пухлыми... и в чистом ситцевом платьице», внучка Тоскуновой («Степь», 1888).

Катя, Екатерина Владимировна, дочь умершего доктора-окулиста, завещавшего Николаю Степановичу опекунство; актриса провинциального театра. «...Вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?» («Скучная история», 1889).

Кашин Филипп Иванов, «Дюдя», кабатчик и торговец, «со счетами в руках сел на крылечке и стал считать, сколько приходится с проезжего за ночлег, за овес и водопой» («Бабы», 1891).

Кашин Федор, старший сын Дюди, «служит на заводе в старших механиках» («Бабы», 1891).

Кашин Алексей, сын Дюди. «Гулять пошел, подлец. Бог его горбом обидел, так мы уж не очень взыскиваем» («Бабы», 1891).

Кашина Варвара, жена горбатенького Алешки, «баба молодая, красивая, здоровая и щеголиха». «Когда останавливаются чиновники и купцы, то всегда требуют, чтобы самовар им подавала и постели постилала непременно Варвара» («Бабы», 1891).

Кашина Софья, жена Федора, «некрасивая и болезненная баба, живет дома при свекре, все плачет» («Бабы», 1891).

Кербалай, «маленький юркий татарин, в синей рубахе и белом фартуке» («Дуэль», 1891).

Кирилин Егор Алексеич, полицейский пристав, «высокий, видный мужчина» («Дуэль», 1891).

Кирилов, земский доктор. «...В равнодушии докторского лица лежало что-то притягивающее, трогающее сердце, та тонкая, едва уловимая красота человеческого горя, которую не скоро еще научатся понимать и описывать и которую умеет передавать, кажется, одна только музыка» («Враги», 1887).

Кирьяков, коллежский асессор, «высокий стройный мужчина, уже не молодой, но с красивым, строгим лицом и с пушистыми бакенами» («Необыкновенный», 1886).

Киш, «полный молодой человек в студенческой форме, прозванный вечным студентом». «Он три года был на медицинском факультете, потом перешел на математический и сидел здесь на каждом курсе по два года. Отец его, провинциальный аптекарь, присылал ему по сорока рублей в месяц, и еще мать, тайно от отца, по десяти... Чистенький, немножко плешивый, с золотистыми бачками около ушей, скромный, он всегда имел вид человека, готового услужить» («Три года», 1895).

Клавдия Архиповна, вдова поручика, урожденная Гундасова, сестра тайного советника, генерала. «Как я его, ангела моего, встречу? О чем я, дура необразованная, разговаривать с ним стану?» («Тайный советник», 1886).

Клочков Степан, студент-медик 3-го курса. «От неустанной напряженной зубрячки у него пересохло во рту и выступил на лбу пот» («Анюта», 1886).

Кляузов Марк Иванович, отставной гвардии корнет. «Дворянин, богатый человек... любимец богов, можно сказать, как выразился Пушкин» («Шведская спичка», 1883).

Кнопка Павел Иванович, отставной профессор, маленький бритый старичок («Герой-барыня», 1883).

Конвертов Петр Петрович, «старичок славный такой... простачок, басенник». «Из простых солдафонов в высшие чины вышел, за заслуги особенные... И у этого расслабленника мечта в голове была генералом быть» («Герой-барыня», 1883).

Книгина Софья Павловна, хозяйка дачи. «...Молодая, полная дамочка, сидевшая за столом на террасе и пившая чай...»; «...Спасите нас, о неба херувимы!» — как сказал Гамлет... чудесная, великолепная, изумительная, очаровательная особа» («Из воспоминаний идеалиста», 1885).

Князев Егорушка, сын Ольги Ивановны Князевой, племянник Ивана Иваныча Кузьмичова, «мальчик лет девяти, с темным от загара и мокрым от слез лицом». «...Ехал куда-то поступать в гимназию»; «Какова-то будет эта жизнь?» («Степь», 1888).

Коваленко Варвара Саввишна, Варенька, «лет тридцати... высокая, стройная, чернобровая, краснощекая» («Человек в футляре», 1898).

Коваленко Михаил Саввич, учитель истории и географии, «молодой, высокий, смуглый, с громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом» («Человек в футляре», 1898).

Коврин Андрей Васильич, магистр философии, психолог, «потерявший отца и мать в раннем детстве», воспитывался у Песоцких. «...Кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не отыщешь людей, которые любили бы его как своего, как родного» («Черный монах», 1894).

Козов, мужик из Обручановой, «высокий худой старик с длинной узкой бородой, с палкой крючком; он все подмигивал своими хитрыми глазами и насмешливо улыбался, как будто знал что-то» («Новая дача», 1899).

Козулин Алексей Иваныч, крупный чиновник, «его превосходительство» («Торжество победителя», 1883).

Козявкин Петя, присяжный поверенный, кандидат прав. «Приду я сейчас к себе домой утомленный, замученный... меня встретит любящая жена, попоит чайком, даст поесть и, в благодарность за мой труд, за любовь, взглянет на меня своими черненькими глазенками так ласково и приветливо, что забуду я... и усталость, и кражу со взломом, и судебную палату» («Заблудшие», 1885).

Кокин Пантелей Диомидыч, секретарь провинциальной газеты «Гусиный вестник» («Тряпка», 1885).

Колпаков Николай Петрович. «...Только что пообедал и выпил целую бутылку плохого портвейна» («Хористка», 1886).

Колпакова, жена Николая Петровича, «молодая, красивая, благородно одетая... в черном, с сердитыми глазами и с белыми, тонкими пальцами» («Хористка», 1886).

Константин Макарыч, дед Ваньки Жукова, ночной сторож у господ Живаревых, «маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижный старикашка» («Ванька», 1886).

Копайский, 23-летний чиновник, служащий в страховом обществе, «en face очень похожий на кота» («Мошенники поневоле», 1882).

Корен фон, Николай Васильич, «зоолог или социолог, что одно и то же». «Он был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородкой, и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения. Он был доволен и своим франтовским костюмом, начиная с галстука, подобранного под цвет рубахи, и кончая желтыми башмаками» («Дуэль», 1891).

Королев, ординатор, приглашенный владелицей фабрики Ляликовой к заболевшей дочери. «Он родился и вырос в Москве, деревни не знал и фабриками никогда не интересовался и не бывал на них. Но ему случалось читать про фабрики и бывать в гостях у фабрикантов... и когда он видел какую-нибудь фабрику издали или вблизи, то всякий раз думал о том, что вот снаружи все тихо и смирно, а внутри, должно быть, непроходимое невежество и тупой эгоизм хозяев, скучный, нездоровый труд рабочих, дрязги, водка, насекомые» («Случай из практики», 1898).

Королев Володя, гимназист 2-го класса, друг Чечевицына, «бледнолицый брат мой» («Мальчики», 1887).

Коростелев, врач, товарищ Дымова, «маленький стриженый человек с помятым лицом» («Попрыгунья», 1892).

Костылев, художник, «малый лет 35-ти, тоже начинающий и подающий надежды» («Талант», 1886).

Котлович Ариадна Григорьевна, дочь сенатора. «...Она была так хороша, что мне казалось, будто я, прикасаясь к ней, обжигал себе руки»; «...Необыкновенно красивая, обаятельная девушка... она хитрила постоянно, каждую минуту, по-видимому, без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами» («Ариадна», 1895).

Котлович, помещик, прогоревший барин, сын сенатора, брат Ариадны, спирит, «кволый, точно сделанный из пареной репы» («Ариадна», 1895).

Кочевой Константин Иваныч, Костя, воспитанник Лаптевых, адвокат, помощник присяжного поверенного, «высок, очень худ, с большими рыжими усами». «Романов его нигде не печатали, и это объяснял он цензурными условиями» («Три года», 1895).

Кошельков Иван Николаевич, доктор, «человек семейный». «...У меня тут детишки бегают, дамы бывают» («Произведение искусства», 1886).

Кирьяков, сын коллежского асессора, маленький, бледный, стриженый гимназист. «Ты умеешь есть, умей же и работать. Ты вот сейчас глотнул, но не подумал, вероятно, что этот глоток стоит денег, а деньги добываются трудом. Ты ешь и думай» («Необыкновенный», 1886).

Красновская Зинаида Федоровна. «...Дама в черном платье... нетерпеливо распечатала письмо и, держа его в обеих руках и показывая мне свои кольца с бриллиантами, стала читать. Я разглядел белое лицо с мягкими линиями, выдающийся вперед подбородок, длинные темные ресницы. На вид я мог дать этой даме не больше двадцати пяти лет» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Красновский, муж Зинаиды Федоровны, петербургский чиновник. «Пощадите меня. Ваше бегство может повредить мне по службе». Эти слова подействовали на меня грубо, я точно заржавела от них» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Кратеров, титулярный советник, «худой и тонкий, как адмиралтейский шпиль» («Альбом», 1884).

Крикунов, инженер, действительный статский советник. «...Я построил на Руси десятка три великолепных мостов, соорудил в трех городах водопроводы, работал в России, в Англии, в Бельгии... имя мое вы найдете во всех заграничных учебниках» («Пассажир 1-го класса», 1886).

Кринолинский Василий, старый экзекутор. «...Сошел с ума и послал однажды с курьером такую телеграмму: «В ад, казенная палата. Чувствую, что обращаюсь в нечистого духа. Что делать?» («Тайна», 1887).

Крылин, статский советник, «старик за 60 лет... похожий лицом на рысь» («Бабье царство», 1894).

Кувалдин Михаил Петрович, титулярный советник, «...Полминуты... глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем» («Дипломат», 1885).

Кузнецов Гавриил Петрович, председатель земской управы, «лысый старик с длинной седой бородой и в белом как снег пикейном пиджаке», отец Веры («Верочка», 1887).

Кузнецова Вера Гавриловна, «девушка 21 года, по обыкновению грустная, небрежно одетая и интересная» («Верочка», 1887).

Кузьмичов Иван Иваныч, дядя Егорушки, «бритый, в очках и в соломенной шляпе, больше похожий на чиновника, чем на купца» («Степь», 1888).

Кукин Иван Петрович, Ваничка. «...Был мал ростом, тощ, с желтым лицом, с зачесанными височками, говорил жидким тенорком, и когда говорил, то кривил рот; и на лице у него всегда было написано отчаяние, но все же он возбудил в ней настоящее, глубокое чувство». Антрепренер и содержатель увеселительного сада «Тиволи», первый муж Душечки («Душечка», 1898).

Кукушкин, «действительный статский советник из молодых». «...Был небольшого роста и отличался в высшей степени неприятным выражением, какое придавала ему несоразмерность его толстого, пухлого туловища с маленьким, худощавым лицом. Губы у него были сердечком и стриженые усики имели такой вид, как будто были приклеены лаком. Это был человек с манерами ящерицы. Он не входил, а как-то вползал, мелко семеня ногами, покачиваясь и хихикая, а когда смеялся, то скалил зубы» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Кулакевич Степан, чиновник. «...У Кулакевича забарабанило в правом ухе и сам собою развязался галстук» («Винт», 1884).

Кулдаров Дмитрий, Митя, коллежский регистратор. «Ведь теперь меня знает вся Россия! Вся!» («Радость», 1883).

Кулыгин Федор Ильич, учитель гимназии, муж Маши. «Наш директор говорит: главное во всякой жизни — это ее форма... Что теряет свою форму, то кончается, — и в нашей обыденной жизни то же самое... Маша меня любит. Моя жена меня любит» («Три сестры», 1901).

Купоросов Евтихий Кузьмич, жилец Оттепелевых. «...Сидел у себя за столом и читал «Самоучитель танцев» («Случай с классиком», 1883).

Курятин Сергей Кузьмич, фельдшер, «толстый человек лет сорока, в поношенной чечунчовой жакетке и в истрепанных триковых брюках» («Хирургия», 1884).

Куцын Степан Иванович, городской голова. «...Имел две медали, Станислава 3-й степени, знак Красного Креста и знак «Общества спасания на водах» («Лев и солнце», 1887).

Кучеров, инженер, строитель моста, «полный, плечистый, бородатый мужчина» («Новая дача», 1899).

Кучерова Елена Ивановна, жена инженера. «...Раньше, до замужества, жила в Москве бедно, в гувернантках; она добрая, жалостливая и любит помогать бедным. В новом имении... не будут ни пахать, ни сеять, а будут... жить только для того, чтобы дышать чистым воздухом» («Новая дача», 1899).

Кушкин Николай Сергеич, барин, «маленький, еще не старый человек с обрюзгшим лицом и большой плетью». «Поехать бы в какое-нибудь наше имение, да там везде сидят эти женины прохвосты... управляющие, агрономы, черт бы их взял. Закладывают, перезакладывают... Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев не ломать» («Переполох», 1886).

Кушкина Федосья Васильевна, барыня, хозяйка дома, «полная, плечистая дама с густыми черными бровями, простоволосая и угловатая, с едва заметными усиками и с красными руками, лицом и манерами похожая на простую бабу-кухарку» («Переполох», 1886).

