I
Уже на первом этапе своего творческого пути, в рассказах «осколочного» периода, А.П. Чехов дал великолепные образцы сатирически заостренного юмора. Сатира молодого Чехова возникла из запросов эпохи. Необходимо было активно противостоять наступавшей реакции с ее разрушительными и тлетворными воздействиями на весь строй народной жизни.
Цензурная история многих рассказов «осколочного» периода говорит о том, что творчество молодого Чехова следует рассматривать именно под углом зрения борьбы с реакцией.
Н.А. Лейкин хвастался: «я умею писать цензурно»1. В данном случае редактор «Осколков», как автор многочисленных рассказов на различные темы из купеческого быта, откровенно признавался в сознательном нежелании затрагивать общественную сторону изображаемых явлений. Пытаясь стыдливо оправдать свою безидейность, он ссылался на гнет цензуры. Цензурой пугал он и Чехова. Но Чехов проявлял большую настойчивость в нежелании учиться «писать цензурно». Так, например, в 1884 году Лейкин пишет ему: «...крепко поналегли на нас в последнее время; поналегли и давят, душат... идейного почти ничего не проходит»2. Несмотря на эти жалобы, Чехов посылает в «Осколки» рассказы «Хамелеон», «Унтер Пришибеев», «Циник». Лейкин снова пишет: «Случилась беда... Целый погром. Цензор все захерил: и Ваших «Зверей» («Циник» — М.Г.), и «Московскую жизнь» (фельетоны — М.Г.). Последние, я думаю, просто из озорничества... Сам журнал еле уцелел. Наутро я был вызван в Цензурный комитет, и председатель объявил мне, что журнал будет запрещен, если я не переменю направление... Объявил мне также, что начальник Главного управления по делам печати вообще против сатирических журналов и не находит, чтобы они были необходимы для публики... Дамоклов меч висит, и надо хоть на время сократиться. Против рожна не попрешь»3. Лейкин как бы уговаривал писателя не присылать в журнал сатирических рассказов. Чехов 12 декабря 1885 года отвечает Лейкину: «Думаю, что придется сокращаться бесконечно». Но не только не «сокращался» и не отступал от «рожна», а все больше усиливал сатирическую остроту своих рассказов. И если Лейкин все же представлял в цензуру рассказы Чехова, то делал он это просто-напросто потому, что не понимал их сатирического смысла. Характерным примером может служить недоумение, дважды высказанное им по поводу рассказа «Унтер Пришибеев». «Цензура, — сообщал Лейкин 16 сентября 1885 года, — не разрешила к печати Ваш рассказ «Сверхштатный блюститель». Что она нашла в нем либерального, — не понимаю». 26 сентября он снова пишет: «Посылаю Вам корректуру рассказа «Сверхштатный блюститель». Рассказ не прошел в двух инстанциях. Что узрила в нем такого опасного цензура, — просто руками развожу. Не поняла ли она выставляемого Вами ундера как деревенского шпиона, назначенного на эту должность. Но ведь это совсем не похоже. Тут просто, по моему, кляузник con amore»4.
До цензурного нажима Лейкин мирился со всякого рода сатирическими вольностями в рисунках, стихах, рассказах, публиковавшихся на страницах его журнала «Осколки», не потому, что идейное направление журнала требовало этого, а потому, что это способствовало увеличению розничной продажи. После закрытия «Отечественных записок» (1884) Лейкин предупредительно писал Чехову, боясь потерять в его лице незаменимого сотрудника: «Что-то будет? Надо сократиться, надо сжаться, а то как бы не вышло чего-нибудь»...5.
«Как бы не вышло чего-нибудь»! — вот классическая формула угодливой, верноподданнической психологии, которая надолго запомнилась А.П. Чехову, пока не нашла своего адекватного художественного выражения в созданном им образе Беликова. Но Лейкину не удалось воспитать в молодом Чехове хамелеонскую податливость убеждений.
Несмотря на то, что имя молодого Чехова не произносилось в реакционной критике, художественный метод, которым он пользовался в сатирических рассказах, разумеется, не мог найти одобрения среди идейных приспешников Победоносцева. Так, характеристика картины Репина «Крестный ход», данная «Гражданином», невольно напоминает и галерею героев-уродов, выведенную А.П. Чеховым в многочисленных рассказах «осколочного» периода. Князь Мещерский писал о «Крестном ходе»: «Это точно собрание уродов. В лицах как бы схвачены на первый взгляд какие-то типические черты, но искажены; вы видите сильный талант, но все это нарочно переписано. Это та же «сатира» Щедрина: и у него как-будто и верно говорят люди, им представляемые, точно что-то схвачено метко, а под конец вы со скукою и негодованием бросаете книгу, чувствуя, что это клевета... В картине. Репина, в которой есть движение и талант, однако вы чувствуете какое-то злобное, презрительное отношение ко всему акту этого «крестного хода», ко всей «глупости» этого «суеверия», ко всей бессмысленности этой толпы. Нужно в самом деле, прямо скажем, настроить себя довольно злобным образом, чтобы изобразить такую барыню, несущую образ, таких урядников в шапках на головах, хлещущих толпу нагайками по лицам; таких отвратительных соцких, разгоняющих толпу для чего-то палками»...6
Герои рассказов А.П. Чехова — те же барыни, урядники, сотские, та же «глупая» толпа, и изображены они так же, как у Репина и Щедрина, с таким же «злобным» настроением. Вот почему, когда Лейкин представил в Цензурный комитет рассказ А.П. Чехова «Звери» («Циник»), то ему там сказали: «неужели мы не понимаем, что тут речь не о зверях»7.
II
Изучение творчества молодого Чехова до сих пор шло в отрыве от конкретно-исторической обстановки его времени, в результате чего сатирическая специфика, сатирическая оценка изображаемых в рассказах явлений исчезала и оставалось только то, что казалось вообще смешным. Так стиралась грань между рассказами А. Чехонте и рассказами Н.А. Лейкина. Оказывалось, что и тот, и другой одинаково смеялись, потешая нетребовательных читателей. Принято думать, что если бы не письмо «благовестителя» Д. Григоровича, то Чехова постигла бы участь рядового журналиста-поденщика. Это мнение неверно, потому что многие рассказы молодого Чехова представляли собой образцы подлинного сатирического искусства, так как они затрагивали не внешнюю сторону явлений современной действительности, а ее основу, систему, то, что мы называем общественным режимом жизни. Принято также считать, что сотрудничество Чехова в «Осколках» отрицательно влияло на талант молодого писателя. На деле та общая стихия острого, язвительного слова, какая господствовала в журнале, ярко выраженная оппозиционность его к реакционному лагерю, не только импонировали ему, но и воспитывали в молодом Чехове сатирика. Достаточно беглого просмотра «Осколков» за первую половину 80-х годов, чтобы убедиться в этом. Конечно, в «Осколках» было много безидейного, — безидейный элемент в них был неизбежен, поскольку их редактировал Лейкин, — но ведь для Чехова совсем не обязательно было ориентироваться на безидейную сторону журнала, он мог ориентироваться и действительно ориентировался на тот идейно-сатирический элемент, какой вносили в него бывшие сотрудники «Искры» — Л.Н. Трефолев и Л. Пальмин.
Таким образом, для правильного понимания вопроса о том, под влиянием каких именно литературных воздействий воспитывался и развивался в Чехове сатирический талант, не следует забывать и «Осколки».
Если Лейкин в действительности далек был от тех принципов, которыми руководствовалась «Искра», то очень важно было его стремление внушить своим сотрудникам мысль о том, что в своих «Осколках» он проводит принципы, будто бы усвоенные им в «Искре», где он когда-то начинал свое литературное поприще8. Что же касается сотрудников, то некоторые из них действительно стремились к тому, чтобы снабжать «Осколки» подлинно-сатирическим материалом, а А.П. Чехов был искренно убежден в идейной близости «Осколков» к «Искре». С удовольствием он сообщал Лейкину 16 ноября 1884 года подслушанный им разговор в редакции журнала «Россия»: «Человек 10—15 сидели за чаем и толковали про «Осколки». Сравнивали с «Искрой»... что в них есть направление, остроумие».
Не ставя перед собой задачи специального обследования «Осколков», мы укажем здесь ряд довольно смелых сатирических произведений, нашедших для себя место на страницах журнала. Эти произведения были направлены своим острием против реакции, против ретроградного лагеря. Так, например, в журнале довольно широко разрабатывалась тема попятного движения, начиная с рисунков и кончая остроумными рифмами Незлобивого поэта. На обложке одного из номеров журнала за 1882 год мы видим рисунок, состоящий из трех частей, под названием «Литературная тройка». В первой части изображена бешено несущаяся тройка: изящная словесность впряжена коренником, публицистика и критика — в пристяжку; на борту телеги обозначен 1880 год. Подпись: «Пошел!». Во второй части — та же тройка, но круто осаженная ямщиком в красной рубахе; на пути кн. Мещерский в образе жабы вместе с другими реакционными публицистами9. На борту телеги — 1881 год. Подпись: «Стоп!». В третьей части — та же тройка, но понуро бредущая назад. Ямщик в страхе оглядывается. Подпись: «Назад!»10.
В следующем году эта тема была затронута Незлобивым поэтом. Играя рифмой, он писал:
«Наш родной прогресс — ракета:
Он блеснул нам и потух»...
Так философ мыслил вслух;
Я ж скажу: «прогресс — рак это,
Изнемогший от потуг»11.
Незлобивый поэт продолжал развивать эту тему. В сатире «Блаженная пора» он говорил о недалеком «дне желанном», когда люди, наконец, совсем откажутся от прогресса и когда некому даже будет разбудить заснувших.
И мненьем общества урядник
Начнет вполне руководить...
Наступит царство оперетки,
Изгнанье совести, стыда...
И будут все сажаться в клетки,
Кто мыслить вздумает тогда.
И жизнь растительная наша
Превыше будет всех похвал, —
И возведется в идеал
Тогда березовая каша!..12
В большом ходу в журнале была аллегория, довольно удачно использовавшаяся для борьбы с реакционным режимом. Л. Пальмин в качестве передовиц помещал в журнале стихи об осени, студеной зиме и жестоких морозах, но читателю было ясно из прозрачных намеков поэта, что речь идет совсем о другом. Вот стихотворение «Срубленный лес». Поэт говорит в нем о срубленном лесе, о том, что из него понастроили тюрьмы и остроги, где
Всегда мы летом и зимой
Найдем под их тенистым сводом
Прохладу, сумрак и покой.
Полицейский произвол, насилие, страх, нагоняемый реакцией на обывателей, — вот темы, которые наиболее широко и охотно разрабатывались на страницах «Осколков» основными его сотрудниками: Пальминым, Трефолевым, Чеховым, Грузинским, И. Билибиным.
Л. Пальмин в стихотворении «Осенняя песня» писал:
Дрожу под тусклым небосклоном:
Вдруг оштрафуют всех людей,
Не руководствуясь законом?
А где же ночь в ее красе?
Увы, на небе, полном мраком,
И звезды выскоблены все,
И месяц вытерт сандараком...13
В остроумных сатирических миниатюрах «Обязанности человека» и «Нововведения и реформы» Билибин (И. Грэк), используя все ту же аллегорию, смешанную с игрой понятиями, говорил об угнетении и растлении личности. В первой миниатюре он писал: «Взрослые. Имеют право: курить папиросы, носить бакенбарды, спать после обеда, пить водку, иметь детей и драть их за уши. Обязаны: иметь отдельный паспорт, носить крахмальные рубашки, сморкаться в платок и не рассуждать»14. А во второй миниатюре он предлагал в новом 1885 году сделать такие нововведения и реформы, «начальствующим на утешение, обывателям на пользу»:
«— На фонарных столбах поставить флюгарки, чтобы всякий желающий, особенно литератор, мог знать, откуда ветер дует...