Лаев Алеша, присяжный поверенный. «...В отменном настроении и слегка пошатываясь» («Заблудшие», 1885).

Лаевский Иван Андреич, «молодой человек лет двадцати восьми, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов». «...Был когда-то на филологическом факультете»; «...Для нашего брата неудачника и лишнего человека все спасение в разговорах. Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных тинах... В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав! И мне было легче от этого» («Дуэль», 1891).

Лакеич, надворный советник, жених, «красивый и симпатичный чиновник ведомства путей сообщения» («Роман с контрабасом», 1886).

Лампадкин Илья, учитель уездного училища, «толст, мясист, одет во все широкое и напоминает ноль» («В Париж!», 1886).

Лаптев Алексей Федорович, 34-летний наследник богатейшего купеческого дома, «представитель известной московской фирмы «Федор Лаптев и сыновья». «...Кончил в университете, говорит по-французски» («Три года», 1895).

Лаптев Федор Степаныч, основатель фирмы, «высокого роста и чрезвычайно крепкого сложения». «...Несмотря на свои восемьдесят лет и морщины, имел вид здорового, сильного человека. Говорил он тяжелым, густым, гудящим басом, который выходил из его широкой груди, как из бочки. Он брил бороду, носил солдатские подстриженные усы и курил сигары... Ему недавно снимали катаракту, он плохо видел и уже не занимался делом» («Три года», 1895).

Лаптев Федор Федорович, брат Алексея, «похожий на него до такой степени, что их считали близнецами». «Это сходство постоянно напоминало Лаптеву о его собственной наружности, и теперь, видя перед собой человека небольшого роста, с румянцем, с редкими волосами на голове, с худыми, непородистыми бедрами, такого неинтересного и неинтеллигентного на вид, он спросил себя: «Неужели и я такой?» («Три года», 1895).

Лаптева Юлия Сергеевна, дочь доктора Белавина, жена Алексея Федоровича. «На ней было легкое изящное платье, отделанное кружевами... а в руках был все тот же старый зонтик... Она о чем-то думала, и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная женщина» («Три года», 1895).

Лебедев Павел Кириллыч, председатель земской управы, отец Саши. «Впрочем, я баба, баба. Обабился, как старый кринолин. Не слушай меня. Никого, себя только слушай» («Иванов», 1887—1889).

Лебедева Саша, 20 лет. «Ах, Николай, если бы ты знал, как ты меня утомил! Как измучил мою душу! Добрый, умный человек, посуди: ну, можно ли задавать такие задачи? Что ни день, то задача, одна труднее другой... Хотела я деятельной любви, но ведь это мученическая любовь!» («Иванов», 1887—1889).

Лебедкин Кузьма, «сапожных дел мастер из Варшавы» («Сапожник и нечистая сила», 1888).

Лесницкая Юлия, «девица, богобоязливая и милосердная». «Замуж не пошла, а когда помирала, то все свое добро поделила; на монастырь записала сто десятин да нам, обществу крестьян деревни Недощотовой, на помин души, двести, а братец ейный, барин-то, бумагу спрятал, сказывают, в печке сжег и всю землю себе забрал. Думал, значит, себе на пользу, ан — нет, погоди, на свете неправдой не проживешь, брат» («По делам службы», 1899).

Лесницкий, старый барин, помещик, присвоивший себе чужие земли. «Барин потом на духу лет двадцать не был, его от церкви отшибало, значит, и без покаяния помер, лопнул. Толстючий был. Так и лопнул вдоль» («По делам службы», 1899).

Лесницкий Сергей Сергеич, страховой агент, «барин молодой, гордый». «...Обидно, значит, в тележонке трепаться по уезду, с мужиками разговаривать... теперь, видишь, руки на себя наложил»; «Ему представилось, будто Лесницкий и сотский Лошадин шли в поле по снегу, бок о бок, поддерживая друг друга; метель кружила над ними, ветер дул в спины, а они шли и подпевали:

— Мы идем, мы идем, мы идем» («По делам службы», 1899).

Лихарев Григорий Петрович, «высокий широкоплечий мужчина лет сорока». «Огарок сальной свечи... освещал его русую бороду, толстый широкий нос, загорелые щеки, густые черные брови, нависшие над закрытыми глазами... И нос, и щеки, и брови, все черты, каждая в отдельности, были грубы и тяжелы, но в общем они давали нечто гармоническое и даже красивое. Такова уж, как говорится, планида русского лица: чем крупнее и резче его черты, тем кажется оно мягче и добродушнее» («На пути», 1886).

Лобытко, поручик, «высокий и плотный, но совсем безусый (ему было более 25 лет, но на его круглом, сытом лице почему-то еще не показывалась растительность), славившийся в бригаде своим чутьем и уменьем угадывать на расстоянии присутствие женщин» («Поцелуй», 1887).

Ломов Иван Васильевич, «сосед Чубукова, здоровый, упитанный, но очень мнительный помещик» («Предложение», 1888).

Лопахин Ермолай Алексеевич, купец. «Вишневый сад теперь мой! Мой!.. Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на все происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал... купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню... Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется... Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности... Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья!» («Вишневый сад», 1904).

Лосев Сергей Сергеич, помещик. «У него были крупные черты, толстый нос, негустая русая борода; волосы он зачесывал набок, по-купечески, чтобы казаться простым, чисто русским... Его упитанное тело и излишняя сытость стесняли его, и он, чтобы легче дышать, все выпячивал грудь, и это придавало ему надменный вид» («У знакомых», 1898).

Лосева Татьяна Алексеевна. «...Такая же красивая, видная, как прежде, в широком пеньюаре, с полными белыми руками, она думала только о муже и о своих двух девочках... ревность и страх за детей мучили ее постоянно и мешали ей быть счастливой» («У знакомых», 1898).

Лошадин Илья, сотский («цоцкай»). «Это был старик за шестьдесят лет, небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый, на лице наивная улыбка, глаза слезились, — и все он почмокивал, точно сосал леденец. Он был в коротком полушубке и в валенках и не выпускал из рук палки» («По делам службы», 1899).

Лошадиных Иван Петрович, учитель истории и географии, жених («Клевета», 1883).

Лубков Михаил Иваныч, «этак среднего роста, тощенький, плешивый, лицо, как у доброго буржуа, не интересное, но благообразное, бледное, с жесткими холеными усами, на шее гусиная кожа с пупырышками, большой кадык. Носил он pince-nez на широкой черной тесьме, картавил, не выговаривая ни р, ни л» («Ариадна», 1895).

Лубянцев Андрей Ильич, нотариус. «...Томный от голода и утомления, в ожидании, пока ему подадут суп, набросился на колбасу и ел ее с жадностью, громко жуя и двигая висками. «Боже мой, — думала Софья Петровна, — я люблю его и уважаю, но... зачем он так противно жует?» («Несчастье», 1886).

Лубянцева Софья Петровна, жена нотариуса, «красивая молодая женщина лет двадцати пяти» («Несчастье», 1886).

Луганович Анна Алексеевна, жена судейского чиновника. «...Она была еще очень молода, не старше двадцати двух лет... я видел женщину молодую, прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную, женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сразу я почувствовал в ней существо близкое, уже знакомое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза я видел уже когда-то в детстве, в альбоме, который лежал на комоде у моей матери» («О любви», 1898).

Луганович Дмитрий, товарищ председателя окружного суда. «...Я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика (мужу было больше сорока лет)... добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный... точно его привели сюда продавать...» («О любви», 1898).

Лука Александрыч, столяр. «Ты, Каштанка, насекомое существо, и больше ничего. Супротив человека ты все равно что плотник супротив столяра» («Каштанка», 1887).

Лушков, маленький человечек, оборвыш. «Я не студент и не сельский учитель... Я в русском хоре служил, и оттуда меня за пьянство выгнали. Но что же мне делать? Верьте Богу, нельзя без лжи!.. С правдой умрешь с голоду и подохнешь без ночлега!» («Нищий», 1887).

Львов Евгений Константинович, молодой земский врач. «Нет, я выведу тебя на чистую воду! Когда я сорву с тебя проклятую маску и когда все узнают, что ты за птица, ты полетишь у меня с седьмого неба вниз головой в такую яму, из которой не вытащит тебя сама нечистая сила!» («Иванов», 1887—1889).

Лыжин, «белокурый, еще молодой, кончивший только два года назад и похожий больше на студента, чем на чиновника», исправляющий должность судебного следователя. «...Он чувствовал, что это самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести; мириться с тем, что эти люди, покорные своему жребию, взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни, — как это ужасно!» («По делам службы», 1899).

Лысевич Виктор Николаич, адвокат, поверенный Глагольевой. «...Высокий красивый блондин, с легкой проседью в усах и бороде... Разговаривая, поводит плечами, и все это с ленивой грацией, как застоявшийся, избалованный конь» («Бабье царство», 1894).

Лычков, отец, безбородый мужик. «Жили мы без моста... не просили, зачем нам мост? Не желаем!.. Крепостных теперь нету!» («Новая дача», 1899).

Лычков Володька, сын обручановского мужика, «оба безбородые с рождения, с опухшими лицами и без шапок». «Он поднял палку и ударил ею сына по голове; тот поднял свою палку и ударил старика прямо по лысине, так что палка даже подскочила. Лычков-отец даже не покачнулся и опять ударил сына, и опять по голове. И так стояли и все стукали друг друга по головам, и это было похоже не на драку, а скорее на какую-то игру. А за воротами толпились мужики и бабы и молча смотрели во двор, и лица у всех были серьезные» («Новая дача», 1899).

Любимская Настасья Тимофеевна, мать жениха. «Генерал?.. Но какие неосанистые... завалященькие» («Свадьба с генералом», 1884).

Любимская, новобрачная, «с заплаканными глазами и с выражением крайней невинности на лице» («Свадьба с генералом», 1884).

Любимский Эпаминонд Саввич, жених, оценщик в ссудной кассе. «...Но вы не подумайте, что это какой-нибудь замухрышка или валет» («Свадьба с генералом», 1884).

Любовь Григорьевна, «солидная крупичатая дама лет сорока... занимающаяся сватовством и многими другими делами, о которых принято говорить только шепотом» («Хороший конец», 1887).

Любостяжаев Федор Андреевич, чиновник, человек смирный и почтительный. «...На этот раз поддался общему течению. Он сказал: «Его превосходительство Иван Прохорыч такая дылда... такая дылда!» («Рассказ, которому трудно подобрать название», 1883).

Лягавая-Грызлова Людмила Семеновна, «вдова бывшего черногубского вице-губернатора... маленькая шестидесятилетняя старушка» («Праздничная повинность», 1885).

Лядовский Владимир Семеныч. «...Кончил курс в университете по юридическому факультету, служил в контроле какой-то железной дороги»; «Чистенькая худощавая фигурка, большой лоб и длинная грива... Даже в его походке, жестикуляции, в манере сбрасывать с папиросы пепел я читал всю эту программу от а до ижицы» («Хорошие люди», 1886).

Лядовская Вера Семеновна, сестра литератора, женщина-врач, «молода, хорошо сложена, с правильным, несколько грубоватым лицом». «...Казалась угловатой, вялой, неряшливой и угрюмой. Ее движения, улыбки и слова носили в себе что-то вымученное, холодное, апатичное... ее считали гордой, недалекой» («Хорошие люди», 1886).

Ляликова, хозяйка фабрики, «полная пожилая дама... простая, малограмотная» («Случай из практики», 1898).

Ляликова Елизавета Петровна, Лиза, девушка 20 лет, наследница. «...Совсем уже взрослая, большая, хорошего роста, но некрасивая, похожая на мать, с такими же маленькими глазами и с широкой, неумеренно развитой нижней частью лица, непричесанная... вдруг охватила голову руками и зарыдала. И впечатление существа убогого и некрасивого вдруг исчезло, и Королев... видел мягкое страдальческое выражение, которое было так разумно и трогательно, и вся она казалась ему стройной, женственной, простой» («Случай из практики», 1898).

Ляшкевский Иван Казимирович, «поручик из поляков, раненный когда-то в голову и теперь живущий пенсией в одном из южных губернских городов» («Обыватели», 1887).

Максим Николаич, фельдшер в земской больнице, «старик, про которого все в городе говорили, что хоть он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор»; «А засим досвиданция, бонжур» («Скрипка Ротшильда», 1894).

Мамиков, домашний доктор Кушниной. «Ну, перестанем волноваться... Мы и без того достаточно нервны. Забудем о броши! Здоровье дороже двух тысяч!» («Переполох», 1886).

Манже, «длинный и сухой преподаватель математики и физики». «...Выстрелил в жаворонка и попал» («Петров день», 1881).

Маргарита Александровна, Рита, кузина Софьи Ягич, «девушка уже за тридцать... в pince-nez» («Володя большой и Володя маленький», 1893).

Марина, старая нянька. «Ничего, деточка. Погогочут гусаки — и перестанут... Погогочут — и перестанут» («Дядя Ваня», 1897).