— Карасей спрашивать: как они желают быть поджаренными — в сметане или без сметаны?
— Пожарным, имеющим перед глазами такие обширные горизонты, — предоставить измышлять способы и меры по части внутренней политики»15.
Иногда появлялись в «Осколках» смелые по тому времени сатирические миниатюры, в которых изображалось бесправие личности, разоблачались драконовские методы расправы русского самодержавия с революционной «крамолой», а также всякого рода злоупотребления и хищения в государственных и общественных учреждениях как неизбежный результат реакционной политики и т. д. В миниатюре «Страничка из неизданного еще учебника географии» мы находим такие строки: «Государство это состоит из разных местностей... Почва там не отличается твердостью, она иногда до того скользка, что многие и в туземных жителей не чувствуют ее под собою... Торговля местами, должностями и убеждениями очень развита. Внешняя торговля также: ввоз идет преимущественно с востока, вывоз — в места не столь отдаленные»...16
Особенной резкостью отличался фельетон Л. Пальмина «Флюгер», где использован привычный для поэта прием аллегории — обыгрывание явлений природы. В фельетоне кратко изображалась общественная история России за XIX век. «Были глубокие осенние сумерки, — говорилось в фельетоне. — Ржавый старый флюгер на соседней крыше перед моим окном неистово визжал и скрипел». Вот пронесся южный ветер, затем западный, но последний внезапно стих, и на смену ему подул восточный, который нес на своих крыльях византийщину и все азиатское. «Тут были запасы мракобесия и коснения, рутины и кулачного права»... Одновременно с восточным подул «свирепый и холодный северный ветер... Флюгер неистово заметался и туда и сюда, не зная, кому более угодить. Резкий северный ветер несся из снежных тундр Сибири... Он нес с собой морозное дыхание вечной зимы, вой голодных волков, медвежий рев...
— Север! Север! визжал флюгер... ревел таким же тоном, каким ревут, топая ногами: — в кутузку! Куда ворон костей не заносил! Север! Все сковать! Все затормозить! К черту всякое проявление смысла человеческого! Да здравствует сорокаградусный мороз и ледяная мертвенность! Да погибнут жизнь, теплота и движение! Да здравствуют ледяные оковы!»17
Более выразительную и прозрачную форму сатирической аллегории, чем та, в какую облек свой фельетон Л. Пальмин, едва ли можно было придумать.
Так из номера в номер, вплоть до 1885 года, пока цензура не «вышла из себя», на страницах «Осколков» печатались сатирические произведения. «Осколки», таким образом, явились хорошей школой для молодого Чехова, где он учился разить врага острым сатирическим оружием. Правда, Лейкин боялся и не хотел этого, но с ним не следует смешивать остальных сотрудников журнала, как не следует, например, смешивать Щедрина с народниками из «Отечественных записок».
Сам Лейкин не мог влиять на творчество Чехова, так как последний был застрахован от этого в высшей степени сдержанным отношением к творчеству редактора «Осколков». Так, в ответ на присылку сборника рассказов «Цветы лазоревые», Чехов писал: «Прочел... В особенности понравились мне «Именины у старшего дворника»18. И все! Лейкин, вероятно, ожидал более обстоятельной оценки. Но оценивать было нечего. Если Чехову понравился из всей книги только один рассказ, да к тому же убогий и бессодержательный, то как могли понравиться ему остальные рассказы? В «Именинах у старшего дворника» повествовалось о том, как дворник справлял свои именины и принимал гостей; как жена дворника жаловалась на болезненность своего ребенка, а ей советовали «попользовать» его водкой; как гости прославляли купеческое сословие и говорили: «купец теперь выше всякого графа стал». Ни юмора, ни живой мысли, ни новизны темы в этом рассказе не было.
В «Осколках» Лейкин печатал рядом с талантливыми рассказами А. Чехонте и произведениями других сотрудников такие рассказы, которые поражали читателя своей безыдейностью и плоскими остротами по адресу невежественных купцов. Вот один из многочисленных образцов лейкинского остроумия — разговор о женитьбе сына:
«— Молчи! Оборвал ее купец. — Оба молчите!.. Жизнь человеческая есть река времен и всякие моды действуют в своем направлении.
Сын пожал плечами.
— Я не понимаю, для чего вся эта адвакатура собственных слов, ежели можно сказать прямо, — проговорил он.
— Я уж и так теперь сразу понял воображение ваших мыслей»19.
Итак, карикатуры Лейкина не могли служить Чехову образцом для подражания. Чехов шел иными путями. И в этом ему всячески содействовали такие сотрудники «Осколков», как Л. Пальмин, положительная роль которого в формировании мировоззрения молодого Чехова, к сожалению, остается совершенно невыясненной. А между тем А.П. Чехов не раз высоко отзывался об исключительной нравственной чистоте Пальмина, об оригинальности его ума. 1 февраля 1886 года А.П. Чехов писал Билибину о Пальмине: «Сейчас только что вернулся от известного поэта Пальмина... Говорили мы долго и о многом. Пальмин — это тип поэта, если Вы допускаете существование такого типа. Личность поэтическая, вечно восторженная, набитая по горло темами и идеями... Беседа с ним не утомляет. Правда, беседуя с ним, приходится пить много, но зато можете быть уверены, что за все 3—4 часа беседы Вы не услышите ни одного слова лжи, ни одной пошлой фразы».
Известно, что отношения между Чеховым и Пальминым носили характер тесной дружбы. Единственным человеком в Москве, с которым молодой Чехов мог говорить на современные темы, был Пальмин. «Искровский» дух поэта, невидимому, импонировал Чехову. Больше того, у нас есть основания утверждать, что идейная программа молодого Чехова складывалась под непосредственным влиянием Пальмина. Для этого достаточно вспомнить знаменитое credo Чехова, определенное им в 1888 году20 в письме к Плещееву, и сравнить его с credo Пальмина, изложенным в 1884 году в письме к Лейкину. Вот оно: «У меня отец и мать, — писал Пальмин, — русские, чистые, и я русский по рождению. Люблю Русь, но всей душой; с остервенением, а иногда с пеной у рта, как бешеная собака, ненавижу и кляну систему и строй нашего общества, т. е. все то, что завещано веками, что поддерживается охранителями... Я говорю, что мне все ненавистно в отчизне, что освящено преданием, т. е. предрассудки, рутина, лакейство, азиатчина, рабство, официальная часть с казенным ярлыком, но горе страдающего брата глубоко трогает меня... Это мое главнейшее, священнейшее убеждение из тех немногих политических убеждений моих, которые я, однако, искренно и сердечно прочувствовал. Мой идеал грядущего, чтобы не было ни России, ни Германии, ни Франции, никакой другой державы в смысле политического организма, борющегося с другими из-за честолюбия политических вождей, заботящихся не о внутреннем благоденствии, а о своей славе или о том даже (как у нас), чтобы усидеть только в своем помещичьем достоинстве... Чтобы весь мир был одна семья, дружная, единодушная, любящая, борющаяся только с одним всеобщим врагом — со всем тем, что причиняет зло и страдание людское и нарушает гармонию жизни»21.
Молодого Чехова не следует представлять писателем, который развился совершенно самостоятельно: кружков не признавал, авторитеты отвергал, журнальной средой не удовлетворялся, дружбы «и с кем не водил и т. д. По-видимому, это было не так. Для того чтобы правильно решить этот вопрос, необходимо привлечь все те материалы, какие характеризуют читательские интересы юноши-Чехова, университетскую среду, увлечение студента-Чехова Дарвином, дружбу с Л. Пальминым, В. Гиляровским, врачом П.А. Архангельским, затем дружбу с В. Короленко, А. Плещеевым, радикально настроенными Линтваревыми и т. д. К сожалению, привлекать в данной работе весь этот материал мы не имеем возможности.
III
Эпоху характеризуют ее дела. О делах реакционной эпохи 80-х годов современники, не подозревавшие о пробивавшихся «подземных ключах» социал-демократического движения, ничего утешительного сказать не могли. В этом — объяснение щедринской тематики («Мелочи жизни», 1886), в этом же и объяснение чеховской тематики («Жалобная книга, «Канитель», «Лошадиная фамилия» и др.).
В сатирической миниатюре «Дело о 1884 годе», опубликованной А.П. Чеховым в «Осколках», «подсудимый» прошлый год говорит: «г. прокурор обвиняет меня в том, что время мое растрачено на пустяки, на переливание из пустого в порожнее... Правда, в бытность мою на земле, не было сделано ничего путного. Выпускали ярлыки нового образца для бутылок, клали латки на лохмотья, заставляли дураков богу молиться, а они лбы разбивали... Перейду к печати. Говорят, что все журналы были пусты, бессодержательны, что в печати преобладали кукиш в кармане, что таланты словно в воду канули... Что же я мог поделать, если...»22.
Вопрос о деле становится особенно актуальным и популярным в публицистике. Однако он по-разному решался различными лагерями — реакционным и прогрессивным. Победоносцев, Катков, Мещерский, Суворин с тупым упорством взывали к интеллигенции отказаться от «социалистических химер» и начать «дело делать». Бездарный профессор Серебряков («Леший») также говорил: «надо, господа, дело делать».
О каком же деле говорили мещерские и Серебряковы? Щедрин в очерке «Между делом» беспощадно высмеял эту реакционную формулу «дело делать». Для того чтобы понять настоящий резон формулы, — пишет Щедрин, — «все я предпринимал. И к говору трактирных завсегдатаев прислушивался (vox populi), и в участках оправлялся, и с сведущими людьми совещался — ничего не поймешь. Загалдели одно: дело делать! Господа! да ведь это то же, что «sursum corde!» только наоборот...
Наконец, я обратился с вопросом к моему другу Глумову:
— Не знаешь ли, друг любезный, каким бы самостоятельным «делом» наши «правящие классы» угостить?
И что-ж! он в ту же минуту все мои сомнения разрешил.
— Как «какими»! Да вот в одних со мной меблированных комнатах отставной статский советник Культяпка живет, так он с утра до вечера дело делает. Утром — проекты нравственного и умственного оздоровления (да с картинками, братец!) сочиняет; среди дня — извещения пишет; а вечером — по коридору ходит и к двцрям уши прикладывает. Однажды ему даже лоб нечаянно дверью раскроили. Надеюсь, что это достаточно «свое собственное дело»23.
Всем без исключения, даже реакционно настроенным публицистам было ясно, что самодержавие Александра III не собиралось делать в интересах прогресса и народа никаких дел. «Жизнь не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне» угрожала потопить как интеллигентных, так и неинтеллигентных обывателей в массе всевозможных мелочей и дрязг. Н.В. Шелгунов, предпринявший в 1886 году обзор провинциальных газет, пришел к безотрадному заключению, что перед читателем нескончаемо вертится один и тот же калейдоскоп известий о мелочах и делах, не стоющих выеденного яйца24.