Мария Тимофеевна, дьячиха, мать преосвященного Петра. «...Девять душ детей и около сорока внуков» («Архиерей», 1902).

Марфуткин, председатель земской управы. «...«Большой шлем» на без козырях взяли... Ольга Андреевна до того взбеленилась, что у нее изо рта искусственный зуб выпал» («У предводительши», 1885).

Марья Васильевна, учительница в селе Вязовье. «Когда-то были у нее отец и мать; жили в Москве около Красных ворот, в большой квартире, но от всей этой жизни осталось в памяти что-то смутное и расплывчатое, точно сон... В учительницы она пошла из нужды, не чувствуя никакого призвания; и никогда она не думала о призвании, о пользе просвещения, и всегда ей казалось, что самое главное в ее деле не ученики и не просвещение, а экзамены» («На подводе», 1897).

Матвей Саввич, мещанин из города, «мужчина лет тридцати в парусинковом костюме... домовладелец». «...Едет теперь смотреть сады, которые арендует у немцев-колонистов» («Бабы», 1891).

Медведенко Семен Семенович, учитель. «Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура» («Чайка», 1896).

Медовский, исправник, «бывший гусарский офицер, промотавшийся и истасканный, больной человек», дальний родственник Ивашиных («Соседи», 1892).

Мейер, исполняющий должность судебного следователя. «...Вдохновлял своею молодостью, здоровьем, прекрасными манерами». «Мой отец был простым рабочим... но я в этом не вижу ничего дурного... Да, я мещанин и горжусь этим» («В усадьбе», 1894).

Мердяев, мелкий чиновник, «гоголевский тип». «И до сих пор при виде книги он дрожит и отворачивается» («Чтение», 1884).

Мерзляков, поручик, «тихий, молчаливый малый, считавшийся в своем кружке образованным офицером и всегда, где только было возможно, читавший «Вестник Европы» («Поцелуй», 1887).

Мерик Егор, бродяга («На большой дороге», 1885).

Мерик, конокрад. «...Глаза у этого мужика были черные, как сажа, лицо смуглое»; «...Харьковский, из Мижирича» («Воры», 1890).

Меркулов Трифон Пантелеич, портной. «Помню это, шили мы на гофмейстера графа Андрея Семеныча Бондаревского. Мундир — не подходи! Берешься за него руками, а в жилках пульса — цик! цик!» («Капитанский мундир», 1885).

Мерчуткина Настасья Федоровна, старуха в салопе («Юбилей», 1891).

Мзда Егор Венедиктыч, младший ревизор контрольной палаты («Клевета», 1883).

Мигуев Семен Эрастович, коллежский асессор (в черновике — Семигусов). «О подкидышах печатают во всех газетах, и таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России» («Беззаконие», 1887).

Мигуева Анна Филипповна, жена коллежского асессора. «...Удивленная и разгневанная... не спускала заплаканных глаз с младенца» («Беззаконие», 1887).

Милкин, участковый мировой судья, «молодой человек с томным меланхолическим лицом, слывущий за философа, недовольного средой и ищущего цели жизни» («Сирена», 1887).

Михаил Карлович, садовник в оранжерее графов N, «почтенный старик с полным бритым лицом». «Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте!» («Рассказ старшего садовника», 1894).

Михаил Федорович, «мой товарищ, филолог, высокий, хорошо сложенный, лет 50, с густыми седыми волосами, с черными бровями и бритый». «Это добрый человек и прекрасный товарищ. Происходит он от старинной дворянской фамилии, довольно счастливой и талантливой, играющей заметную роль в истории нашей литературы и просвещения» («Скучная история», 1889).

Михайло, цирюльник. «Меня в домах Мишелем зовут, потому я дам завиваю» («В бане», 1885).

Михайлов, надворный советник, хозяин имения, «маленький человечек с бритым старческим лицом» («Чужая беда», 1886).

Миша, тайный советник, «толстый», гимназический товарищ «тонкого», прозванный в классе Геростратом «за то, что... казенную книжку папироской прожег» («Толстый и тонкий», 1883).

Мишенька, лакей во фраке и с бархатными усиками, «степенен, рассудителен и набожен, как старик», «Машенькин Мишенька». «Свою будущую супругу Мишенька рисовал в воображении не иначе, как в виде высокой, полной, солидной и благочестивой женщины... а Маша худа и тонка, стянута в корсет, и походка у нее мелкая, а главное, она была слишком соблазнительна и подчас сильно нравилась Мишеньке, но это, по его мнению, годилось не для брака, а лишь для дурного поведения» («Бабье царство», 1894).

Модест Алексеич, статский советник, муж Анны, 52 года. «...Среднего роста, довольно полный, пухлый, очень сытый, с длинными бакенами и без усов, и его бритый, круглый, резко очерченный подбородок походил на пятку» («Анна на шее», 1895).

Мозговой Дмитрий Степанович, «матрос из Добровольного флота» («Свадьба», 1889).

Моисей, парень лет 25-ти, «худой, рябоватый, с маленькими наглыми глазами». «Одна щека у него была больше другой, точно он отлежал ее» («Моя жизнь», 1896).

Мурашкин Алексей Алексеевич, друг Толкачова, дачника («Трагик поневоле», 1889).

Мурашкина, «большая полная дама с красным мясистым лицом и в очках, на вид весьма почтенная и одетая больше чем прилично». «...Напечатала разновременно три детских рассказа... разрешилась от бремени драмой» («Драма», 1887).

Муркин Афанасий Егорыч, фортепианный настройщик, «бритый человек с желтым лицом, табачным носом и с ватой в ушах... человек болезненный, ревматический... раненый» («Сапоги», 1885).

Мусатов Борис Иванович, «молодой человек, белокурый, с меланхолическим неподвижным лицом» («Отец», 1887).

Мусатов Иван Герасимыч, старик в маленьком картузике с пуговкой, разорившийся и опустившийся. «...Поганое пьяное рыло мое... Должно быть, великое горе иметь такого отца!» («Отец», 1887).

Мустафа, «маленький татарчонок лет двадцати, во фраке и в белых перчатках» («Пьяные», 1887).

Надежда Осиповна, «девица лет 27, с бледно-желтым лицом и с распущенными волосами». «Ее розовое ситцевое платье было сильно стянуто в подоле, и от этого шаги ее были очень мелки и часты. Она шуршала платьем, подергивала плечами в такт каждому своему шагу и покачивала головой так, как будто напевала мысленно что-то веселенькое» («Неприятность», 1888).

Надежда Петровна, Наденька. «Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая» («Шуточка», 1886).

Надежда Федоровна, гражданская жена Лаевского. «В своем дешевом платье из ситчика с голубыми глазками, в красных туфельках и в той же самой соломенной шляпе она казалась себе маленькой, простенькой, легкой и воздушной, как бабочка»; «Она поняла, что пересолила, вела себя слишком развязно, и, опечаленная, чувствуя себя тяжелой, толстой, грубой и пьяною, села в первый попавшийся пустой экипаж» («Дуэль», 1891).

Назарьев, коллежский регистратор, жених. «Франтит, на родителей смотрит свысока и ни одну барышню не пропустит, чтобы не сказать ей: «Как вы наивны! Вы бы читали литературу!» («Перед свадьбой», 1880).

Назарыч, «директор завода... лысый, остроглазый старовер» («Бабье царство», 1894).

Наполеонов Федор Яковлевич, гость («Свадьба с генералом», 1884).

Настасья Иванна, свояченица почтаря, «девка вся на винтах» («Драма на охоте», 1885).

Наталья Степановна, Кисочка, 25 лет, «миловидна, хорошо сложена... уже не барышня и принадлежит к разряду порядочных». «Одета она была по-домашнему, но модно и со вкусом». Жена грека, Популаки или Скарандопуло («Огни», 1888).

Нафанаил, Нафаня, гимназист, сын «тонкого» («Толстый и тонкий», 1883).

Невыразимов Иван Данилыч, мелкий чиновник. «Мне дальше титулярного не пойти, хоть тресни... Я необразованный... Для того чтобы украсть, тоже ведь надо образование иметь» («Мелюзга», 1885).

Нещапов, жених Веры. «...Был врачом, но года три назад взял на заводе пай и стал одним из хозяев и теперь не считал медицину своим главным делом... бледный, стройный брюнет в белом жилете... серьезный, без выражения, точно дурно написанный портрет» («В родном углу», 1897).

Никанор, повар у Алехина. «Как зарождается любовь... почему Пелагея... полюбила именно Никанора, этого мурло — тут у нас все зовут его мурлом» («О любви», 1898).

Никита, сторож больницы, отставной старый солдат с порыжелыми нашивками. «У него суровое испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные» («Палата Мб», 1892).

Никитин Сергей Васильич, учитель словесности, 26 лет. «С тех пор как он приехал в этот город и поступил на службу, он стал ненавидеть свою моложавость. Гимназисты его не боялись, старики величали молодым человеком, женщины охотнее танцевали с ним, чем слушали его длинные рассуждения» («Учитель словесности», 1894).

Николай, «простой монах, иеродьякон, нигде не обучался и даже видимости наружной не имел, а писал! Чудо! Истинно чудо!.. Акафисты! Это не то что проповедь или история! Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего. Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил» («Святою ночью», 1886).

Николай Евграфыч, доктор, «сын деревенского попа, бурсак по воспитанию». «...Помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта женщина, из совершенно чуждой ему среды, влетела в его жизнь и произвела в ней настоящий разгром» («Супруга», 1895).

Николай Степаныч, заслуженный профессор, тайный советник и кавалер. «...Человек 62 лет, с лысой головой, с вставными зубами и с неизлечимым tic'ом» («Скучная история», 1889).

Нилов, помещик, «плотный, крепкий мужчина, славящийся на всю губернию своей необыкновенной физической силой» («Волк», 1886).

Нилов Федор Пантелеич, сапожник. «...Не теряя времени, стал жаловаться на свою судьбу. Он начал с того, что с самого детства он завидовал богатым. Ему всегда было обидно, что не все люди одинаково живут в больших домах и ездят на хороших лошадях. Почему, спрашивается, он беден?» («Сапожник и нечистая сила», 1888).

Нюнин Андрей Андреевич, агент страхового общества («Свадьба», 1889).

Нюнин Андрей Ильич, Андрюша, молодой человек, племянник Ревунова-Караулова, служащий в страховом обществе «Дрянь» («Свадьба с генералом», 1884).

Нюхин Иван Иванович, «муж своей жены, содержательницы музыкальной школы и женского пансиона» («О вреде табака», 1902).

Обтемпераментский Михей Егорыч, отставной капитан 2-го ранга («Петров день», 1881).

Овсов Яков Васильич, бывший акцизный чиновник, «теперь только зубами и кормится» («Лошадиная фамилия», 1885).

Огнев Иван Алексеевич, статистик, «под 30». «...Шел и думал о том, как часто приходится в жизни встречаться с хорошими людьми и как жаль, что от этих встреч не остается ничего больше, кроме воспоминаний. Бывает так, что на горизонте мелькнут журавли, слабый ветер донесет их жалобно-восторженный крик, а через минуту, с какой жадностью ни вглядывайся в синюю даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни звука — точно так люди с их лицами и речами мелькают в жизни и утопают в нашем прошлом, не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти... «В жизни нет ничего дороже людей! — думал растроганный Огнев, шагая по аллее к калитке. — Ничего!» («Верочка», 1887).

Окуркин, чиновник. «Прежде, матушка, когда либерализмы этой не было, визиты не считались за предрассудок» («Праздничная повинность», 1885).

Оленька, Ольга Семеновна, «дочь отставного коллежского асессора», «душечка», «тихая, добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким взглядом, очень здоровая», жена антрепренера, потом — управляющего лесным складом, затем сошлась с ветеринаром и привязалась к его сыну» («Душечка», 1899).

Оля, монашенка. «...Тотчас же узнала ее, удивленно подняла брови, и ее бледное, недавно умытое, чистое лицо и даже, как показалось, ее белый платочек, который виден был из-под косынки, просиял от радости... Была хохотушка, отчаянная кокетка, любила только балы да кавалеров» («Володя большой и Володя маленький», 1893).

Оптимов, ходатай по делам, «он же и старинный корреспондент «Сына Отечества» («Брожение у мое», 1884).

Орлов Георгий Иваныч, сын известного государственного человека, камер-юнкер, чиновник, начальник отделения. «Наружность у Орлова была петербургская: узкие плечи, длинная талия, глаза неопределенного цвета и скудная, тускло окрашенная растительность на бороде и усах. Лицо у него было холеное, потертое и неприятное» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Орлов Иван, «старик лет шестидесяти, в длинной до земли шубе и в бобровой шапке». «...Лицо у него было грустное, задумчивое, с выражением той покорности, какую мне приходилось видеть только на лицах у людей старых и религиозных» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Орловский Иван Иванович, помещик. «Ну, ты, положим, идейный человек... покорнейше тебя благодарим за это, кланяемся тебе низко (кланяется), но зачем же стулья ломать?.. Идея-то идеей, но надо, брат, иметь еще и эту штуку... (Показывает на сердце.) Без этой штуки, душа моя, всем твоим лесам и торфам цена грош медный...» («Леший», 1889).