Засилие мелочей в жизни общества, отсутствие каких бы то ни было перспектив (особенно в первую половину 80-х годов) и широких интересов, измельчание нравов, заставили Щедрина обратиться к разработке «анекдотов» под девизом: «по Сеньке и шапка». Князь Мещерский очень хорошо раскрыл смысл щедринского эпиграфа. «Публика и обращенная к ней «сенькина шапка», — писал он, — это хитрый иероглиф... Он обозначает следующее: «А! меня ограничивают, мои глумления находят вредными! ну, так я же хорошо насмеюсь над вами! я выпущу своих «андронов», я открыто пущу в обращение между мужчинами и женщинами самую бесцеремонную порнографию, а вы все допустите, сочтете безвредной, и я вдостать буду смеяться над вами, я хорошо вас поймал!»25
Свои «Пошехонские рассказы» Щедрин напечатал в «Отечественных записках» за 1883 год. А.П. Чехов, по свидетельству его брата М.П. Чехова, зачитывался в это время Щедриным, а будучи на вечеринках у врача П.А. Архангельского в Чикине, принимал участие в «обсуждении литературных новинок», в особенности тех, которые выходили из под пера Щедрина и Тургенева26.
В предисловии к своим рассказам Щедрин писал: «Даже и теперь, когда сделалось ясным, что по грехам моим надежды на помилование нет — даже и теперь до последней минуты колебался, что лучше опубликовать: рассказы майора Горбылева, или «Поваренную книгу»27. Настоящее предисловие вводило читателя в мир бессмыслицы, в мир, где общественные интересы сведены к нулю, где самой ходовой книгой могла быть только «Поваренная книга». Порнографический элемент в рассказах майора Горбылева усиливал «пощечину общественному вкусу», законодателями которого являлись правящие классы общества. И чем глупее и пошлее был рассказ майора Горбылева, тем сильнее и звонче раздавалась сатирическая оплеуха.
Майор Горбылев с его идиотскими «историями» — собирательно-символический образ, воплотивший в себе все наиболее существенные черты реакции в области борьбы с разумной, свободной мыслью. С другой стороны, образ Горбылева являлся наиболее удобным приемом, с помощью которого Щедрину удавалось заглянуть в психологию «толпы».
Щедрин придавал большое значение правильному пониманию всемогущества жизненной мелочи. Во «Введении» к своему сборнику сатир «Мелочи жизни» он писал: «Напрасно пренебрегают ими (мелочами жизни — М.Г.): в основе современной жизни лежит почти исключительно мелочь»28. Изобразив на двухстах страницах конкретное проявление могущества жизненных мелочей в среде оглушенного реакцией интеллигентного и неинтеллигентного обывателя, Щедрин готов был пессимистически заключить: «Мелочи до такой степени переполнили ее (современную жизнь — М.Г.) и перепутались между собою, что критическое отношение к ним сделалось трудным»... Щедрин в ужасе спрашивал: «ужели это действительность, а не безобразное сновидение?»29.
Сила Щедрина в изображении жизненных мелочей состояла в том, что он не фетишизировал их, а рассматривал их как «признак известного общественного строя»30.
Щедрин прекрасно понимал временный характер засилия мелочей, торжества пошлости. В статье «Новаторство особого рода» (1886), замечательной своей глубокой характеристикой критического реализма, Щедрин писал: «Мало сознавать, что истина и право, в окончательном результате, всегда торжествуют; не надо упускать из вида... что самый мир истины и права есть мир нарождающийся, и потому окруженный обстановкою настолько колеблющеюся, что она еще слишком мало ограждает его от притязаний своеволия и необузданности. Сопоставить эти два мира, показать их взаимное друг на друга давление — это задача не только не лишняя, но и поучительная. Почему пошлость и необузданность всегда и неизменно торжествуют? Почему, за всем тем, это торжество только кажущееся, выражающееся исключительно во внешних результатах? Почему сознательное искание истин и права всегда и неизменно затрудняется?.. Все это такие вопросы, уяснение которых далеко не может быть безынтересным для общества. Самая борьба, которая неминуемо возникает из этого сопоставления, представляет такой животрепещущий материал, из которого сама собою зиждется драма со всеми ее потрясающими и воспитывающими поучениями»31.
В этих словах щедринской статьи заключена программа чеховского творчества. Борьба между истиной и пошлостью, между правом и необузданностью власти, — вот темы, которые разрабатывал молодой Чехов, ни на минуту не ослабляя у своих читателей впечатления настоящей драмы, тем более тяжелой, что она уже успела примелькаться и не воспринималась самими «героями» как драма.
Молодой Чехов в своих рассказах выставлял на показ пошлость, нелепость и бестолковщину как наиболее характерные признаки современной ему «публики». Именно это, а не другое какое-либо обстоятельство привлекало внимание читателей к таким рассказам Чехова как «Канитель» и «Лошадиная фамилия», в которых содержался вовсе не беззлобный и «развлекательный» смех.
Принцип, положенный молодым Чеховым в основу изображения современной ему действительности, он сам удачно определяет в рассказах «Несообразные мысли» (1884) и «Марья Ивановна» (1884). Учитель древних языков, «человек на вид суровый, положительный и желчный», жалуется на странную болезнь, которая в психиатрии именуется «насильственным представлением», а в обыкновенной обывательской жизни — измельчанием и опошлением характера. «На днях учитель явился ко мне и сказал, что его стал мучить вопрос: «Что было бы, если бы мужчины одевались по-женски!» Чехов пишет: «Вопрос несообразный, сверхъестественный и даже неприличный, но нельзя сказать, чтобы на него трудно было ответить» («Несообразные мысли»).
Если уже люди дошли до такой степени пошлости, «несообразности мысли», то писателю остается либо развести руками, либо, засучив рукава, двинуться в схватку с «фантазерами». В рассказе «Марья Ивановна» это декларировано весьма убедительно: «Но если бы мы послушались вашего «не пишите», — говорит «профессиональный литератор», — если бы мы все поддались усталости, скуке или лихорадке, то тогда хоть закрывай всю текущую литературу. А ее нельзя закрывать ни на один день... Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной, хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни радости, но все же она есть и делает свое дело. Без нее нельзя... Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках. Я должен писать».
Воплощенная в рассказах Чехова действительность позволяет говорить о созданной им своеобразной сатирической энциклопедии эпохи. Все разнообразие социальных характеров, — и не вообще, а в их отношении к реакции, — нашло свое отражение на страницах этой энциклопедии.
Рассказы А.П. Чехова, в силу своего композиционного своеобразия, раскрывали в наиболее обнаженном виде главную суть конфликта, порожденного уродливым социальным бытом. Рассказы Чехова, вопреки его собственному взгляду на них, заключали в себе не «начало и конец», а преимущественно ту самую «середину», над которой писателю приходилось больше всего работать. Именно на «середине» Чехов и концентрировал все внимание читателя, изображая явления в их кульминационном моменте, оставляя всецело на воображение читателя «начало» и «конец».
Не касаясь многих рассказов Чехова, в которых с необычайной выразительностью осмеивается нелепость и пошлость, мы обратимся только к рассказу «Устрицы» (1884). В нем с потрясающей силой изображена одна из тех драм, какие изо дня в день повторялись в любом российском городе. Для этого Чехову не нужно было во всех подробностях описывать петербургские или московские чердаки и подвалы, ему достаточно было привлечь всего только одну деталь, чтобы с ее помощью обнажить «логическую несообразность», характеризующую нелепость социального устройства жизни. Такой деталью являются устрицы, которые потребовал восьмилетний мальчик, доведенный голодом до галлюцинации. Устрицы он осмелился потребовать потому, что никогда их не видел и думал, что это — гадость, что-то вроде лягушки. «Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть!». Ради озорства мальчику дают устриц, и он, преодолевая отвращение, ест их, а вокруг него гогочет толпа, та самая толпа, которая достойна «сенькиной шапки». Читая этот рассказ о гнусном гоготании «статских советников», превратившихся «в стадо быков»32, читатель невольно припоминает «героев» предыдущих рассказов А. Чехонте: и «тонких и толстых», и ахинеевых, и купоросовых, и того, кто оставил выразительную запись в станционной жалобной книге: «хоть ты и седьмой, а дурак».
Для того, чтобы понять всю сатирическую остроту рассказа «Устрицы», мы сравним его с одноименным рассказом Н. Лейкина, опубликованным в 1883 году. Такое сравнение тем более уместно, что оба рассказа формально построены на одинаковом мотиве — на мотиве абсолютного незнания того, что такое устрицы. Но использование этого мотива в рассказах сделано в ассоциациях, ничего общего между собой не имеющих. В рассказе Лейкина купец Терентетников собирается справлять свои именины, на которых должен присутствовать генерал. Для угощения генерала были куплены устрицы, но в семье купца никто не знал, как их следует приготовить. Попытка решить эту «задачу» приводит к ряду юмористических сцен. В конце-концов было решено, что устрицы следует раздробить. Поручили это сделать приказчику. Когда устрицы были превращены в грязное месиво, у приказчика спросили: «а пищание было?»33. Вот и все. Мотив, избранный Лейкиным, не получил социального звучания, и его рассказ, таким образом, был снижен до уровня обыкновенного анекдота. Иначе этот мотив был использован Чеховым, — подчиняя рассказ раскрытию социальной драмы, он поднял его на высоту подлинного искусства.
Последующие рассказы А.П. Чехова, такие, как «Пережитое» (1882), «Герой-барыня» (1883), «Кот» (1883), «Козел или негодяй» (1883), «Альбом» (1884), «Брожение умов» (1884), «Орден» (1884), «Упразднили» (1885), только доказывают нашу мысль о том, что их автор придавал изображению жизненной нелепицы и «логической несообразности» принципиальное значение.
Наиболее совершенного своего выражения характеризуемый нами метод молодого Чехова получил в рассказах 1885 года: «Живая хронология», «Канитель», «Налим», «Лошадиная фамилия», «Восклицательный знак». Попытка некоторых чехововедов свести сюжет этих рассказов к анекдоту свидетельствовала прежде всего о их нежелании рассматривать ранние рассказы писателя в органической связи с общим развитием критического реализма. Не от анекдота, не от «бродячих» сюжетных схем шел Чехов, а от самой действительности, и если в самой действительности было много анекдотичного, то писатель в этом никак не был повинен. «По Сеньке и шапка», — вынужден был заявить великий сатирик. «А вот он каков этот Сенька», — мог бы сказать молодой Чехов, с неутомимой страстностью выставляя на всеобщее осмеяние нравственных и духовных уродов, бестолковщину, нелепость всего социального уклада жизни. Короткие юмористические рассказы приобретали значение сатиры, потому что в них высмеивались не частности, не отдельные случаи, а система, уклад, общий «дух времени». Образы приобретали типический характер, становились как бы обозначением характерного и повсеместного. Современники писателя изображенную им канитель в одноименном рассказе воспринимали в «контексте» времени, в «контексте» всеобщей канители и бестолковщины. Отсюда и «символический», обобщающий характер многих заглавий чеховских рассказов.
Чтобы правильно понять, например, рассказ «Канитель», достаточно обратиться к свидетельству любого современника-публициста. Мы считаем более убедительным обращение к публицисту из реакционного лагеря. Вот что писал в «Новом времени» Житель-Дьяков: «Теперь, вместо отчеканенных фраз слышится бормотанье, вместо законченного доктринерства — что-то пустое. Нет ничего ясного, понятного, простого. Все случайно, загадочно, темно»34.
Это признание, исходившее из реакционного лагеря, свидетельствовало о том, что политика Победоносцева-Каткова упорно стремилась внести в общественную жизнь и в сознание людей невообразимую путаницу, хаос, все живое и разумное задушить, принизить. Победоносцев с циничной откровенностью советовал Александру III обуздать мысль, обуздать умы. «В нынешнее тяжелое время для правительства всего нужнее — успокоить умы, обуздать мысль общественную... К сожалению, — сетовал он, — никто еще не принялся за это необходимое дело твердою рукою»35. Письмо, в котором этот совет преподавался молодому царю, было написано в январе 1882 года. Но в 1885 году, когда писались чеховские рассказы «Канитель» и «Лошадиная фамилия», мысль и умы уже достаточно «твердо» были «успокоены». Только в свете всех этих данных «пестрые рассказы» и «невинные речи» Чехова36 приобретают свое подлинное, не приглушенное временем звучание, свой настоящий идейный смысл, свою сатирическую остроту, и тогда совершенно по иному начинают восприниматься нами их образы. Вот образ дьячка Отлукавина: жирные пальцы, маленький в морщинах лоб, разноцветный нос пьянчужки. Перед ним лежат две бумажки, на одной из них написано «о здравии», на другой — «за упокой»... Уже первый абзац рассказа вызывал лукавую улыбку современника-читателя, а дальнейшее повествование заставляло его невольно перенестись в реальную жизнь и невольно подумать о том, что в установившемся под влиянием реакции жизненном порядке все перепутано — не разберешь, где «за здравие», где «за упокой».
«Я их всех гуртом запишу, — говорит Отлукавин, — а ты неси к отцу дьякону... Пущай дьякон разберет, кто здесь живой, кто мертвый».
Рассказы «Налим» и «Лошадиная фамилия» как по содержанию, так и по форме являются однотипными. И в одном, и в другом изображаются переполох, смятение, бестолковщина вокруг ничтожного события. До такой степени атрофировалась у людей способность отличать серьезное и значительное от пустячного и курьезного, что какой-нибудь там налим или «лошадиная фамилия» способны поглотить все существо этих людей. От вздорных своей глупостью и пошлостью, от всех этих, с тупым азартом выкрикивающих «тащи его за зебры, тащи!» — и мучительно припоминающих всей семьей «лошадиную фамилию», путая ее с «собачьей», — молодому Чехову хотелось бежать на край света, а не предаваться беззаботному и веселому смеху. «Не поехать ли мне в Болгарию? Посоветуйте-ка... Мне хочется туда ехать!!»37 — обращался он к «человеку практическому и с опытом» — Лейкину.
В «Налиме» и «Лошадиной фамилии» Чехов рассказывал не анекдоты, а изображал нравы современников, воспроизводил и фиксировал в их образе духовный уровень «толпы», характер и специфику победоносцевской социальной педагогики с ее девизом: «успокоить умы, обуздать мысль общественную».
Целые сутки, по приказу генерал-майора Булдеева, все население усадьбы произносило одну «лошадиную» фамилию за другой. «Лошадиные» фамилии заслонили собой перед всполошившимися людьми весь мир, поиски этой фамилии превратились для них в сущее безумие. «Для меня теперь эта фамилия, — говорил генерал-майор, — дороже, кажется, всего на свете». В этом признании Булдеева заключен весь сатирический яд рассказа: что за дело до мира, до судеб отчизны, до прогресса человеку, у которого болят зубы и все существо которого поглощено поисками «лошадиной» фамилии? Булдеев, как и другие «герои» чеховской кунсткамеры, вырастал в глазах современников в символ беспросветного невежества, ограниченности, духовного убожества и ассоциировался с нелепой политикой оглупления.
Рассмотренные рассказы дают ясное представление о том, как юмор молодого Чехова правдиво и глубоко отражал характерные признаки времени; в силу своей сатирической остроты, наряду с сатирическими очерками и сказками Щедрина, рассказы Чехова являлись для современников боевым средством борьбы с реакцией. Но наибольшей сатирической остротой обладали все-таки те из них, в которых разоблачался полицейский произвол, насилие власти и деспотизм во всех их проявлениях.
IV
В творчестве молодого Чехова обращают на себя внимание те рассказы, в которых высмеивается газета князя В. Мещерского «Гражданин», фактически являвшаяся органом Александра III и К. Победоносцева38. Е.М. Феоктистов, характеризуя кн. Мещерского как «негодяя», «подлеца», одновременно подчеркивает огромное его влияние на Александра III39. В.М. Ламздорф в своем «Дневнике» также отмечает этот факт: «Слушая вчера нашего государя, министр (иностранных дел Гирс — М.Г.) был опять поражен идентичностью его речей с тем, что имеется в газете кн. Мещерского»40.
В газете «Гражданин», как в зеркале, отражалась реакционная политика самодержавия. И борьба молодого Чехова с «Гражданином» — факт чрезвычайно выразительный. Резкие выпады Чехова против «Гражданина», сделанные в прямой форме, следует рассматривать не просто как выпады против частного органа Мещерского, а как выпады против органа Победоносцева. Эти выпады помогают нам понять подлинную сатирическую подоплеку некоторых рассказов Чехова.
В № 42 «Осколков» за 1883 год Чехов напечатал рассказ «Дочь коммерции советника», в котором дал уничтожающую характеристику Мещерского и его газеты. Место действия рассказа — «прекраснейшая ферма с садами, прудами, фонтанами и бульдогообразными лакеями», ферма, выросшая на том месте, где «лет двадцать тому назад стоял кабак». Ферма принадлежит коммерции советнику Механизмову, о котором говорят: «из хама не выйдет пана, свиньей был, свинья и есть». На ферме справляют именины. Один из гостей, либеральничающий пошляк, литературой наживший состояние, объясняется в любви красивой дочери Механизмова, Зине, увидев в ней недюжинную натуру. Чтобы покорить богатую красавицу, литератор говорит о заедающей среде, о женской свободе, о труде, о паспортной системе и т. д. Благосклонно выслушав все это, красавица и сама признается в любви. Назначается свидание в беседке. В указанный час приходит дочь Механизмова и говорит: «— Я могу выйти за вас замуж, но прежде всего я должна спасти вас, несчастный. Вы на краю погибели. Ваши убеждения губят вас! Неужели, несчастный, вы этого не видите? И неужели вы смеете думать, что я соединю свою судьбу с человеком, у которого такие убеждения? Нет! Вы мне нравитесь, но я сумею пересилить свое чувство. Спасайтесь же, пока не поздно! На первый раз хоть вот... вот это прочтите. Прочтите и вы увидите, как вы заблуждаетесь. — И она сунула в мою руку какую-то бумагу. Я зажег спичку и в своей бедной руке увидел прошлогодний нумер «Гражданина». Минуту я сидел молча, неподвижно, потом вскочил и схватил себя за голову. — Батюшки! — воскликнул я, — одна во всем Лохмотьевском уезде недюжинная натура, да и та... и та дура!»41.
Комментарии к рассказу совершенно излишни, особенно к строкам, в которых даже ничтожному либеральному пошляку дочка Механизмова, с ее убеждениями «Гражданина», показалась дурой.
Уже в цитировавшейся нами сатирической миниатюре «Дело о 1884 годе» Чехов писал о «Гражданине» в чисто щедринском стиле: «Когда-то, по требованию прокурора, в суде читался «Гражданин» и показывался нумер «Луча» (орган реакционера С. Окрейца — М.Г.)... Публика была выведена из залы заседания, дабы упомянутые предметы не могли произвести соблазна»42.
Еще более резкий выпад по адресу «Гражданина» мы находим в миниатюре «Жизнь прекрасна» (1885). В ней Чехов писал: «для того чтобы ощущать в себе счастье без перерыва, даже в минуты скорби и печали, нужно: а) уметь довольствоваться настоящим и б) радоваться сознанию, что «могло бы быть и хуже». А это не трудно: ...Радуйся, что ты имеешь возможность не читать «Гражданина», не сидеть на ассенизационной бочке» и т. д.43
Что же, однако, представляла собой программа «Гражданина»? Нам необходимо ответить на этот вопрос, тем более, что сатирические рассказы Чехова являлись обвинительным актом, направленным против регрессивной, реакционной политики Победоносцева-Мещерского.
Программа «Гражданина» характеризуется откровенно циничным требованием укрепления полицейской власти и принципиальным насаждением и распространением невежества.
В начале 1884 года, самого мрачного своими правительственными репрессиями, о котором, кстати сказать, «Новое время» отзывалось как о «годе серебрянном 84-й пробы», Мещерский призывал правительство к расправе. «Если власть хочет спасти порядок вовремя, — писал он, — ей нужно начать энергично действовать»44. А речь немецкого канцлера Бисмарка в защиту драконовского закона о социалистах дала Мещерскому повод снова высказаться о необходимости для России твердой власти. «Какая гениальная речь!» — восклицал он. «О, кабы у нас так говорили государственные люди, давно бы не было у нас ни социалистов, ни анархистов, ни нигилистов»45.
В передовой статье первого номера «Гражданина» за 1885 год Мещерский писал: «Полицейская сила в уезде должна быть увеличена... Уездной администрации должна быть предоставлена судебно-полицейская расправа»... «Что даст нам грядущий год?» — спрашивал Мещерский. И отвечал: «Прежде всего порядок, порядок и порядок».
Вслед за «Гражданином» Катков писал в передовой статье «Московских ведомостей» о необходимости ограждения гражданской свободы с помощью «твердой, правильно поставленной власти». Катков демагогически заявлял: «вне власти свобода изменяет свою природу и превращается в насилие и разврат»46.
Таким образом, полицейский порядок необходим был для обуздания народа в его стремлении к свободе и к просвещению. Во всякой разумной инициативе со стороны лиц, которым не безразличны были судьбы народа, «Гражданин» видел посягательство на «порядок», на авторитет власти. Идеальным положением считалось противодействие, в духе николаевского режима, «личности, воле, разуму, инициативе»47. В этом отношении редактор «Гражданина» всецело следовал за Победоносцевым, который выступил с «философским» обоснованием «теории балласта», согласно которой «невежество и глупость — безусловно необходимы для благосостояния общества». «Есть в человеке натуральная, — писал К. Победоносцев, — земляная сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории, — и сила эта столь необходима, что без нее поступательное движение вперед становится невозможно... Разрушать ее — значило бы лишить общество той устойчивости, без которой негде найти и точку опоры»48.
Опираясь на «теорию балласта», «Гражданин» откровенно проповедовал режим палки и розги. В 1883 году газета всерьез потребовала введения «табели о палках». «Право, было бы очень недурно, если, параллельно табели о рангах, у нас была сохранена (а пожалуй и введена) табель о палках... Палка для либеральных тайных советников, палка для редакторов таких газет и журналов, — как стали бы тайные советники и г.г. ответственные редакторы газет и журналов умны»49.
А в 1885 году, на смену проповеди палки, возникла проповедь розги. С чисто садистским сладострастием Мещерский мечтал: «Весьма отрадно и позволительно надеяться, что в интересах разумного, а не сумбурного прогресса настанет день, когда розгам, как наказанию, возвратят их практически полезное и нужное в нашей жизни значение»50.
Режим палки и розги, который вполне восторжествовал к концу 80-х годов, подготовлялся рядом драконовских мер, направленных против гласности вообще и против печати и народного просвещения, в частности. В 1884 году было запрещено издание «Отечественных записок» и не допускались к обращению среди читателей по «высочайшему повелению от 5 января» книги Н. Бажина, Т. Гексли, Н. Добролюбова, К. Маркса, М. Михайлова, Д. Писарева, Н. Помяловского, Ф. Решетникова, В. Слепцова, Адама Смита, Г. Спенсера, И. Сеченова, Берви-Флеровского, Н.Г. Чернышевского, Н. Шелгунова и многие другие. А «высочайшим повелением от 5 июля» изъяты из библиотек журналы: «Современник», «Русское слово», «Знание», «Слово», «Русская мысль», «Отечественные записки», «Дело», «Устои».