Орловский Федор Иванович. «Федюша милый, сын мой!.. Душа моя, борода ты моя великолепная... Господа, ведь красавец? Поглядите: красавец?» («Леший», 1889).

Отлукавин, дьячок. «Маленький лоб его собрался в морщины, на носу играют пятна всех цветов, начиная с розового и кончая темно-синим... между вытянутыми жирными пальцами огрызенное гусиное перо» («Канитель», 1885).

Оттепелев Ваня, гимназист с розовыми торчащими ушами. «...Перецеловал все иконы. В животе у него перекатывало, под сердцем веяло холодом, само сердце стучало и замирало от страха перед неизвестностью» («Случай с классиком», 1883).

Очумелов, полицейский надзиратель, «в новой шинели и с узелком в руке» («Хамелеон», 1884).

Павел Васильич, писатель. «...Любил только свои статьи, чужие же, которые ему предстояло прочесть или прослушать, производили на него всегда впечатление пушечного жерла, направленного ему прямо в физиономию» («Драма», 1887).

Павлуша, Пава, лакей у Туркиных (в начале рассказа — мальчик лет 14-ти). «Умри, несчастная!» («Ионыч», 1898).

Падекуа, француз. «...Сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга, рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали свое мнение о спиритизме» («Клевета», 1883).

Панауров Григорий Николаич, чиновник губернского правления, действительный статский советник. «...Был я мировым судьей, непременным членом, председателем мирового съезда». Муж Нины Федоровны, сестры Лаптевых; 50 лет («Три года», 1895).

Панаурова Нина Федоровна, сестра Лаптева. «...Была еще крепка на вид и производила впечатление хорошо сложенной, сильной женщины, но резкая бледность делала ее похожей на мертвую, особенно когда она, как теперь, лежала на спине, с закрытыми глазами... а ведь какая она была здоровая, полная, краснощекая!.. Ее все здесь так и звали московкой. Как хохотала! Она на праздниках наряжалась простою бабой, и это очень шло к ней» («Три года», 1895).

Панихидин Иван Петрович, живший «в Москве у Успения на Могильцах, в доме чиновника Трунова» («Страшная ночь», 1884).

Паразит, «маленький, кругленький, заплывший жиром старик, совсем лысый и облезлый». «...Состояние нажил тем, что свиньей хрюкал» («Пьяные», 1887).

Паша, хористка. «...Ей стало стыдно своих пухлых, красных щек, рябин на носу и челки на лбу, которая никак не зачесывалась наверх. И ей казалось, что если бы она была худенькая, не напудренная и без челки, то можно было бы скрыть, что она непорядочная, и было бы не так страшно и стыдно стоять перед незнакомой таинственной дамой» («Хористка», 1886).

Паша, или Спиридоновна. «...Маленькая худенькая женщина лет пятидесяти, в черном платье и белом платочке, остроглазая, остроносая, с острым подбородком; глаза у нее были хитрые, ехидные, и глядела она с таким выражением, как будто всех насквозь видела. Губы у нее были сердечком. За ехидство и ненавистничество в купеческих домах ее прозвали Жужелицей» («Бабье царство», 1894).

Полинька, Пелагея Сергеевна, «дочь Марьи Андреевны, содержательницы модной мастерской, маленькая худощавая блондинка» («Полинька», 1887).

Пелагея, «красивая Пелагея», горничная у Алехина, полюбившая повара Никанора, «этого мурло» («Крыжовник», 1898; «О любви», 1898).

Пеплова Наташенька.

«— Ну да! Будто я не знаю вашего почерка! — хохотала девица, манерно взвизгивая и то и дело поглядывая на себя в зеркало» («Неудача», 1885).

Пересолин Андрей Степанович, действительный статский советник, «туз». «Ехал он и размышлял о той пользе, какую приносили бы театры, если бы в них давались пьесы нравственного содержания» («Винт», 1884).

Песоцкий Егор Семеныч, известный в России садовод. «...Был высокого роста, широк в плечах, с большим животом и страдал одышкой, но всегда ходил так быстро, что за ним трудно было поспеть. Вид он имел крайне озабоченный, все куда-то торопился, и с таким выражением, как будто опоздай он хоть на минуту, то все погибло!» («Черный монах», 1894).

Песоцкая Татьяна Егоровна, жена Коврина. «...В конце концов обратилась в ходячие живые мощи... в которой, как кажется, все уже умерло, кроме больших, пристально вглядывающихся, умных глаз» («Черный монах», 1894).

Петр, камердинер Гундасова. «Вид этого Петра, одетого гораздо богаче, чем я... поверг меня в крайнее изумление, не оставляющее меня, говоря по правде, и до сего дня: неужели такие солидные, почтенные люди, с умными и строгими лицами, могут быть лакеями? И ради чего?» («Тайный советник», 1886).

Петр, преосвященный, викарный архиерей. «Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной... в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым» («Архиерей», 1902).

Петр Демьяныч, «очень похожий на несвежего копченого сига, в которого воткнута палка», преподаватель латыни в гимназии, коллежский советник («Кто виноват?», 1886).

Петр Дмитрич, судейский чиновник. «На председательском кресле, в мундире и с цепью на груди, он совершенно менялся. Величественные жесты, громовый голос, «что-с?», «н-да-с», небрежный тон... Все обыкновенное человеческое, что привыкла видеть в нем Ольга Михайловна дома, исчезало в величии, и на кресле сидел не Петр Дмитрич, а какой-то другой человек, которого все звали господином председателем» («Именины», 1888).

Петр Леонтьич, учитель чистописания и рисования, отец Анны. «...Отец в цилиндре, в учительском фраке, уже пьяный и уже очень бледный, все тянулся к окну со своим бокалом» («Анна на шее», 1895).

Петр Сергеич, исполняющий должность судебного следователя (в черновике — Михайлов). «И в городе Петр Сергеич иногда говорил о любви, но выходило совсем не то, что в деревне. В городе мы сильнее чувствовали стену, которая была между нами: я знатна и богата, а он беден, он не дворянин даже, сын дьякона» («Рассказ госпожи NN», 1887).

Петров Григорий, токарь, «самый непутевый мужик во всей галчинской волости» («Горе», 1885).

Петров Родион, кузнец. «Придя домой, Родион помолился, разулся и сел на лавку рядом с женой. Он и Степанида, когда были дома, всегда сидели рядом, и по улице всегда ходили рядом, ели, пили и спали всегда вместе, и чем старше становились, тем сильнее любили друг друга» («Новая дача», 1899).

Печонкина Марфа Петровна, «Печончиха», генеральша, «десять лет уже практикующая на поприще гомеопатии» («Симулянты», 1885).

Пименов Осип Ильич, рабочий. «...Лицо у него было смуглое от копоти, и одна щека около носа запачкана сажей. Руки совсем черные, и блуза без пояса лоснилась от масляной грязи. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, черноволосый, плечистый и, по-видимому, очень сильный. Анна Акимовна с первого же взгляда определила в нем старшего, получающего не меньше 35 рублей в месяц, строгого, крикливого, бьющего рабочих по зубам... Покойный отец, Аким Иваныч, был братом хозяина, а все-таки боялся старших, вроде этого жильца, и заискивал у них» («Бабье царство», 1894).

Пискарев Аристарх Иваныч, полковник. «...Надел фуражку и отправился в правление дороги, где служил новоиспеченный вдовец» («Дипломат», 1885).

Писулин Иван, чиновник («Винт», 1884).

Платонов Михаил Васильевич, сельский учитель, коллежский регистратор, 27 лет. «...Герой лучшего, еще, к сожалению, не написанного современного романа»; «оригинальнейший негодяй»; «малый развитой и слишком нескучный»; «Я колокол, и вы колокол с тою только разницею, что я сам в себя звоню, а в вас звонят другие» («Безотцовщина», 1877—1881).

Платонова Александра Ивановна, Саша, жена Платонова, дочь отставного полковника Трилецкого. «За что я тебя люблю? Какой же ты сегодня чудак, Миша! Как же мне не любить тебя, если ты мне муж?» («Безотцовщина», 1877—1881).

Племянников Семен, отставной коллежский асессор, отец Душечки. «Раньше она любила своего папашу, который сидел теперь больной, в темной комнате, в кресле, и тяжело дышал» («Душечка», 1898).

Победимский Егор Алексеевич, домашний учитель. «...Молодой человек лет двадцати, угреватый, лохматый, с маленьким лбом и с необычайно длинным носом... По нашим понятиям, во всей губернии не было человека умнее, образованнее и галантнее. Кончил он шесть классов гимназии, потом поступил в ветеринарный институт, откуда был исключен, не проучившись и полугода. Причину исключения он тщательно скрывал, что давало возможность... видеть в моем воспитателе человека пострадавшего и до некоторой степени таинственного... никогда ничего не читал и ничем не занимался» («Тайный советник», 1886).

Победов, дьякон, «недавно выпущенный из семинарии молодой человек лет 22, худощавый, длинноволосый, без бороды» («Дуэль», 1891).

Погостов. «...Только кончивший врач... бывший со мною в ту ночь на спиритическом сеансе. Я поспешил к нему... Тогда он еще не был женат на богатой купчихе и жил на пятом этаже дома статского советника Кладбищенского» («Страшная ночь», 1884).

Подзатылкин, чиновник, отец невесты. «За что тебя будет любить муж твой? За характер? За доброту? За эмблему чувств? Нет-с! Он будет любить приданое твое... Мать, душенька, слушай, но с осторожностью. Женщина она добрая, но двулично-вольнодумствующая, легкомысленная, жеманственная» («Перед свадьбой», 1880).

Подзатылкина, мамаша. «А мне, мать моя, твой не нравится. Уж больно занослив и горделив. Ты его осади. Что-о-о-о? И не думай!.. Через месяц же драться будете; и он таковский, и ты таковская. Замужество только девицам одним нравится, а в нем ничего нет хорошего» («Перед свадьбой», 1880).

Подзатылкина, девица. «...Замечательна только тем, что ничем не замечательна... нос папашин, подбородок мамашин, глаза кошачьи, бюстик посредственный» («Перед свадьбой», 1880).

Подлигайлов, жандармский поручик («Либеральный душка», 1884).

Полознев Мисаил Алексеич, «маленькая польза», сын архитектора. «Твой прадед Полознев, генерал, сражался при Бородине, дед твой был поэт, оратор и предводитель дворянства, дядя — педагог, наконец, я, твой отец, — архитектор! Все Полозневы хранили святой огонь для того, чтобы ты погасил его!..»; «Я служил по различным ведомствам, но все эти девять должностей были похожи одна на другую, как капли воды: я должен был сидеть, писать, выслушивать глупые или грубые замечания и ждать, когда меня уволят» («Моя жизнь», 1896).

Полознев Алексей, городской архитектор, отец Мисаила и Клеопатры. «...Лицом... походил на старого католического органиста... С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала нашим стилем» («Моя жизнь», 1896).

Полознева Клеопатра Алексеевна, сестра Мисаила. «В профиль она была некрасива... но у нее были прекрасные темные глаза, бледный, очень нежный цвет лица и трогательное выражение доброты и печали... Мы оба, я и она, уродились в нашу мать, широкие в плечах, сильные, выносливые, но бледность у нее была болезненная, она часто кашляла... В ее теперешней веселости было что-то детское, наивное, точно та радость, которую во время нашего детства пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь и вырвалась на свободу» («Моя жизнь», 1896).

Полуградов, товарищ прокурора. «Представьте себе высокого и тощего человека лет тридцати, гладко выбритого, завитого, как барашек, и щегольски одетого; черты лица его тонки, но до того сухи и малосодержательны, что по ним нетрудно угадать пустоту и хлыщеватость изображаемого индивида; голосок тихий, слащавый и до приторности вежливый» («Драма на охоте», 1885).

Поля, горничная у Орлова, «хорошо упитанная, избалованная тварь» («Рассказ неизвестного человека», 1893).

Полянский, штабс-капитан. «...Стал уверять Варю, что Пушкин и в самом доле психолог, и в доказательство привел два стиха из Лермонтова» («Учитель словесности», 1894).

Понимаев Алексей, губернский секретарь. «...Был недоволен. В новогодний полдень он стоял на одной из столичных улиц и протестовал. Обняв правой рукой фонарный столб, а левой отмахиваясь неизвестно от чего, он бормотал вещи непростительные и предусмотренные...» («Либерал», 1884).

Попов Лев Иванович, чиновник, «человек нервный, несчастный на службе и в семейной жизни» («Житейские невзгоды», 1887).

Попова Елена Ивановна, «вдовушка с ямочками на щеках, помещица». «С каким наслаждением я влеплю пулю в ваш медный лоб! Черт вас возьми!» («Медведь», 1888).