Мещерский с восторгом писал по поводу запрещения книг и строгого полицейского надзора за публичными читальнями: «Лучше уж совсем быть неграмотным, чем многознайкой»51.
К 1884 году относится и введение нового университетского устава. Но «Гражданин» еще в начале 1883 года требовал для университетов чисто полицейского режима.
«Гражданину» и «Московским ведомостям» чудился «настоящий источник зла», т. е. революции, в «современном образовании — в университетах»52. Мещерский не постеснялся на страницах своей газеты, в связи с введением нового университетского устава, обозвать наиболее честную, свободолюбивую часть студенчества и профессоров сволочью. «Сволочь, — писал он, — ни под каким предлогом в университеты не пускать ни между учащимися, ни между учащими»53.
Впрочем, Мещерского не удовлетворил даже новый университетский устав. Он был вообще недоволен университетским образованием. Вместо университетов он предлагал двухгодичные учебные заведения с полным их подчинением правительству. Большинство же гимназий он предлагал вообще закрыть, а взамен их организовать кадетские корпуса с интернатом. Только тогда, утверждал Мещерский, «Россия получит наконец правильный и спокойный путь развития», потому что «военная школьная дисциплина, учение в руках офицеров-воспитателей из русских дворян может переделать, переродить поколения в России»54.
Газета «Гражданин» сыграла свою роль и в подготовке школьной контрреформы. Ее приводило в бешенство то обстоятельство, что в народной школе применяется наглядное обучение, в ней обучают по методу Ушинского, в ней комплектуются библиотечки с естественно-научной литературой, практикуются экскурсии в мир природы и т. д.55 «Мы боимся вреда от дурной народной школы», — писал Мещерский. «Как же быть?» — спрашивал он. И тут же предлагал обуздать тех, кто не хотел обучать детей «по-божески»56.
Мещерский требовал такой школы, которая была бы всецело подчинена местной церковной власти, духовенству. Такая школа — церковно-приходская — была учреждена «высочайшим повелением от 13 июня 1884 года». Естествознание из школы было изгнано. Вот перечень предметов, утвержденных «Правилами» к преподаванию: закон божий (изучение молитв, священная история, краткий катехизис), церковное пение, чтение церковной и гражданской печати и письмо, начальные арифметические сведения. На «Правилах о церковно-приходской школе» Александр III написал: «Надеюсь, что приходское духовенство окажется достойным своего высокого призвания в этом важном деле»57.
Особенно много усилий положила газета «Гражданин» на то, чтобы ликвидировать всякую гласность. Реакционный лагерь был чрезвычайно недоволен тем, что суд выборных присяжных продолжал действовать. Разумеется, суд, в практике которого уже были случаи оправдания таких «преступлений», как покушение Веры Засулич на петербургского градоначальника Трепова, должен был быть ликвидирован. Так под давлением «Гражданина» и «Московских ведомостей» готовился крепостнический «Закон о земских начальниках». По поводу работы так называемой «Кохановской комиссии» Мещерский, подобно Иудушке Головлеву, лицемерно-демагогически писал: «И в эти-то тяжелые, безвыходные минуты жизни для русского народа, разоряемого выборным началом в земстве, отданного в рабство мировому суду по выбору, растлеваемому судом присяжных по выбору, господа сановники, правительством облеченные доверием, тешатся рассуждениями: кому отдать русский народ под власть или опеку — выборному ли началу, или русскому правительству. Да что же это, наконец, такое: насмешка над властью, над русским народом, или умопомрачение!»58.
Через несколько месяцев Мещерский писал: «бог даст и до суда присяжных дойдет очередь, и его признают и нелепым, и негодным, и крайне вредным»59.
В соответствии с речью Победоносцева о конституции, произнесенной им 8 марта 1881 года в Зимнем дворце, Мещерский подчинил всю свою реакционно-публицистическую деятельность пропаганде восстановления крепостного права. В этом направлении заодно с Победоносцевым и Мещерским действовал весь реакционный лагерь. Опасность возврата к крепостному праву являлась совершенно реальной, — все контрреформы Александра III были направлены к тому, чтобы отбросить Россию на четверть века назад. Не случайно Щедрин обратился в конце 80-х годов к созданию романа-хроники из жизни крепостной эпохи, воспроизводя в нем все ужасы крепостного права.
В статье «О будущности дворянства» Мещерский писал: «Весьма важно восстановить историческую сущность земельного и служилого дворянства в русской жизни... без этого мы не выйдем из нынешнего кошмара, в котором народ ищет власть потому только, что не находит барина»60. Естественно, что ко всему этому реакционному бреду А.П. Чехов не мог относиться равнодушно, тем более, что бред этот являлся отражением реальной политики правительства. С «бредом» нужно было бороться острым сатирическим словом. Такую борьбу осуществлял Щедрин. А.П. Чехов помогал Щедрину.
V
В многочисленных сатирических рассказах и миниатюрах, этих своеобразных «окнах роста», молодой Чехов изобразил различные стороны реакции. Он дал ее общую оценку, обрисовал тип реакционера с его программой попятного движения и пропагандой невежества, осветил тяжелое положение прогрессивно-демократической печати, изобразил страшную атмосферу доносов и предательства («чтение в сердцах»), разоблачил полицейский произвол и, наконец, создал два сатирических типа, сделавшихся нарицательными: унтера Пришибеева и Хамелеона.
В 1883 году в «Осколках» появился рассказ Чехова «Темною ночью». Аллегорический смысл его безусловен. Рассказ начинается так: «Ни луны, ни звезд... Ни контуров, ни силуэтов, ни одной мало-мальски светлой точки... Все утонуло в сплошном, непроницаемом мраке. Глядишь, глядишь, и ничего не видишь, точно тебе глаза выкололи... Дождь жарит, как из ведра... Грязь страшная»... Далее идет описание дороги: «Дорога ужасная... Что ни шаг, то колдобина, бугор, размытый мостик». Дорога пролегает между Сциллой и Харибдой: «Налево воет волк, направо, говорят, овраг». Ямщик — пьян, лошади едва плетутся, спотыкаясь. Потом «таратайка вместе с пассажирами летит куда-то к чорту».
Рассказ навеян кукуевской железнодорожной катастрофой. Но в чеховской разработке эта популярная тема превращалась в тему всеобщего «бездорожья», в тему пути, по которому устремилась реакция в сплошной мрак.
Чехов использует всякую возможность аллегорического истолкования явления. В рассказе «Гусиный разговор» («Осколки», 1884) им использован перелет диких гусей на запад. Гуси по-щедрински снабжены соответствующими чинами. В противоположность молодым гусям, которым «казалось, что старики летят вперед не так быстро, как того требуют законы природы», старые гуси, «действительные статские советники», ведут между собой такой разговор: «Природа заставляет нас лететь, здравый же смысл вопрошает: ну, к чему мы летим? Сидеть бы нам зиму здесь, где и места много, и яства изобильны, и гусиная нравственность самобытна».
Тема «замораживания» страны наряду с темой «бани» нашла свое отражение и в афористической миниатюре «Философские определения жизни» (1883). В ней Чехов одну сторону «жизни нашей» уподобляет отмороженному уху, «которое не отрезают только потому, что надеются на его выздоровление», другую сторону уподобляет «лежанию в бане на верхней полочке»: «Жарко, душно и туманно». Далее аллегория развивается так: «Веник делает свое дело, банный лист липнет, и глазам больно от мыла. Отовсюду слышны возгласы: поддай пару! Тебе мылят голову и перебирают все твои косточки. Хорошо!».
В подписи к рисунку «На луне» («Осколки», 1885) Чехов заставляет двух «лунных астрономов» обсуждать вопрос: откуда на земле может появиться яркий свет? Под видом юморески на постановку феерии в театре Лентовского «Путешествие на луну» в подписи затрагивается популярная в то время тема «сна». Один астроном высказывает соображение о громадном пожаре на земле; другой, возражая ему, говорит: «Я полагаю, что случись такой страшный пожар, то люди забегали бы, засуетились... А этого ничего нет; на Земле «все тихо, спокойно и все предаются крепкому, мирному сну».
Ночь, мрак, мороз, сон — вот аллегории, которые молодой Чехов проводил сквозь цензурные рогатки, чтобы характеризовать общий смысл реакции. В другой серии рассказов и миниатюр он конкретизировал свою оценку реакции, насколько позволяла это делать та же цензура. Так появились рассказы «Торжество победителей» («Осколки», 1883) и запрещенный вначале цензурой рассказ «Циник» (1885). Читая первый рассказ, читатель не мог не обратить внимание на заглавие. В нем говорилось о «победителях», а не об одном «победителе» Козулине. Общий смысл и тон торжества «победителя» Козулина были таковы, что они опять-таки невольно заставляли распространить образ Козулина на «государственных мужей», прославивших себя жестокостью и хамством в обращении с прогрессивными и демократическими деятелями, с рядовыми обывателями.
Наиболее резкой сатирой на «торжествующих победителей» является рассказ «Циник». Управляющий зверинцем Егор Сюсин, — тип собирательный, обобщивший в себе наглость и хамство «торжествующих победителей». Внешние черты Сюсина обличают в нем грубого и грязного человека: «здоровеннейший парень с обрюзглым, испитым лицом, в грязной сорочке и в засаленном фраке». У Сюсина «большая стриженая голова». Это пьяное ничтожество, отставной портупей-юнкер, «объясняет» зверей.
Особенно его забавляет судьба гордого, свободолюбивого льва, очутившегося в клетке. Обращаясь к нему, он в издевательском, насмешливом тоне говорит: «Африканский лев!.. Синоним могущества, соединенного с грацией, краса и гордость фауны... Хо-хо-хо... а теперь, болван эдакий, сидит в клетке... Что, братец-лев? Сидишь? Философствуешь?»
Циников сюсиных, «торжествующих победителей» Козулиных Чехов разоблачал с упорством убежденного демократа, отлично представлявшего себе, против какой страшной опасности он борется.
Идейные столпы реакции: Победоносцев, Катков, Мещерский, требовавшие для России прежде всего «порядка», понимали последний как сюсинский зверинец.
Знаменателен тот факт, что от молодого Чехова не ускользнуло лицемерие, с каким реакционные публицисты прикрывали свое требование полицейской расправы над деятелями освободительного движения, ссылаясь на интересы народа, на его, будто бы, бесспорную преданность самодержавию. Эта лицемерно-демагогическая тактика ассоциировалась для Чехова в образе очковой змеи. В одном из своих «осколочных» афоризмов он, определяя очковую змею, говорил, что она в одно и то же время — «и либералка и консерваторка». И разъяснял, что это значит: «либерализм ее заключается в ношении очков. Все же остальные ее качества следует отнести к консерватизму»61.
Мы уже говорили, что одним из главных пунктов реакционной программы Победоносцева-Мещерского была пропаганда невежества. Тема невежества разработана в ранних рассказах Чехова разносторонне, но нас здесь интересует борьба писателя с невежеством как реакционной программой. Вспомним, как относился к народной школе «Гражданин». Чехов в сатирической миниатюре «Что лучше?» («Осколки», 1883) осмеивает реакционный бред о вреде для народа просвещения. Штык-юнкер Крокодилов рассуждает: «В кабак могут ходить взрослые и дети, а в школу только дети». Но оказывается, что вообще «польза просвещения находится еще под сомнением», тогда как «вред, им приносимый, очевиден». «Всего этого достаточно, — заключает штык-юнкер, — чтобы сделать вывод: кабаков не упразднять, а относительно школ подумать».