Попова Софья Саввишна, жена чиновника, «приехавшая к мужу из Мценска просить отдельного вида на жительство» («Житейские невзгоды», 1887).

Порфирий, коллежский асессор, «тонкий».

«— Тебя дразнили Геростратом... а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка... уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю... — Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи» («Толстый и тонкий», 1883).

Посудин Петр Павлович, губернатор. «На обывательской тройке, проселочными путями, соблюдая строжайшее инкогнито, спешил... в уездный городишко N, куда вызывало его полученное им анонимное письмо» («Шило в мешке», 1885).

Потапов Иона, извозчик. «Весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег» («Тоска», 1886).

Потычкин Никодим Егорыч, чиновник. «...Гол, как и всякий голый человек, но на его лысой голове была фуражка» («В бане», 1885).

Початкин Иван Васильич, старший приказчик у Лаптевых, «высокий мужчина лет 50, с темною бородой, в очках и с карандашом за ухом». «Свою речь он любил затемнять книжными словами, которые он понимал по-своему, да и многие обыкновенные слова часто употреблял он не в том значении, какое они имеют. Например, слово «кроме»... Теперь, поздравляя Лаптева, он выразился так: «С вашей стороны заслуга храбрости, так как женское сердце есть Шамиль» («Три года», 1895).

Почечуев Прокл Львович, антрепренер («Средство от запоя», 1885).

Прасковья, мать Липы, поденщица. «Когда-то, еще в молодости, один купец, у которого она мыла полы, рассердившись, затопал на нее ногами, она сильно испугалась, обомлела, и на всю жизнь у нее в душе остался страх. А от страха всегда дрожали руки и ноги, дрожали щеки» («В овраге», 1900).

Прачкин Ваня, сын станового пристава. «Вот бегает дворовый мальчик... в салазки Жучку посадив» («Не в духе», 1884).

Прачкин Семен Ильич, становой пристав. «...Ходил по своей комнате из угла в угол и старался заглушить в себе неприятное чувство. Вчера он заезжал по делу к воинскому начальнику, сел нечаянно играть в карты и проиграл восемь рублей»; «А у родителей нет того в уме, чтоб мальчишку за дело усадить. Чем собаку-то возить, лучше бы дрова колол или Священное Писание читал... И собак тоже развели...» («Не в духе», 1884).

Приклонская, старая княгиня. «Дела становились все хуже и хуже, денег становилось все меньше и меньше. Княгиня заложила и перезаложила все свои драгоценности... Днем княгиня крепилась, ночью же давала полную свободу слезам и плакала всю ночь» («Цветы запоздалые», 1882).

Приклонская, «княжна Маруся... девушка лет двадцати, хорошенькая, как героиня английского романа, с чудными кудрями льняного цвета, с большими умными глазами цвета южного неба» («Цветы запоздалые», 1882).

Приклонский Егорушка, Жорж, молодой князь, отставной гусар. «...Был глуп, но не настолько, чтобы не сознавать, что дом Приклонских действительно погибает, и отчасти по его милости» («Цветы запоздалые», 1882).

Пришибеев, «сморщенный унтер с колючим лицом», отставной каптенармус, пожарный, швейцар в мужской классической гимназии, «ребятам уши дерет, за бабами подглядывает, чтобы чего не вышло, словно свекор какой... Намеднись по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь» («Унтер Пришибеев», 1885).

Пробкин, чиновник. «Чтоб мне князем или графом сделаться, нужно весь свет покорить, Шипку взять, в министрах побывать, а какая-нибудь, прости Господи, Варенька или Катенька, молоко на губах не обсохло, покрутит перед графом шлейфом, пощурит глазки — вот и ваше сиятельство...» («Женское счастье», 1885).

Прозоров Андрей Сергеевич, член земской управы. «О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны... Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть... страстное желание подражать ему... Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие и тоже едят, пьют» («Три сестры», 1901).

Прозорова Ирина Сергеевна, сестра Андрея, невеста Тузенбаха. «Я не любила ни разу в жизни. О, как я мечтала о любви, мечтала дни и ночи, но душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян» («Три сестры», 1901).

Прозорова Мария Сергеевна, по мужу Кулыгина. «Люблю — такая, значит, судьба моя. Значит, доля моя такая... Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо, и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя... Милые мои, сестры мои... Призналась вам, теперь буду молчать... Буду теперь, как гоголевский сумасшедший... молчание... молчание...» («Три сестры», 1901).

Прозорова Наталья Ивановна, невеста, потом жена Андрея. «Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шершавого животного. Во всяком случае, она не человек» («Три сестры», 1901).

Прозорова Ольга Сергеевна, старшая сестра, начальница гимназии. «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь... Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!» («Три сестры», 1901).

Прохожий. «Чувствительно вам благодарен. (Кашлянув.) Погода превосходная... (Декламирует.) Брат мой, страдающий брат... Выдь на Волгу, чей стон... (Варе.) Мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать...» («Вишневый сад», 1904).

Прохоровна, старушонка-сваха. «Голова старухи похожа на маленькую переспелую дыню, хвостиком вверх» («Цветы запоздалые», 1882).

Пустовалов Василий Андреич, управляющий лесным складом купца Бабакаева, второй муж Душечки. «Он был в соломенной шляпе и в белом жилете с золотой цепочкой и походил больше на помещика, чем на торговца» («Душечка», 1899).

Путохин. «...Служил писцом у нотариуса и получал 35 рублей в месяц. Это был человек трезвый, религиозный, серьезный» («Старый дом», 1887).

Путохин Вася, старший сын писца, учится в городском училище. «Оттого, что нельзя плакать и возмущаться вслух, Вася мычит, ломает руки и дрыгает ногами или, укусив себе рукав, долго треплет его, как собака зайца. Глаза его безумны, и лицо искривлено отчаянием. Глядя на него, бабушка вдруг срывает со своей головы платок и начинает тоже выделывать руками и ногами разные штуки, молча, уставившись в одну точку. И в это время, я думаю, в головах мальчика и старухи сидит ясная уверенность, что их жизнь погибла, что надежды нет» («Старый дом», 1887).

Путохины, дети писца. «...Детишки, причесанные, веселые и глубоко убежденные в том, что на этом свете все обстоит благополучно и так будет до конца, стоит только по утрам и ложась спать молиться Богу» («Старый дом», 1887).

Пушков. «...Вот уже 35 лет состою профессором одного из русских университетов, член академии наук-с, неоднократно печатался» («Пассажир 1-го класса», 1886).

Пятеркин, помощник присяжного поверенного. «...Возвращался на простой крестьянской телеге из уездного городишка N, куда ездил защищать лавочника, обвинявшегося в поджоге... Ему казалось, что истекший день, день его долгожданного и многообещавшего дебюта, искалечил на веки вечные его карьеру, веру в людей, мировоззрение» («Первый дебют», 1886).

Пятигоров Егор Нилыч. «Дверь отворилась, и в читальню вошел широкий приземистый мужчина, одетый в кучерской костюм и шляпу с павлиньими перьями, в маске. За ним следовали две дамы в масках и лакей с подносом» («Маска», 1884).

Раббек фон, «Фонтрябкин», генерал-лейтенант, «благообразный старик лет шестидесяти, одетый в штатское платье... здешний помещик» («Поцелуй», 1887).

Раббек фон, «высокая и стройная старуха с длинным чернобровым лицом, похожая на императрицу Евгению» («Поцелуй», 1887).

Рагин Андрей Ефимович, доктор. «Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая; своим лицом, бородой, плоскими волосами и крепким, неуклюжим сложением напоминает он трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержного и крутого. Лицо суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При высоком росте и широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком — дух вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече в узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы дать дорогу, и не басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: «Виноват!» («Палата № 6», 1892).

Размахайкин, кларнетист. «Вероятно, что-нибудь случилось со Смычковым... Или он напился, или же его ограбили... Во всяком случае, оставлять здесь контрабас не годится. Возьмем его с собой» («Роман с контрабасом», 1886).

Раневская Аня, 17 лет, дочь Раневской от первого мужа. «Моя комната, мои окна, как будто я не уезжала. Я дома! Завтра утром встану, побегу в сад... Ты, мама, вернешься скоро, скоро, не правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем читать разные книги... Не правда ли?.. Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и перед нами откроется новый, чудесный мир» («Вишневый сад», 1904).

Раневская Любовь Андреевна, помещица. «О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. Весь, весь белый! О, сад мой! После ненастной осени к холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя... Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое!» («Вишневый сад», 1904).

Рассудина Полина Николаевна, подруга Лаптева и Ярцева, учительница музыки. «...Худа и некрасива, с длинным носом... замужем за педагогом, но давно уже не жила с мужем» («Три года», 1895).

Рахат-Хелам, «громадный азиат с длинным бекасиным носом, с глазами навыкате и в феске» («Лев и солнце», 1887).

Рашевич Павел Ильич, помещик. «Он был одет в очень короткий поношенный пиджак и узкие брюки; быстрота движений, молодцеватость и этот кургузый пиджак как-то не шли к нему, и казалось, что его большая длинноволосая голова, напоминавшая архиерея или маститого поэта, была приставлена к туловищу высокого худощавого и манерного юноши. Когда он широко расставлял ноги, то длинная тень его походила на ножницы» («В усадьбе», 1894).

Ревунов-Караулов Федор Яковлевич, капитан 2-го ранга в отставке («Свадьба», 1889).

Ревунов-Караулов Филипп Ермилыч, отставной контр-адмирал, «маленький, старенький и заржавленный» («Свадьба с генералом», 1884).

Рис Михаил Иваныч, молодой человек лет 22—23-х. «Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку» («Супруга», 1895).

Родэ Владимир Карлович, подпоручик. «Прощайте, надо уходить, а то я заплачу...» («Три сестры», 1901).

Романсов Алексей Иваныч, коллежский секретарь.

«— Человек, — философствовал он, обходя помойную яму и балансируя, — есть прах, мираж, пепел... Павел Николаич губернатор, но и он пепел. Видимое величие его — мечта, дым...» («Разговор человека с собакой», 1885).

Ротшильд, «рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача» («Скрипка Ротшильда», 1894).

Ротштейн Сусанна Моисеевна. «Просторный шлафрок скрывал ее рост и формы, но по белой красивой руке, по голосу... ей можно было дать не больше 25—28 лет... Лицо ее вдруг исказилось странным и непонятным образом. Глаза, не мигая, уставились на поручика, губы открылись и обнаружили стиснутые зубы. На всем лице, на шее и даже на груди задрожало злое, кошачье выражение» («Тина», 1886).

Рублев Петр, Петя, «здоровила, верзила, с пожарную каланчу ростом» («Тапер», 1885).

Рыжие панталоны, дачник, статский советник.

«— Да-с... Трое деток, — вздыхают рыжие панталоны» («Лишние люди», 1886).

Рыжицкий Ипполит Ипполитыч, учитель географии и истории. «...Еще не старый человек, с рыжею бородкой, курносый, с лицом грубоватым и неинтеллигентным, как у мастерового, но добродушным... или молчал, или же говорил только о том, что всем давно уже известно» («Учитель словесности», 1894).

Рябов Игнат, «здоровенный плечистый мужик, никогда ничего не делающий и вечно молчащий».

«— Ты таперича рассуди в своей голове, если в тебе есть ум, — говорит ему Слюнка, моргая щекой. — Вещь лежит у тебя без всякого действия, и нет тебе никакой пользы, а нам она надобна. Охотник без ружья все равно что пономарь без голоса. Это понимать надо в уме, а ты вот, вижу, не понимаешь, стало быть, в тебе настоящего ума-то и нету... Отдай!» («Рано!», 1887).

Рябович, штабс-капитан, «маленький сутуловатый офицер, в очках и с бакенами, как у рыси» («Поцелуй», 1887).

Рябовский, художник, жанрист, анималист и пейзажист, «очень красивый молодой человек лет 25» («Попрыгунья», 1892).

Салимович Владимир Михайлыч, Володя маленький. «Несмотря на любовные приключения, часто очень сложные и беспокойные, Володя учился прекрасно; он кончил курс в университете... и теперь избрал своею специальностью иностранную литературу и, как говорят, пишет диссертацию. Живет он в казармах, у своего отца, военного доктора, и не имеет собственных денег, хотя ему уже тридцать лет» («Володя большой и Володя маленький», 1893).

Самойленко Александр Давидыч, военный доктор. «...С большой стриженой головой, без шеи, красный, носатый, с мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом»; «Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон, это был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный» («Дуэль», 1891).

Самородов. «Мы его все Мухтаром зовем, так как он вроде армяшки — весь черный... человек специальный. Личный почетный гражданин и может разговаривать» («В овраге», 1900).

Светловидов Василий Васильич, «комик, старик 68 лет» («Лебединая песня (Калхас)», 1887).

Свистков, чиновник, губернский секретарь. «Чин этот себе ты, можно сказать, кровью и потом добыл; а твоя Марья Фомишна? За что она губернская секретарша? Из поповен и прямо в чиновницы. Хороша чиновница! Дай ты ей наше дело, так она тебе и впишет входящую в исходящие» («Женское счастье», 1885).

Семен Вавилыч, брандмейстер. «Я должен вам иметь в виду...»; «Самое важное в жизни человеческой — это каланча» («Господа обыватели», 1884).

Семен Пантелеич, служащий на фабрике купца Подщекина, «в механиках по технической части, жалованья... три тысячи», почетный гражданин. «...Развалясь, сидел на кресле красивый черноглазый брюнет. Положив ногу на ногу и играя цепочкой, брюнет щурил глаза и с достоинством поглядывал на гостей. На его губах играла презрительная улыбка» («Гордый человек», 1884).

Семи-Булатов Василий, отставной урядник из дворян («Письмо к ученому соседу», 1880).

Семипалатов Иван Петрович, начальник присутствия. «...От восторга не мог выговорить ни одного слова и улыбнулся так широко и слащаво, что антрепренер, глядя на него, почувствовал во рту сладость» («Чтение», 1884).

Сергей Иваныч, «русский захудалый князек... высокий стройный брюнет, еще не старый, но уже достаточно помятый жизнью, с длинными полицеймейстерскими усами, с черными глазами навыкате и с замашками отставного военного» («Пустой случай», 1886).

Сергей Никанорыч, буфетчик, свидетель убийства, осужденный в каторгу на десять лет. «На этом свете его ничто не интересовало, кроме буфетов, и умел он говорить только о кушаньях, сервировках, винах. Однажды, подавая чай молодой женщине, которая кормила грудью ребенка, и желая сказать ей что-нибудь приятное, он выразился так:

— Грудь матери — это буфет для младенца» («Убийство», 1895).

Сергей Сергеич, фельдшер, «маленький толстый человек... похожий больше на сенатора, чем на фельдшера» («Палата № 6», 1892).

Серебряков Александр Владимирович, отставной профессор, отец Сони. «...Старый сухарь, ученая вобла... Подагра, ревматизм, мигрень, от ревности и зависти вспухла печенка... Живет эта вобла в имении своей первой жены, живет поневоле, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на свои несчастья, хотя, в сущности, сам необыкновенно счастлив... Сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора... Человек ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве» («Леший», 1889; «Дядя Ваня», 1897).

Серебрякова Елена Андреевна, жена профессора, 27 лет. «Вот как сказал сейчас Астров: все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется. Точно так вы безрассудно губите человека, и скоро, благодаря вам, на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собою... во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга» («Леший», 1889; «Дядя Ваня», 1897).

Серебрякова Софья Александровна, Соня, дочь профессора от первого брака, племянница Войницкого (дяди Вани). «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир...» («Леший», 1889; «Дядя Ваня», 1897).

Сигаев, актер-комик.

«— Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил? — набросился на него комик, пересиливая одышку и наполняя номер запахом винного перегара» («Актерская гибель», 1886).

Силин Дмитрий Петрович, помещик. «...Кончил курс в университете и служил в Петербурге, но в 30 лет бросил службу и занялся сельским хозяйством»; «Когда он, загорелый, серый от пыли, замученный работой, встречал меня около ворот или у подъезда и потом за ужином боролся с дремотой и жена уводила его спать, как ребенка, или когда он, осилив дремоту, начинал своим мягким, душевным, точно умоляющим голосом излагать свои хорошие мысли, то я видел в нем не хозяина и не агронома, а только замученного человека...» («Страх», 1892).

Симеонов-Пищик Борис Борисович, помещик. «Не теряю никогда надежды. Вот, думаю, уж все пропало, погиб, ан глядь, — железная дорога по моей земле прошла, и... мне заплатили. А там, гляди, еще что-нибудь случится не сегодня завтра... Двести тысяч выиграет Дашенька... у нее билет есть» («Вишневый сад», 1904).

Синие панталоны, «пухленький обыватель в расстегнутой жилетке, в широких синих панталонах и с отвислыми щечками». «Синие панталоны, кряхтя, поднимаются и, переваливаясь с боку на бок как утка, идут через улицу» («Обыватели», 1887).

Сисой, иеромонах. «...Стар, тощ, сгорблен, всегда недоволен чем-нибудь, и глаза... сердитые, выпуклые, как у рака» («Архиерей», 1902).

Скворцов Николай Ефимыч, лесничий. «Это был высокий, жилистый человек в ситцевом халате и порванных туфлях, с достаточно оригинальным лицом. Лицо его, исписанное синими жилочками, было украшено фельдфебельскими усами и бачками и в общем напоминало птичью физиономию... Такие лица называют, кажется, «кувшинными рылами». Маленькая головка этого субъекта сидела на длинной, худощавой шейке с большим кадыком и покачивалась, как скворечня на ветру» («Драма на охоте», 1885).

Скворцова Ольга Николаевна, Оленька, 19 лет. «Свежий, как воздух, румянец, часто дышащая, поднимающаяся грудь, кудри, разбросанные на лоб, на плечи, на правую руку... большие блестящие глаза... Поглядишь один раз на это маленькое пространство и увидишь больше, чем если бы глядел целые века на нескончаемый горизонт» («Драма на охоте», 1885).

Слюнка Филимон. «...Старик лет 60, бывший дворовый графов Завалиных, по профессии слесарь, служивший когда-то на гвоздильной фабрике, прогнанный за пьянство и лень и ныне живущий на иждивении своей жены-старухи, просящей милостыню. Он тощ, хил, с облезлой бороденкой, говорит с присвистом и после каждого слова моргает правой стороной лица и судорожно подергивает правым плечом» («Рано!», 1887).

Слюнкин, титулярный советник. «...От которого жена запирала водку, часто говаривал: «Самое ехидное насекомое в свете есть женский пол» («О женщинах», 1886).

Смирнин Саша, сын ветеринара, гимназист, «маленький не по летам (ему шел уже десятый год), полный, с ясными голубыми глазами и с ямочками на щеках». «Тетенька, это ваша кошка?.. Когда она у вас ощенится, то, пожалуйста, подарите нам... котеночка. Мама очень боится мышей» («Душечка», 1899).

Смирнов Григорий Степанович, нестарый помещик. «Стреляться, вот это и есть равноправность, эмансипация! Тут оба пола равны! Подстрелю ее из принципа! Но какова женщина? (Дразнит.) «Черт вас возьми... влеплю пулю в медный лоб...» Какова? Раскраснелась, глаза блестят... Вызов приняла! Честное слово, первый раз в жизни такую вижу» («Медведь», 1888).

Смирнов Яков, священник в Синькове, 28 лет. «В лице отца Якова было очень много «бабьего»: вздернутый нос, ярко-красные щеки и большие серо-голубые глаза с жидкими, едва заметными бровями. Длинные рыжие волосы, сухие и гладкие, спускались на плечи прямыми палками. Усы еще только начинали формироваться в настоящие мужские усы, а бородка принадлежала к тому сорту никуда не годных бород, который у семинаристов почему-то называется «скоктанием»... На нем была ряска цвета жидкого цикорного кофе с большими латками на обоих локтях» («Кошмар», 1886).

Смирновский Михаил Захарыч, «человек солидный, положительный, семейный, набожный и знающий себе цену» («Неприятность», 1888).

Смирняев, адвокат, «высокий худощавый блондин с сентиментальным лицом и длинными гладкими волосами» («Драма на охоте», 1885).

Смычков, музыкант, контрабасист, потерявший веру в человечество. «Что такое жизнь? — не раз задавал он себе вопрос — Для чего мы живем? Жизнь есть миф, мечта... чревовещание...» («Роман с контрабасом», 1886).

Соболь, земский доктор, «мосье Енот». «...Посмотрите вы на окружающую природу: высунь из воротника нос или ухо — откусит, останься в поле на один час — снегом засыплет. А деревня такая же, какая еще при Рюрике была, нисколько не изменилась, те же печенеги и половцы. Только и знаем, что горим, голодаем и на все лады с природой воюем... ведь это не жизнь, а пожар в театре! Тут кто падает или кричит от страха и мечется, тот первый враг порядка. Надо стоять прямо и глядеть в оба — и ни чичирк! Тут уж некогда нюни распускать и мелочами заниматься. Коли имеешь дело со стихией, то и выставляй против нее стихию, — будь тверд и неподатлив, как камень... Я сам баба, тряпка, кисляй кисляич и потому терпеть не могу кислоты. Не люблю мелких чувств!» («Жена», 1892).

Соленый Василий Васильевич, штабс-капитан. «У меня характер Лермонтова. (Тихо.) Я даже немножко похож на Лермонтова... как говорят...» («Три сестры», 1901).

Соломон, брат Моисея Моисеича, хозяина постоялого двора, «невысокий молодой еврей, рыжий, с большим птичьим носом и с плетью среди жестких курчавых волос». «В его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое...» Похож «не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, вероятно, на нечистого духа» («Степь», 1888).

Сорин Петр Николаевич, брат Аркадиной. «Прослужил по судебному ведомству 28 лет», действительный статский советник, 62 года. «У меня и в молодости была такая наружность, будто я запоем пил, и все. Меня никогда не любили женщины... (Идет вправо и поет.) «Во Францию два гренадера...» Раз так же вот я запел, а один товарищ прокурора и говорит мне: «А у вас, ваше превосходительство, голос сильный... — Потом подумал и прибавил: — Но... противный...» («Чайка», 1896).

Спира, мальчик, несущий образ.

«— Спира, где ты? Спира!

— Цичас! — отвечает из передней детский голос» («Свадьба», 1887).

Спичкин Тимофей, купец. «Чуть ли не мерзавцами считает тех, у кого не болтается что-нибудь на шее или в петлице» («Орден», 1884).

Старцев Дмитрий Ионыч, земский врач. «Прошло еще несколько лет. Старцев еще больше пополнел, ожирел, тяжело дышит... Когда он, пухлый, красный, едет на тройке с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый и красный, с мясистым затылком, сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные руки, и кричит встречным: «Прррава держи!», то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а языческий бог» («Ионыч», 1898).

Старченко, уездный врач, «средних лет, с темной бородой, в очках» («По делам службы», 1899).

Степанова. «...Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель... перед образом горит зеленая лампада... Душно. Пахнет щами и сапожным варом» («Спать хочется», 1888).

Стрелкова Елена Егоровна, барыня. «...Красивая она. Со старухой связаться беда, а с этой — счастье!.. Огонь баба! Огненный огонь! Шея у ней славная, пухлая такая» («Барыня», 1882).

Стрижин Петр Петрович, «племянник полковницы Ивановой, тот самый, у которого в прошлом году украли новые калоши» («Неосторожность», 1887).

Стукач Савва, Савка, «парень лет 25, рослый, красивый, здоровый, как кремень». «Слыл он за человека рассудительного и толкового, был грамотен, водку пил редко... Жил он, как и все, в деревне, в собственной избе, пользовался наделом, но не пахал, не сеял и никаким ремеслом не занимался. Старуха мать его побиралась под окнами, и сам он жил, как птица небесная: утром не знал, что будет есть в полдень. Не то чтобы у него не хватало воли, энергии или жалости к матери, а просто так, не чувствовалось охоты к труду и не сознавалась польза его... От всей фигуры так и веяло безмятежностью врожденной, почти артистической страстью к житью зря, спустя рукава... стоит, бывало, у реки по целым часам и изо всех сил старается поймать большим крючком маленькую рыбку» («Агафья», 1886).

Стукотей Тимофей, «тонкий и высокий, с большой головой, очень похожий издалека на палку с набалдашником» («Сельские эскулапы», 1882).

Стычкин Николай Николаич, обер-кондуктор, 52 года. «Человек я положительный и трезвый, жизнь веду основательную и сообразную... Но нет у меня только одного — своего домашнего очага и подруги жизни, и веду я свою жизнь как какой-нибудь кочующий венгерец, с места на место, без всякого удовольствия... А потому я весьма желал бы сочетаться узами игуменея, то есть вступить в законный брак с какой-нибудь достойной особой» («Хороший конец», 1887).

Сычиха. «Я встретил девяностолетнюю старуху Настасью, бывшую когда-то нянькой у графа. Это — маленькое, сморщенное, забытое смертью существо с лысой головой и колючими глазами» («Драма на охоте», 1885).

Сюсин Егор, управляющий «зверинцем братьев Пих-нау», отставной портупей-юнкер. «...Здоровеннейший парень с обрюзглым, испитым лицом, в грязной сорочке и в засаленном фраке» («Циник», 1885).

Тарантулов, учитель математики. «Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий» («Клевета», 1883).

Тауниц фон, помещик, «толстяк с невероятно широкой шеей и с бакенами» («По делам службы», 1899).

Телегин Илья Ильич, Вафля, обедневший помещик. «Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству!.. Жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю, чем могу, и отдал свое имущество на воспитание девочек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался... Что же у нее осталось?» («Дядя Ваня», 1897).

Терентий, сапожник, «высокий старик с рябым худощавым лицом и с очень длинными ногами, босой и одетый в порванную женину кофту» («День за городом», 1886).