Выразительную картину «принципиального», «идейного» идиотизма Чехов нарисовал в рассказе «Чтение» («Осколки», 1884). Сатирическая острота этого рассказа состоит в том, что «герой» его, действительный статский советник Семипалатов, «легкомысленно» послушавшийся совета актера Галамидова рекомендовать своим чиновникам читать книги, вскоре убеждается, что совершил огромную ошибку, которую «потомство никогда ему не простит». Чиновники, начитавшиеся книг, стали вести себя чрезвычайно странно: один стал употреблять слово «иезуит», другой стал на службу являться в нетрезвом виде, а третий сошел с ума.
«Эксперимент» убедил действительного статского советника Семипалатова в том, что чтение книг — «преступление», а люди, распространяющие «заразу», должны немедленно подвергаться остракизму.
Наука, как известно, не пользовалась у реакционеров почетом. Университетам противопоставлялись кадетские школы, а естественным наукам указывались «пределы», преследовался дарвинизм и т. д. Страстный поклонник Дарвина, молодой Чехов не мог простить мракобесам их лютой ненависти к великому революционеру в науке. В одной из своих сатирических миниатюр Чехов приводит выдержки из записной книжки «мыслящего коллежского регистратора, умершего в прошлом году от испуга». Мысли, заключенные в этих выдержках, являются типичным воспроизведением того, что публиковалось на страницах «Гражданина» и «Московских ведомостей». Умерший от испуга мыслящий коллежский регистратор — это, конечно, сатирический образ реакционного публициста, с упорством попугая произносившего одно и то же: «Наука имеет многие прекрасные и полезные качества, но вспомните, сколько зла приносит она, если предающийся ей человек переходит границы, установленные нравственностью, законами природы и прочим». И далее — напоминание об опасности: «Горе тому, который... Но умолчу лучше» (3, 273). О зле, происходящем от науки, говорит и «мыслитель» Яшкин (рассказ «Мыслитель», Осколки», 1885). Чехов не случайно заставляет выражать ненависть к науке тюремного смотрителя. Победоносцев именно о том и мечтал, чтобы заключить в тюрьму всякую живую мысль, заключить в футляр науку, которая не признавала божественного происхождения русского самодержавия. Обобщающий характер заглавия рассказа только подтверждает параллель. «Мыслитель», он же тюремный смотритель Яшкин, повторял только, то, что говорили идейные «тюремные надзиратели» Победоносцевы, мещерские и Катковы: — «По моему мнению, и наук много лишних». «— То есть, как же это-с? — тихо спрашивает Пимфов. — Какие науки вы находите лишними?» — «Всякие... Чем больше наук знает человек, тем больше он мечтает о себе. Гордости больше. Я бы перевешал все эти... науки».
Репрессии против прогрессивно-демократической печати также нашли свое сатирическое отражение во многих миниатюрах Чехова. Цензурный произвол являлся закономерным следствием общего самодержавно-полицейского произвола. Мы приводили жалобы редактора «Осколков» на свирепость цензоров, «высочайшее повеление» об изъятии из читален большинства русских журналов и книг, восторженное одобрение этого драконовского «повеления» со стороны реакционной печати, — все это свидетельствовало о развернутом наступлении победоносцевщины с ее программой удушения всякой живой и независимой мысли и подготовки почвы для лакейско-холуйской мысли. Ни одна редакция прогрессивной газеты или журнала не могла уверенно сказать, что ее ожидает завтра. Угроза полного разгрома и закрытия издания реально нависала над каждой из них. Так, вначале была закрыта либеральная газета Краевского «Голос», затем были запрещены «Отечественные записки» Щедрина.
В миниатюре «Гадальщицы и гадальщики» (1883) Чехов между гадальщицами — старушкой нянюшкой, барышней, докторшей — называет и редактора-гадальщика. Редактор гадает на кофейной гуще о судьбе своего детища: — «Оставьте, — говорят ему. — Охота вам себя расстраивать! Бросьте! — Редактор не слушает и глядит в кофейную гущу. — Рисунков много, — говорит он. — Да чорт их разберет... Это рукавицы... Это на ежа похоже... А вот нос... Точно у моего Макара... Теленок вот... Ничего не разберу». Здесь Чеховым использованы популярные в его время поговорки о «ежовых рукавицах», которыми так часто пользовалось министерство внутренних дел, о «не столь отдаленных местах, куда Макар телят не гонял» и т. д.
Удушаемая цензурой и административными репрессиями, развращаемая всеобщей продажностью и предательством, пресса все больше мельчала и опошлялась. Этому процессу Чехов посвятил рассказ «Два газетчика» («Осколки», 1885), в котором зарисовал сатирический портрет двух типов газетных поденщиков, утративших всякое представление о чести и долге. Сотрудник газеты «Начхать вам на голову» Рыбкин, пресытившийся описаниями всяких пошлостей и мелких мерзостей, тоскует о событиях «зашибательных»: «А вот если бы случилось что-нибудь особенное... что-нибудь мерзейшее, распреподлое». Но более «зашибательных» фактов, чем поставляла их распоясавшаяся к 1885 году реакция, нельзя было ожидать, и отчаявшийся Рыбкин повесился.
Другой тип работника реакционно-бульварной прессы, сотрудник «Иуды предателя» Шлепкин, наоборот, не унывает и извлекает для себя пользу даже из «выеденного яйца», которое всегда возбуждало в нем «массу вопросов». «Чем, по-твоему, плохо выеденное яйцо? — говорит он своему другу Рыбкину. — Во-первых, когда ты перед собой видишь выеденное яйцо, тебя охватывает негодование, ты возмущен... Во-вторых, глядя на выеденное яйцо, ты радуешься: если яйцо съедено, то значит на Руси хорошо питаются». Подлость Шлепкина не останавливается даже перед тем, чтобы заработать на некрологе повесившегося Рыбкина.
Разоблачая шлепкиных и рыбкиных, клеймя выразительными кличками продажные лакейские газеты, молодой Чехов эффективно помогал Щедрину в его борьбе с реакционной прессой.
Атмосфера 80-х годов была густо насыщена предательством. «Чтение в сердцах», по меткому выражению Щедрина, являлось страшнее всякой эпидемии. В каждом не так сказанном слове чудилось «ниспровержение основ».
В «Осколках» за 1883 год появились «Вопросы и ответы». Они принадлежали перу Чехова. Писатель спрашивал: «Как узнать ее мысли?». «Где может читать неграмотный?». Ответы были напечатаны тут же в перевернутых строчках. Ответ на первый вопрос гласил: «Сделайте у нее обыск»; ответ на второй: «В сердцах».
Теме «чтение в сердцах» Чехов уделил большое внимание. Он касается ее в рассказах и в многочисленных миниатюрах. Миниатюра «У постели больного» («Осколки», 1884) целиком посвящена этой теме. У постели больного происходит спор между врачами Поповым и Миллером относительно методов лечения. В споре они произносят фразы: «я, признаться, плохой приверженец консервативного метода», или: «он жалуется, что у него в груди теснит, жмет, душит» и т. д. Больного это очень беспокоит, он стонет и робко заглядывает в окно. Миниатюра заканчивается так: «Миллер. — Но прежде чем давать возбуждающее, я просил бы вас обратить внимание на конституцию. Больной (побледнев). — Ах, господа, не говорите так громко! Я человек семейный... служащий... под окнами люди ходят... у меня прислуга... Ах! (безнадежно машет рукой)».
Этой теме посвящена и сатира «Новейший письмовник» («Осколки», 1884). В ней Чехов дает наставления, как следует распечатывать чужие письма, чтобы «читать в сердцах» ближних, и дает образцы писем «благонамеренных».
Другие случаи разоблачения практики «чтения в сердцах» по своей форме имеют характер сатирических афоризмов. В одном случае Чехов, «философски» определяя жизнь, сравнивает ее с безумцем, «ведущим самого себя в квартал и пишущим на себя кляузу» (2, 89); в другом, — составляя сатирическую «библиографию», он называет книгу «Способ уловлять вселенную», сочиненную урядником Людоедовым-Хватовым» (2, 109). Или, определяя «верх благонамеренности», он сообщает, что один из сотрудников реакционной газеты «Киевлянин», «начитавшись московских газет, в припадке сомнения, сделал у самого себя обыск», но «не нашедши ничего предосудительного, он все-таки сводил себя в квартал» (2, 198). А в «Краткой анатомии человека», характеризуя функцию языка, он сообщает о нем: «С тех пор, как доносы стали писаться на бумаге, остался за штатом» (2, 265).
В «Дачные правила» Чехов включает такой пункт: «Дачевладельцам и участковым приставам рекомендуется внушать молодым людям, что выражения: «Я готов отдать за тебя весь мир! Ты для меня дороже жизни!» и проч. по меньшей мере неуместны, ибо они могут внушить дворникам и городовым превратные понятия о целях жизни и величии вселенной» (3, 226). Эдисон так объясняет устройство изобретенной им «пластинки для расследования мыслей»: «Стоит только приложить ее ко лбу испытуемого, пустить ток — и тайны разоблачены» (4, 455). И, наконец, в форме открытого письма излагается просьба одного популярного человека не писать ему так много писем, потому что это «порождает в обывателях и блюстителях порядка недоумения, сомнения и подозрительность по отношению к моему образу мыслей» и т. д.
Из всех этих и многих других, не учтенных нами, выступлений молодого Чехова на страницах «Осколков» и других изданий вырисовывается образ писателя-сатирика, значение и размах дарования которого было бы неоправданно сравнивать с Щедриным, но путь, который он избрал для себя, был верным и боевым, был путем, проложенным именно Щедриным. Чехов боролся с реакцией не оружием карикатуриста или юмориста, а оружием сатирика. Борьба молодого писателя была упорной и последовательной, он старался воспользоваться всяким удобным поводом, чтобы нанести удар по ретроградам и наиболее уродливым, гнусным проявлениям реакционного режима. Сатирический элемент в творчестве Чехова постепенно нарастал, пока не получил своего закрепления в классическом по форме и значению образе унтера Пришибеева.
VI
Эпиграфом к этой главе мы могли бы взять слова В.И. Ленина: «про русского обывателя или подданного можно сказать, что он, будучи беден гражданскими правами, особенно беден сознанием своего бесправия»62. Господство полицейского произвола и насилия в патриархальной России возможно было только при наличии у русского подданного бедности сознания своего бесправного положения. Н.В. Шелгунов, изучая хронику русской жизни за 1885 год по провинциальным газетам, нашел, что рубрика: «грубость и насилие» оказалась самой богатой событиями63. В данном случае Н.В. Шелгунов имел ввиду не «всеобщую грубость нравов», а грубость представителей власти. «Ближайшей иллюстрацией к этому обобщению, — писал он, — может служить провинциальная городская и сельская полиция». Просмотренные нами комплекты двух провинциальных газет за первую половину 80-х годов, «Волжского вестника» и «Одесских новостей», подтверждают вывод Н.В. Шелгунова64.