Терехов Матвей. «...Был еще не стар, лет 45, но выражение у него было болезненное, лицо в морщинах, и жидкая, прозрачная бородка совсем уже поседела, и это старило его на много лет. Говорил он слабым голосом, осторожно и, кашляя, брался за грудь, и в это время взгляд его становился беспокойным и тревожным, как у очень мнительных людей» («Убийство», 1895).

Терехов Яков Иваныч, двоюродный брат Матвея, трактирщик. «...Надменный, суровый, ругательный, для своих родственников и работников мучитель». Убийца, осужден в каторгу на 20 лет («Убийство», 1895).

Терехова Дарья, Дашутка, дочь трактирщика, девушка лет 18-ти, осуждена в каторгу на шесть лет. «Дашутка была на Сахалине, но ее отдали какому-то поселенцу в сожительницы, в дальнее селение; слухов о ней не было никаких, и раз только один поселенец, попавший в Воеводскую тюрьму, рассказывал Якову, будто Дашутка имела уже троих детей» («Убийство», 1895).

Тит, «маленький мальчик в одной рубахе, пухлый, с большим оттопыренным животом и на тоненьких ножках» («Степь», 1888).

Тлетворский, чиновник, «высокий сутуловатый брюнет с всклокоченной гривой, большими красными руками и в рыжых панталонах» («Либеральный душка», 1884).

Толкачов Иван Иванович, отец семейства. «Крови жажду! Крови!» («Трагик поневоле», 1889).

Толковый Семен, старик лет 60-ти; каторжник, «семикаторжный». «Я, братушка, не мужик простой, не из хамского звания, а дьячковский сын, и когда на воле жил в Курске, в сюртуке ходил, а теперь довел себя до такой точки, что могу голый на земле спать и траву жрать. И дай Бог всякому такой жизни. Ничего мне не надо, и никого я не боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека нет... Ежели, говорю, желаете для себя счастья, то первее всего ничего не желайте» («В ссылке», 1892).

Топорков Николай Семенович. «...Был спицей в глазу князей Приклонских. Отец его был крепостным, камердинером покойного князя, Сенькой. Никифор, его дядя по матери, еще до сих пор состоит камердинером при особе князя Егорушки. И сам он... в раннем детстве получал подзатыльники за плохо вычищенные княжеские ножи, вилки, сапоги и самовары. А теперь он — ну, не глупо ли? — молодой блестящий доктор, живет барином, в чертовски большом доме, ездит на паре» («Цветы запоздалые», 1882).

Треплев Константин Гаврилович, сын Аркадиной, молодой человек, «киевский мещанин». «Я талантливее вас всех, коли на то пошло! (Срывает с головы повязку.) Вы, рутинеры, захватили первенство в искусстве и считаете законным и настоящим лишь то, что делаете вы сами, а остальное вы гнетете и душите! Не признаю я вас!» («Чайка», 1896).

Тригорин Борис Алексеевич, беллетрист. «Я не люблю себя как писателя... Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать. Но... если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем» («Чайка», 1896).

Трилецкий Иван Иванович, полковник в отставке, помещик, отец Николая и Александры (Саши), жены Платонова. «Честен, дети! Честен ваш отец! В жизнь мою ни разу не грабил ни отечества, ни пенатов! А стоило только чуточку руку кое-куда запустить, и был бы богат и славен!» («Безотцовщина», 1877—1881).

Трилецкий Николай Иванович, молодой лекарь. «О, дураки. Не могли уберечь Платонова!» («Безотцовщина», 1877—1881).

Трифон Семенович. «Между Понтом Эвксинским и Соловками, под соответственным градусом долготы и широты, на своем черноземе с давних пор обитает помещичек» («За яблочки», 1880).

Трофимов Петр Сергеевич, студент. «Твой отец был мужик, мой — аптекарь, и из этого не следует решительно ничего... Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И все, что так высоко и дорого цените вы, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти... Я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!» («Вишневый сад», 1904).

Тузенбах Николай Львович, барон, поручик. «Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!.. Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе» («Три сестры», 1901).

Туркин Иван Петрович, Жанчик, «полный красивый брюнет с бакенами», отец Екатерины, Котика («Ионыч», 1898).

Туркина Вера Иосифовна, «худощавая миловидная дама в pince-nez» («Ионыч», 1898).

Туркина Екатерина Ивановна, Котик; в начале рассказа 18 лет. «...Розовая от напряжения, сильная, энергичная, с локоном, упавшим на лоб, очень понравилась ему» («Ионыч», 1898).

Тфайс Ульрика Чарлзовна, гувернантка в доме помещика Грябова, «высокая тонкая англичанка с выпуклыми рачьими глазами и с большим птичьим носом, похожим скорей на крючок, чем на нос». «Одета она была в кисейное платье, сквозь которое сильно просвечивали тощие желтые плечи. На золотом поясе висели золотые часики» («Дочь Альбиона», 1883).

Тютюев, доктор, «высокий и в высшей степени тощий человек со впалыми глазами, длинным носом и острым подбородком» («Шведская спичка», 1883).

Удодов Петя, «двенадцатилетний мальчуган в сером костюмчике, пухлый и краснощекий, с маленьким лбом и щетинистыми волосами» («Репетитор», 1884).

Урбенин Петр Егорыч, управляющий графским имением, «плотный приземистый человек с красным жирным затылком и оттопыренными ушами» («Драма на охоте», 1885).

Уклейкин, молодой художник, пейзажист, «живущий на даче у обер-офицерской вдовы». «Волосы до лопаток, борода растет из шеи, из ноздрей, из ушей, глаза спрятались за густыми, нависшими прядями бровей» («Талант», 1886).

Усков Саша, «молодой человек 25 лет, из-за которого весь сыр-бор разгорелся» («Задача», 1887).

Усков, чиновник казенной палаты, «человек молчаливый, недалекий и ревматический» («Задача», 1887).

Усков, полковник. «Господа, кто говорит, что фамильная честь предрассудок? Я этого вовсе не говорю» («Задача», 1887).

Устимович, доктор, «высокий сухощавый нелюдимый человек, который днем сидел дома, а по вечерам, заложив назад руки и вытянув вдоль спины трость, тихо разгуливал по набережной и кашлял». Секундант на дуэли («Дуэль», 1891).

Федотик Алексей Петрович, подпоручик. «Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три — и в городе наступит тишина и спокойствие» («Три сестры», 1901).

Федюшка, сын столяра. «...Выделывал с нею (Каштанкой. — М.Г.) такие фокусы, что у нее зеленело в глазах и болело во всех суставах» («Каштанка», 1887).

Фениксов-Диамантов, антрепренер, «тощий человек с лицом отставного стряпчего и с большими кусками ваты в ушах» («Юбилей», 1886).

Фениксов-Дикобразов 2-й, известный чтец и комик. «...Знаменитость лежала у себя на кровати и со злобой глядела на висячую лампу» («Средство от запоя», 1885).

Фетисов, художник.

«— А я к вам с просьбой, — начал он, обращаясь к Клочкову и зверски глядя из-под нависших на лоб волос. — Сделайте одолжение, одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два!» («Анюта», 1886).

Филенков Вася, писарь, «молодой человек с щетинистыми волосами и синими мутными глазами, с холодным потом на лбу и с таким выражением, как будто вылезал из глубокой ямы, в которой ему было и темно, и страшно» («Ворона», 1885).

Финкс Франц Степаныч, городской архитектор. «Русский человек, ничего не поделаешь!.. У русского кровь такая... Очень, очень ленивые люди! Если б все это добро отдать немцам или полякам, то вы через год не узнали бы города» («Обыватели», 1887).

Фирс, лакей в доме Раневской, старик 87 лет. «Что-то ослабел я. Барин покойный, дедушка, всех сургучом пользовал, от всех болезней. Я сургуч принимаю каждый день уже лет двадцать, а то и больше; может, я от него и жив» («Вишневый сад», 1904).

Халявкин, музыкант, первая скрипка, неисправный плательщик в меблированных комнатах «Тунис» («Жилец», 1886).

Ханов, «мужчина лет сорока, с поношенным лицом и с вялым выражением». «...Уже начинал заметно стареть, но все еще был красив и нравился женщинам. Он жил в своей большой усадьбе один, нигде не служил, и про него говорили, что дома он ничего не делал, а только ходил из угла в угол и посвистывал или играл в шахматы со своим старым лакеем. Говорили про него также, что он много пил» («На подводе», 1897).

Хлыкин Досифей Андреич, «маленький худенький человечек в пестром сюртучке, широких панталонах и бархатной жилетке, узкоплечий, бритый, с красным носиком» («Последняя могиканша», 1885).

Хлыкина Олимпиада Егоровна, «дама лет сорока, высокая, полная, рассыпчатая, в шелковом голубом платье». «На ее краснощеком весноватом лице было написано столько тупой важности, что я сразу как-то почувствовал, почему ее так не любит Докукин» («Последняя могиканша», 1885).

Хоботов Евгений Федорыч, уездный врач. «...Еще очень молодой человек — ему нет и тридцати, — высокий брюнет с широкими скулами и маленькими глазками; вероятно, предки его были инородцами. Приехал он в город без гроша денег, с небольшим чемоданчиком и с молодою некрасивою женщиной, которую он называет своею кухаркой. У этой женщины грудной младенец» («Палата Мб», 1892).

Христофор Сирийский, «настоятель N-ской Николаевской церкви, маленький длинноволосый старичок в сером парусиновом кафтане, в широкополом цилиндре и в шитом, цветном поясе». «Егорушка нашел, что... он, со своими длинными волосами и бородой, очень похож на Робинзона Крузе» («Степь», 1888).

Хрущов Михаил Львович, Леший, «помещик, кончивший курс на медицинском факультете», прообраз доктора Астрова. «Великолепная моя, я многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли... Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от восторга, но душа и мысли — Боже мой!» («Леший», 1889).

Хрымины Старшие и Хрымины Младшие, владельцы ситцевых фабрик в Уклееве. «Старшие постоянно судились с Младшими, иногда и Младшие ссорились между собою и начинали судиться, и тогда их фабрика не работала месяц, два» («В овраге», 1900).

Хрюкин, «человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой жилетке». «...Подняв вверх правую руку, показывает толпе окровавленный палец. На полупьяном лице его как бы написано: «Ужо я сорву с тебя, шельма!», да и самый палец имеет вид знамения победы. В этом человеке Очумелов узнает золотых дел мастера Хрюкина» («Хамелеон», 1884).

Цицюльский, чиновник, читающий Щедрина («Речь и ремешок», 1882).

Цыбукин Анисим Григорьевич, старший сын, 27 лет. «...Служил в полиции, в сыскном отделении... имел неинтересную, незаметную наружность; при слабом, нездоровом сложении и при небольшом росте у него были полные, пухлые щеки, точно он надувал их; глаза не мигали, и взгляд был острый, бородка рыжая, жидкая, и, задумавшись, он все совал ее в рот и кусал; к тому же он часто выпивал, и это было заметно по его лицу и походке. Но когда ему сообщили, что для него уже есть невеста, очень красивая, то он сказал:

— Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукиных, надо сказать, все красивое» («В овраге», 1900).

Цыбукин Григорий Петров, епифанский мещанин. «...Держал бакалейную лавочку... на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал деньги в рост, вообще был старик оборотистый» («В овраге», 1900).

Цыбукин Степан, младший сын. «...Пошел по торговой части и помогал отцу, но настоящей помощи от него не ждали, так как он был слаб здоровьем и глух» («В овраге», 1900).

Цыбукина Аксинья, Ксения Абрамовна, жена Степана, «красивая, стройная женщина, ходившая в праздники в шляпке и с зонтиком». «У Аксиньи были серые наивные глаза, которые редко мигали, и на лице постоянно играла наивная улыбка. И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову» («В овраге», 1900).

Цыбукина Варвара Николаевна, жена Григория. «Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку... из хорошего семейства, уже пожилую, но красивую, видную. Едва она поселилась в комнатке, в верхнем этаже, как все просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла» («В овраге», 1900).

Цыбукина Липа, жена Анисима. «...Была в новом розовом платье, сшитом нарочно для смотрин, и пунцовая ленточка, точно пламень, светилась в ее волосах. Она была худенькая, слабая, бледная, с тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе; грустная, робкая улыбка не сходила у нее с лица, и глаза смотрели по-детски — доверчиво и с любопытством... На самом деле она была красива, и одно только могло в ней не нравиться, это — ее большие мужские руки, которые теперь праздно висели, как две большие клешни» («В овраге», 1900).

Чаликов Василий Никитич, губернский секретарь. «Это был костлявый узкоплечий человек со впалыми висками и с плоскою грудью. Глаза у него были маленькие, голубые, с темными кругами, нос длинный, птичий и немножко покривившийся вправо, рот широкий. Борода у него двоилась, усы он брил и от этого походил больше на выездного лакея, чем на чиновника» («Бабье царство», 1894).