Яркую картину полицейского произвола мы находим в талантливой и незаслуженно теперь забытой книге Н. Яковлевой «Как живется в провинции», изданной Ф. Павленко в 1886 году. Преобладающим характером провинциальной жизни Н. Яковлева считает «однородность взглядов и действий» всякой администрации по отношению к непривилегированному человеку. В чем же заключалась эта «однородность»? Она заключалась в том, чтобы «оттеснить обывателя, доказать ему свое самовластие». И дальше Н. Яковлева приводит примеры такого самовластия. «В одном месте, — пишет она, — низшие агенты полиции приказывают молиться богу, сгоняют в церковь и велят ставить свечи; в другом — агенты повыше запрещают чтение в клубе... В Черниговской губернии урядники запрещают водить хороводы и петь песни, а во Владимирской — один из исправников запретил чтение на семейном вечере Бориса Годунова. Духовщинский (Смоленской губ.) исправник отменил литературный вечер с благотворительной целью, потому что пришелся накануне какого-то праздника, а гадячский (Полтавской губ.) не позволил городским жителям отслужить панихиду по жертвам кукуевской катастрофы, оправдываясь тем, что подобный случай не предусмотрен законом... В Новоузенском уезде (Самарской губ.) становой пристав Журавлев посадил в кутузку без всякой причины крестьянина Тейгерта и держал в заключении до тех пор, пока тот не купил у него свободы за сто рублей и каурого жеребца... В городе Баре (Подольской губ.) урядник съездил в гости на двух мужиках»... В заключение Н. Яковлева писала: «Все это, могут мне, пожалуй, заметить, мелочи, пустяки, — я готова согласиться, что есть вещи и гораздо крупнее; и ведь в мелочах заметна руководящая нить, и в пустяках проглядывает формула, в которую вылились отношения между двумя факторами нашего жизненного строя — между обществом и администрацией»65.
В разоблачение полицейского произвола много вносила и книга А. Новикова «Записки земского начальника»66. Особый интерес представляют для нас те места книги, где автор разоблачает «превышение власти» в отношении абсолютно беззащитного мужика. «Взгляд на мужика, как на подчиненного, — пишет Новиков, — который обязан исполнять всевозможные приказания, и убеждения самого мужика, что он действительно обязан исполнять эти приказания, создают те ненормальные отношения, которые существуют между крестьянами и их начальниками... Большинству же начальников приятно сознавать, что он все может... Отсюда происходят выражения вроде следующего: «Я тебя в Сибирь упеку!» — и мужик верит, что упекут его в Сибирь»67.
Жалобы крестьян на незаконные действия и всевозможные насилия деревенских властей не достигали цели и были просто опасны для самих жалобщиков. А. Новиков, прослуживший много лет земским начальником и прекрасно изучивший нравы волостной администрации, пишет в своих «Записках»: «Власть старшины огромна. На сходе, что хочет, то и делает... Донести же все боятся, а донесут, — так у ловкого старшины ничего не докажут, сами виноваты останутся. Кое-где можно такого «кляузника» и под волостной суд подвести, да 19 ударами проучить, чем отобьет охоту жаловаться»68.
Такова реальная действительность. Господствовал вопиющий произвол со стороны властей. Честный писатель-гражданин обязан был разоблачать этот произвол как типичное проявление самодержавно-полицейского режима. Эту задачу молодой Чехов блестяще выполнил в ряде рассказов «осколочного» периода.
Тема самодержавно-полицейского произвола в раннем творчестве Чехова определялась постепенно. Первым произведением, в котором она затрагивалась, был рассказ «Случай mania grandiosa» («Осколки», 1883).
Изображение мании величия — это только сатирический прием, необходимый Чехову для художественной мотивировки при описании различных случаев полицейского произвола. Видеть в рассказе изображение психопатологической разновидности обыкновенного волонтера реакции было бы неправильно. Мания величия — это не «болезнь», а сознательно узаконенная система произвола. Чехов прямо пишет, что причины «тяжелого психоза» «нужно искать только в цивилизации», т. е. в самодержавно-полицейском строе. Кто «герои» рассказа? Бывший становой пристав, отставной урядник, акцизный. Нелепость их поведения, граничащая с бредом, умопомешательством является правдивым воспроизведением характерных сторон системы произвола. Так, бывший становой помешан на тему: «Сборища воспрещены». Но читателю-современнику ясно было, что речь идет не о бывшем становом, а о полицейском участке и жандармском отделении. Бывший становой во избежание недоразумений вырубил лес, перестал обедать с семьей, перестал ходить на сходки и т. д.
Отставной урядник эту нелепость доводит до логического абсурда: он сажает в сундук кошек, собак, кур, приговаривая: «а посиди-ка, братец!» Он умоляет крестьян посидеть под арестом хотя бы за деньги. «Найдя охотника, он запирает его, сторожит день и ночь и выпускает на волю не ранее определенного срока».
Манера изображать отрицательные явления жизни в их логическом абсурде присуща была сатирическому методу Гоголя и Щедрина. В рассказе «Случай mania grandiosa» Чехов вполне усваивает эту манеру, и эффект получается поразительный.
В рассказе «Из огня да в полымя» (1884) Чехов рисует картину «нравов», сложившихся в обывательской среде под влиянием неусыпной полицейской слежки друг за другом. «Герои» рассказа — регент соборной церкви Градусов и полицейский писарь Деревяшкин. Оба они один другого стоят, поэтому Чехов не делает между ними различия, и тот и другой — достойные «блюстители порядка», идеальные образцы верноподданных, воспитанных на статьях «Гражданина» и «Московских ведомостей». Один из них «с узким, мало обещающим лбом», другой — «с большими неморгающими глазами, придавленным носом, и такими жесткими волосами, что при взгляде на них появлялось желание чистить сапоги», а в довершение всего — «глуп, но не настолько, чтоб не считать себя очень умным человеком».
Причиной ссоры между Градусовым и Деревяшкиным послужило «философствование» последнего. «Ежели ты дурак, не высокого ума, то ты сиди себе в уголку и молчи», — говорит о нем регент. Но Деревяшкин все-таки позволяет себе говорить «про Бисмарка, да про разных там Гладстонов». Больше того, он позволяет себе даже газету выписывать. Все это кажется Градусову верхом неблагонадежности. «А сколько раз я его за русско-турецкую войну по зубам бил, так вы себе и представить не можете!» — сообщает он адвокату. — «Нешто это порядок? Конечно, приятно, что наши победили, но из этого не следует, что петь не надо»...
«Патриотический» тост Деревяшкина, произнесенный им в трактире, вызывает ревность у Градусова: «образованный человек может умствовать, а ты смирись».
Адвокат, взявшийся помирить противников, говорит регенту: «Вы оскорбили Деревяшкина, осрамили, а главное заподозрили его похвальные чувства и даже... профанировали эти чувства. В наше время, знаете-ли, нельзя так, Надо поосторожней. Вашим словам придан оттенок этакий, как бы вам сказать, который в наше время, одним словом, не того».
Градусов является типичным любителем «порядка». Он даже представить себе не может, чтобы ему кто-то запретил «по зубам бить».
«— Как же его не бить, ежели он того стоит? Не понимаю!
— Но поймите же, что вы не имеете на это никакого права!
— Я не имею права? Ну, уж это извините... Подите кому другому рассказывайте, а меня не морочьте, сделайте милость».
Образ регента-самодура в «контексте» всей современной Чехову действительности не мог не восприниматься как нечто более значительное, заключающее в себе всю суть гнета, произвола, грубости и наглости властей. В самом деле, кто мог «бить по зубам», нагло попирать права личности, устанавливать нелепые «порядки»? Полицейская власть Александра III.
«Ничего с этим дураком не поделаешь!» — говорит соборный настоятель о Градусове, когда его уже в третий раз судили за грубость. Так заканчивается рассказ. И в этих финальных словах очень хорошо характеризуется всероссийский тип «блюстителя порядка», возведший свою глупость в «государственный» принцип.
В качестве «блюстителя порядка» выступает и цирульник Михайло («В бане», 1885), принявший дьякона за одного из «энтих, длинноволосых».
У Щедрина имеется ряд сатирических очерков, в которых изображаются ситуации, подобные изображенной в рассказе Чехова. Так, в «Мелочах жизни» сатирик жалуется на тягость жизни под постоянным наблюдением «недреманного ока». «Какое горькое сознание унижения должно всплыть со дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?» — спрашивает он и тут же иллюстрирует свой вопрос таким выразительным диалогом:
«— Иван Иванович! кажется, к нам записался анархист... Вот этот, черноватый, с длинными волосами... И вид у него такой, точно съесть хочет...
— Это у него от природы-с, — робко пытается разубедить Иван Иванович.
— Природа! знаем мы эту природу!.. Природу нужно смягчать; торжествовать над ней надо. Нет, знаешь-ли что? лучше нам подальше от этих лохматых!»69
Следует отметить, что изображаемые в рассказах Чехова ситуации и типы не являются «выдумкой», а отражают реальную действительность и поступки реальных, живых людей.
Разумеется, достигает этого Чехов не «списыванием», а умением обобщать явления и правильно оценивать их.
Читая рассказ «В бане», невольно вспоминаешь фигуру все того же Мещерского с его маниакальной чертой подозревать всех в измене самодержавию. Мещерский доходил даже до того, что подозревал в связях с социалистами небезызвестного жандармского полковника Судейкина, убитого террористами. «Другие, — писал он о «высших сферах», — говорят самым светским, легкомысленным тоном, весело и даже заискивающе либеральничают с теми лицами, за которыми обязаны следить... Кому это неизвестно! Даже про покойного Судейкина, так жестоко пострадавшего на своем посту, молва твердила, что от постоянных сношений и якшаний с этими господами, он и сам стал увлекаться в последнее время искренно разными утопиями... В этом слухе была доля правды»70.
К непосредственному изображению административно-полицейского мира Чехов подходит в трех рассказах, опубликованных в «Осколках»: «Наивный леший» (1884), «Самообольщение» (1884) и «Затмение луны» (1884).
Леший, «герой» первого рассказа, испробовал почти все административные «специальности». Он служил в качестве: почтмейстера (но письма обывателей оказались до того скучны, что Леший вынужден был оставить эту должность); брандмейстера («то и дело пожар», — не понравилось, бросил); жандарма («от брандмейстера к этой должности рукой подать») и т. д., пока не умер. Но «воскреснув» по требованию русалки, Леший снова стал служить и дослужился до статского советника. Однако, выражение его лица, — заключает Чехов, — нисколько не изменилось: оно по-прежнему было глупое71.
В «Самообольщении» Чехов изображает участкового пристава, который был замечателен тем, что любил говорить: «хочу — подкову сломаю, хочу — человека с кашей съем... Могу и Карфаген разрушить и гордиевы узлы мечом рассекать». Этот участковый мог «все пересилить», только самого себя он не мог «пересилить».
В «Затмении луны» Чехов великолепно использует щедринский прием пародирования канцелярского полицейского жаргона. Рассказ состоит из переписки полицейских чинов, вызванной затмением луны. С особым сатирическим блеском составлено распоряжение Гнилодушина и донесение Укуси-Каланчевского. «22 сентября, — пишет первый, — в 10 часов вечера имеет быть затмение планеты луны. Так как подобное явление природы не только не предосудительно, но даже поучительно в том рассуждении, что даже и планеты законам природы часто повинуются, то в видах поощрения предлагаю вам, ваше благородие, сделать распоряжение о зажжении в этот вечер в вашем участке всех уличных фонарей, дабы вечерняя темнота не мешала начальствующим лицам и жителям обозревать оное затмение, а также прошу вас, милостивый государь, строго следить, чтобы на улицах не было по сему поводу сборищ, радостных криков и прочее. О лицах, превратно истолковывающих оное явление природы, если таковые окажутся (на что я, впрочем, зная здравомыслие обывателей, не надеюсь), прошу доносить мне» (3, 258).
Рассмотренные в предыдущей и в этой главе сатирические рассказы и миниатюры дают возможность понять ту сложную подготовительную творческую работу, которая привела молодого Чехова к созданию литературного типа «блюстителя порядка», носителя самодержавно-полицейского произвола — унтера Пришибеева.