Чаликова, жена чиновника. «Около печи, с ухватом в руке, стояла маленькая, очень худая, с желтым лицом женщина в юбке и белой кофточке, беременная» («Бабье царство», 1894).

Чаликова Лизочка, одна из пяти дочерей чиновника.

«— Не ожидал я от тебя, Лизочка, что ты такая непослушная, — говорил мужчина с укоризной. — Ай, ай, как стыдно! Значит, ты хочешь, чтобы папочка тебя высек, да?» («Бабье царство», 1894).

Чебутыкин Иван Романович, военный доктор. «А я в самом деле никогда ничего не делал. Как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочитал, а читал только одни газеты... (Вынимает из кармана газету.) Вот... Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал — не знаю...» («Три сестры», 1901).

Чепраков Иван, гимназический товарищ Полознева, исключенный из второго класса за курение табаку. «...Узкогрудый, сутулый, длинноногий. Галстук веревочкой, жилетки не было вовсе, а сапоги хуже моих — с кривыми каблуками. Он редко мигал глазами и имел стремительное выражение, будто собирался что-то схватить, и все суетился» («Моя жизнь», 1896).

Чепракова Елена Никифоровна. «...Все время как-то странно подмигивала то одним глазом, то другим. Она говорила, ела, но во всей ее фигуре было уже что-то мертвенное, и даже как будто чувствовался запах трупа. Жизнь в ней едва теплилась, теплилось и сознание, что она — барыня-помещица, имевшая когда-то своих крепостных, что она — генеральша, которую прислуга обязана величать превосходительством; и когда эти жалкие остатки жизни вспыхивали в ней на мгновение, то она говорила сыну:

— Жан, ты не так держишь нож!» («Моя жизнь», 1896).

Червяков Иван Дмитрич, экзекутор. «...Сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на «Корневильские колокола» («Смерть чиновника», 1883).

Черномордик (в черновике — Трахтенберг), провизор «с кислым лицом и ослиной челюстью» («Аптекарша», 1886).

Черносвинский, чиновник, «маленький рябенький человечек» («Либерал», 1884).

Чечевицын, «Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых», гимназист 2-го класса. «...Худ, смугл, покрыт веснушками... и если бы на нем не было гимназической куртки, то по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына» («Мальчики», 1887).

Чикильдеев Кирьяк Осипович, сторож у купца. «Послышался пьяный кашель, и в избу вошел высокий чернобородый мужик в зимней шапке, и оттого, что при тусклом свете лампочки не было видно его лица, — страшный» («Мужики», 1897).

Чикильдеев Николай Осипыч, лакей при московской гостинице «Славянский базар». «У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком. Пришлось оставить место. Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что... и он решил, что, должно быть, надо ехать к себе домой, в деревню» («Мужики», 1897).

Чикильдеева Марья, жена Кирьяка. «...Рожала тринадцать раз, но осталось у нее только шестеро» («Мужики», 1897).

Чикильдеева Саша, дочь Николая. «Ей уже минуло десять лет... на вид ей можно было дать лет семь, не больше... точно это был зверек, которого поймали в поле и принесли в избу» («Мужики», 1897).

Чикильдеева Фекла, жена Дениса, ушедшего в солдаты, «чернобровая, с распущенными волосами, молодая еще и крепкая, как девушка» («Мужики», 1897).

Чимша-Гималайский Иван Иваныч, ветеринарный врач, «высокий худощавый старик с длинными усами» («Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви», 1898).

Чимша-Гималайский Николай Иваныч, младший брат рассказчика, чиновник, в конце жизни помещик. «Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, — того и гляди, хрюкнет в одеяло» («Крыжовник», 1898).

Чубиков Николай Ермолаевич, следователь, «высокий плотный старик лет шестидесяти» («Шведская спичка», 1883).

Чубуков Степан Степанович, помещик, отец 25-летней Натальи («Предложение», 1888).

Чубукова Наталья Степановна, «отличная хозяйка, недурна, образованна» («Предложение», 1888).

Чудаков, чиновник межевой канцелярии. «...И молодые люди могут быть пьяницами» («Дачное удовольствие», 1884).

Шабельский Матвей Семенович, граф, дядя Иванова. «...Когда солнце светит, то и на кладбище весело. Когда есть надежда, то и в старости хорошо. А у меня ни одной надежды, ни одной!» («Иванов», 1887—1889).

Шаликов Кирилл Петрович, коллежский асессор, «существо пьяное, узкое и злое, с большой стриженой головой и с жирными отвислыми губами» («Муж», 1886).

Шамохин Иван Ильич, 28 лет, москвич, помещик, «довольно красивый, с круглою бородкой... человек нервный, чуткий», разоренный Ариадной. «Надо воспитывать женщину так, чтобы она умела, подобно мужчине, сознавать свою неправоту, а то она, по ее мнению, всегда права» («Ариадна», 1895).

Шампунь Альфонс Людовикович, француз, бывший когда-то гувернером у детей Камышева, «чистенький, гладко выбритый старик» («На чужбине», 1885).

Шамраев Илья Афанасьевич, поручик в отставке, управляющий имением Сорина, брат Аркадиной. «Высокоуважаемая! Извините, я благоговею перед вашим талантом, готов отдать за вас десять лет жизни, но лошадей я вам не могу дать!» («Чайка», 1896).

Шамраева Мария Ильинична, в замужестве Медведенко, всегда в черном («...Это траур по моей жизни. Я несчастна»), безнадежно влюблена в Треплева («Чайка», 1896).

Шамраева Полина Андреевна, жена управляющего, подруга Дорна. «Евгений, дорогой, ненаглядный, возьмите меня к себе... Время наше уходит, мы уже не молоды, и хоть бы в конце жизни нам не прятаться, не лгать...» («Чайка», 1896).

Шарамыкин, статский советник, «пожилой господин с седыми чиновничьими бакенами и с кроткими голубыми глазами» («Живая хронология», 1885).

Шарамыкин Ваня, 5 лет, сын вице-губернатора Лопнева, «бравого мужчины лет 40» («Живая хронология», 1885).

Шарамыкин Коля, 7 лет, сын турецкого офицера («Живая хронология», 1885).

Шарамыкина Анна Павловна, жена статского советника, «председательница местного дамского комитета, живая и пикантная дамочка лет тридцати с хвостиком». «Ее черные бойкие глазки бегают сквозь пенсне по страницам французского романа. Под романом лежит растрепанный комитетский отчет за прошлый год» («Живая хронология», 1885).

Шарамыкина Надя, 12 лет, дочь лирического тенора Прилипчина («Живая хронология», 1885).

Шарамыкина Нина, 9 лет, дочь итальянского трагического актера Луиджи Эрнесто де Руджиеро («Живая хронология», 1885).

Шарлотта Ивановна, гувернантка. «У меня нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая. Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша ездили по ярмаркам и давали представления, очень хорошие. А я прыгала salto-mortale и разные штучки. И когда папаша и мамаша умерли, меня взяла к себе одна немецкая госпожа и стала меня учить. Хорошо. Я выросла, потом пошла в гувернантки. А откуда я и кто я — не знаю...» («Вишневый сад», 1904).

Шахкес Моисей Ильич, лудильщик, дирижер еврейского оркестра, «бравший себе больше половины дохода» («Скрипка Ротшильда», 1894).

Шебалдин, «директор городского кредитного общества, славившийся своей любовью к литературе и сценическому искусству». «Звали его в городе мумией, так как он был высок, тощ, жилист и имел всегда торжественное выражение лица и тусклые неподвижные глаза. Сценическое искусство он любил так искренно, что даже брил себе усы и бороду, а это еще больше делало его похожим на мумию» («Учитель словесности», 1894).

Шелестов, владелец дома и фермы, отец Манюси. «Буду говорить с вами не как отец, а как джентльмен с джентльменом. Скажите, пожалуйста, что вам за охота так рано жениться? Это только мужики женятся рано, но там, известно, хамство, а вы-то с чего? Что за удовольствие в такие молодые годы надевать на себя кандалы?» («Учитель словесности», 1894).

Шелестова Мария, Манюся, невеста, потом жена Никитина, младшая дочь Шелестовых. «Он взглянул на ее шею, полные плечи и грудь и вспомнил слово, которое когда-то в церкви сказал бригадный генерал: розан» («Учитель словесности», 1894).

Шестикрылов Петр Сергеич, мировой судья. «Человек он добрый, образованный, услужливый такой, но... не годится! Не умеет по-настоящему судить» («Интеллигентное бревно», 1885).

Шипучин Андрей Андреевич, «председатель правления N-ского Общества взаимного кредита, нестарый человек, с моноклем» («Юбилей», 1891).

Шипучина Татьяна Алексеевна, жена председателя правления, 25 лет. «Кланяются тебе мама и Катя. Василий Андреич велел тебя поцеловать. (Целует.) Тетя прислала тебе банку варенья, и все сердятся, что ты не пишешь. Зина велела тебя поцеловать. (Целует.)» («Юбилей», 1891).

Ширяев Евграф Иванович, «мелкий землевладелец из поповичей». «...Вдруг вскочил и изо всей силы швырнул на середину стола свой толстый бумажник, так что сшиб с тарелки ломоть хлеба. На лице его вспыхнуло отвратительное выражение гнева, обиды, жадности — всего этого вместе» («Тяжелые люди», 1886).

Ширяев Петр Евграфович, старший сын, студент. «Он был так же вспыльчив и тяжел, как его отец и его дед протопоп, бивший прихожан палкой по головам... Он не обвинял отца, не жалел матери, не терзал себя угрызениями; ему понятно было, что все в доме теперь испытывают такую же боль, а кто виноват, кто страдает более, кто менее, Богу известно...» («Тяжелые люди», 1886).

Шкворень Кузьма, Кузя, «длинноногий мужик лет 30-ти, просидевший месяц в арестантской», «вешаный», «вредный член общества». «Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад правильным полукругом» («Встреча», 1887).

Штенберг фон, Михайло Михайлыч, студент института путей сообщения, 23—24 лет, барон, походивший «на обыкновенного российского подмастерья» («Огни», 1888).

Шумина Надя, 23 года. «Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город, как полагала, навсегда» («Невеста», 1903).

Шумина Марфа Михайловна, бабушка, «очень полная, некрасивая, с густыми бровями и усиками». «Ей принадлежали торговые ряды на ярмарке» («Невеста», 1903).

Шумина Нина Ивановна, мать Нади. «Мать, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в эту бурную ночь казалась старше, некрасивее, меньше ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она считала свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова, какие она говорила; а теперь никак не могла вспомнить этих слов» («Невеста», 1903).

Шумихина Анна Федоровна, «подвижная, голосистая и смешливая барынька лет тридцати, здоровая, крепкая, розовая, с круглыми плечами, с круглым жирным подбородком и с постоянной улыбкой на тонких губах» («Володя», 1887).

Щербук Павел Петрович, отставной гвардии корнет, помещик, сосед Войницевых, «друг первейший его превосходительства покойничка генерала... кавалер, гость и кредитор» («Безотцовщина», 1877—1881).

Щипцов Михаил, Мишутка, Шут Иванович, актер, «благородный отец и простак, высокий плотный старик, славившийся не столько сценическими дарованиями, сколько своей необычайной физической силой» («Актерская гибель», 1886).

Щупкин, учитель уездного училища.

«— Оставьте ваш характер, — говорил Щупкин, зажигая спичку о свои клетчатые брюки. — Вовсе я не писал вам писем!» («Неудача», 1886).

Юлия Васильевна, гувернантка.

«— Разве можно быть такой размазней? — Она кисло улыбнулась, и я прочел на ее лице: можно!» («Размазня», 1883).

Ягич Владимир Никитыч, Володя большой, полковник. «Несмотря на свои 54 года, он был так строен, ловок, гибок, так мило каламбурил и подпевал цыганкам... теперь старики в тысячу раз интереснее молодых» («Володя большой и Володя маленький», 1893).

Яков, школьный сторож, «старик лет семидесяти, без зубов». «Дети должны кормить стариков, поить... чти отца твоего и мать, а она, невестка-то, выгнала свекра из собственного дома» («В овраге», 1900).

Ярцев Иван Гаврилыч, магистр химии. «...Кончил филологический факультет, потом поступил на естественный; преподаватель в реальном училище и в гимназии... здоровый, крепкий человек, черноволосый, с умным, приятным лицом... занимался еще у себя дома социологией и русскою историей и свои небольшие заметки иногда печатал в газетах» («Три года», 1895).

Ять Иван Михайлович, телеграфист. «Я должен вам выразиться, господа... Превосходно, очаровательно! Только знаете, чего не хватает для полного торжества? Электрического освещения, извините за выражение! Во всех странах уже введено электрическое освещение, и одна только Россия отстала» («Свадьба», 1889).

Яша, лакей Раневской, молодой человек. «Любовь Андреевна! Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно... страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова...» («Вишневый сад», 1904).

Примечания

1. Чуковский К. О Чехове. М., 1967. С. 7.

2. Чехов А.П. Сборник историко-литературных статей. М., 1907. С. 191.