Отношение цензуры к сатирическим рассказам из жизни полицейской «будки» было резко отрицательным. Поэтому сатирику приходилось всячески «изловчаться», чтобы рассказ, «подрывающий основы», был опубликован. Чехов, как нам кажется, потому именно и не аттестовал своего унтера Пришибеева околоточным надзирателем или участковым приставом. Но читатель понимал, что дело не в чинах и не в положении отставного унтера, а в той системе «действия», какую он применял в своей практике, — а практика эта была чисто полицейской.
Какое значение имели сатирические произведения, разоблачавшие полицейский произвол, красноречиво говорят статьи Мещерского, написанные им в защиту полиции. В одной из них, по поводу заметки о гнусном случае в полицейской практике, опубликованной в «Голосе», он возмущался: «Признаться откровенно, я почувствовал приступ не только злости, но бешенства против публициста «Голоса», написавшего такую умышленную статью, опять-таки под предлогом нападки на простого полицейского, направленной прямо против правительства»72.
В другой статье Мещерский жаловался на то, что общество недовольно полицией, что в его среде ходят о ней «всякие небылицы». «Затем, — писал он, — недовольство выражается в анекдотах. О, эти анекдоты! Вам с ожесточением рассказывают свежий, вчера происшедший с одним полицейским, возмутительный анекдот... Вам рассказывают, задыхаясь, что к кому-то каждый день ходит шпион из полиции и подкупает его прислугу... Такие нелепые чувства к полиции в обычае выражать у нас»73. Мещерский мечтал о том, чтобы никто никаких «анекдотов» о полиции не сочинял, сатирических рассказов о ней не печатал, так как это подрывает авторитет правительства. Такими рассказами как раз и были рассмотренные рассказы Чехова, таким является и «Унтер Пришибеев».
В основу образа унтера Пришибеева Чехов положил реакционную идею, высказанную К. Победоносцевым в «Речи о конституции»: народу дана свобода, но не устроено над ним надлежащей власти. Эта идея является главной идейно-композиционной мотивировкой образа и в конце рассказа раскрывается самим Чеховым. «Для него ясно, — читаем мы о Пришибееве, — что мир изменился, и что жить на свете уже никак невозможно». Пришибеев, подобно Победоносцеву или Мещерскому, склонен смотреть на мир мрачно, пессимистически, потому что старый мир действительно рушился, оставляя бесплодными усилия реакционных сил остановить этот процесс, вызывая озлобление и кликушеские выкрики и публицистов «о всеобщем развращении нравов». Чехов очень хорошо подметил и отразил эту «психологическую» сторону реакции.
Унтер Пришибеев видел, что «народ забылся в своеволии и неповиновении». Не ожидая «законных» распоряжений, не оправляясь о «законных» основаниях, он чинил произвол, потому что многолетний опыт холуйской службы подсказывал ему мысль о «патриотичности» произвола. Унтер понимал, что лучше его никто не выполнит миссии по упрочению произвола; он был твердо уверен, что кроме него никто так хорошо не знает «порядков» и никто так хорошо не сумеет их установить, как он. Не преувеличивал ли в данном случае Пришибеев своих сил и способностей? Безусловно нет, поскольку он не собирался делать и не делал ничего такого, чего не делал бы любой представитель власти, к чему не призывали бы идейные столпы реакции. Победоносцев был уверен, что ликвидировав гласность (суд присяжных, демократическую печать) и дав полную свободу произволу, самодержавие сумеет навести в стране надлежащий «порядок». «Я могу все понимать», — не без оснований говорит унтер Пришибеев, уверенный в своей «правоте» и в своей компетентности. В пределах произвола он, действительно, «может все понимать». И если его, все-таки, судят за «оскорбление словами и действием», то судит его суд, который в принципе своем не признавался Победоносцевым правомочным. Вот почему Пришибеев с сознанием собственного достоинства говорит: ежели не я, то кто же? Да, кроме него некому, ибо он-то и является подлинным олицетворением реакции, узаконившей полицейский произвол среди простого народа. Унтер Пришибеев говорит о том, что «мужик — простой человек», что. «он ничего не понимает», а посему, должен во всем слушаться унтера, — для своей же, дескать, пользы. Пришибеев потому именно и говорит о послушании мужика, что мужик активно нарушает «порядок». «Вы, ваше высокородие, изволите говорить, не мое это дело народ разгонять... Хорошо-с... А ежели беспорядки? Нешто можно позволять, чтобы народ безобразил? Где это в законе писано, чтоб народу волю давать? Я не могу дозволять-с». В этих словах Чехову великолепно удалось передать дух победоносцевщины. В этих же словах Пришибеева отражена и та реальная обстановка в крестьянской жизни, которая характеризовалась постоянными стихийными протестами против помещичьего произвола.
Общая картина крестьянских волнений в 80-х годах представляла собой довольно убедительные основания для серьезного «беспокойства» со стороны реакции. Чаще всего это «беспокойство» выражалось в жестоких репрессиях чисто полицейского характера. Но задушить крестьянское движение было невозможно. По подсчетам департамента полиции, за 8 лет — с 1881 по 1888 год, в России произошло 332 случая крестьянских волнений. Их размах увеличивался по мере того, как развертывались крепостнические по своему характеру контрреформы, затрагивавшие кровные интересы крестьянства74.
Весьма интересны в указанной связи многочисленные корреспонденции из помещичьих усадеб, публиковавшиеся на страницах «Гражданина». Они действительно свидетельствовали, по выражению Пришибеева-Мещерского, о том, что «народ безобразит». Вот два красноречивых свидетельства. В 1884 году Мещерский писал: «С ужасом я читаю в газетах известие о том, что крестьяне в Ярославской губернии сожгли дом помещика, старого генерала А. за то, что он будто бы не давал им травить свои луга». Далее Мещерский требует от правительства навести «порядок». Унтер Пришибеев в таком случае заявил бы: ежели не я, то кто же? «Мне кажется, — писал Мещерский, — что для правительства, в предвидении опасностей для будущего, обязательно взглянуть на такое событие как на особенно важное и громадного политического значения преступление. Тут ставится вопрос о прецеденте. Только усвой себе где-нибудь крестьянин мысль, что поджог помещичьего дома сходит с рук и считается правительством за обыкновенное преступление: — в самый короткий промежуток времени в тысячи местностях России может начаться эта крестьянская месть и аграрные преступления могут зверством и дикостью перещеголять шотландские»... «С этим шутить нельзя!» — заканчивал Мещерский75.
Но какова биография Пришибеева? Кто он? Не случайный ли он человек, действительно не за свое «дело» взявшийся? «Я не мужик, — говорит он о себе, — я унтер-офицер, отставной каптенармус, в Варшаве служил, в штабе-с, а после того, изволите знать, как в чистую вышел, был в пожарных-с, а после того по слабости болезни ушел из пожарных, и два года в мужской прогимназии в швейцарах служил... Все порядки знаю-с».
Пришибеев, точно так же как и Леший, переменил в своей жизни не одну специальность, даже «был в пожарных-с», — это как раз такая специальность, по поводу которой Леший выразительно говорил: от брандмейстера до жандарма рукой подать. Пришибееву не хватало только совершить «второй круг» своей жизненной карьеры, как это успешно сделал Леший, и тогда он вышел бы в статские советники.
Следовательно, Пришибеев прошел типичный для служителя полицейского участка путь. Он был на своем месте и отлично играл именно ту роль, которая предназначена была для него самим Победоносцевым. Полномочия Пришибеева не сводились только к одному окрику: «рразойдись», или к «оскорблению словами и действием», на самом деле они были гораздо шире. Пришибеев был всемогущ другой стороной своей роли — шпионской, которая позволила ему продержать народ в страхе не год и не два, а пятнадцать лет. Ни один шаг крестьянской жизни не ускользал от его «недреманного ока», во всем он искал крамолу, отступление от «порядка»: в свадьбе, в крестном ходе (ср. с отзывом Мещерского о «Крестном ходе» Репина), в детской игре, в поведении женщин, в молодежном веселье, в вечеринках и т. д. Пришибеев за всем подглядывал, «чтоб чего не вышло». «Намеднись по избам ходил, — рассказывают крестьяне, — приказывал, чтоб не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь». Сам Пришибеев, преисполненный сознанием правоты своего соглядатайства, с гордостью говорит: — «У меня записано». — «Что у вас записано?» — спрашивает у него судья. — «Кто с огнем сидит». Судье Пришибеев представлялся нелепым с его чрезмерно-ретивым усердием усматривать во всем нарушение «порядка». Но «подсудимый» на этот счет придерживался иного взгляда. С его точки зрения и песни петь, и засиживаться по вечерам в хатах, безусловно предосудительно. «Да что хорошего в песнях-то? — в недоумении спрашивает он. — Вместо того, чтоб делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду взяли вечера с огнем сидеть»76. В каждом крестьянском огоньке, в каждой песне, в каждом слове, сказанном с усмешкой, Пришибееву мерещилось неуважение к власти или прямое посягательство на нее. Он с ужасом рассказывает на суде о том, как ему показалось, будто полицейский урядник, выразив сомнение в компетенции мирового судьи, выступает против власти. Пришибеев тщательно следит за тем, чтобы в народе не произносились «неподходящие слова», «политические слова». В бытность свою швейцаром мужской классической гимназии он не пропускал мимо ушей ни одного «неподходящего слова»: «как заслышу неподходящие слова, то гляжу на улицу, не видать-ли жандарма; «поди, говорю, сюда, кавалер», — и все ему докладываю». В деревне Пришибееву некому было докладывать и потому он с удовольствием взял на себя роль жандарма, совмещая ее с ролью «чтеца в сердцах».
Бредовая идея Пришибеева за всем подглядывать, по всем, даже в песнях и смехе, видеть преступный умысел, крамолу, не являлась изобретением безграмотного и жалкого унтера. Дело не в нем. Дело в том, что указанная бредовая идея, пущенная Победоносцевым, Мещерским, Катковым, охватила собой, подобно эпидемии, умы Пришибеевых, грамотных и совсем неграмотных, чиновных и совсем нечиновных. Вот почему Чехов, разоблачая бредовость идеи Пришибеева и нелепость его поступков, разоблачал победоносцевщину, и это для всех современных писателю читателей было понятно. Понятно это было и цензору, запретившему публиковать рассказ в журнале «Осколки».
Благодаря сатирической остроте и глубокой типичности образа рассказ приобрел огромное общественное значение в борьбе против реакции и грубого произвола. Известно, насколько велика роль образа Пришибеева в политической борьбе В.И. Ленина и И.В. Сталина с разнообразной унтер-пришибеевщиной. Не утратил своего актуального значения этот образ и в наши дни, в дни борьбы с империалистической унтер-пришибеевщиной.
Рассказ «Унтер Пришибеев» был последним сатирическим произведением молодого Чехова. Переход из «Осколков» в «Новое время» вызвал в творчестве писателя заметный переход от остро-социальных тем к вопросам этического характера. Это не могло не привести его к известному творческому кризису.
Но кризис был вскоре им преодолен. Поездка на остров Сахалин и борьба с голодом снова привели Чехова к темам большого социального звучания.
Творчество молодого Чехова является прекрасным образцом тесной связи писателя с жизнью и борьбой. Этой традиции, внесенной в русскую литературу в наиболее действенном виде революционными демократами, Чехов не изменил на протяжении всего своего последующего, идейно более зрелого, творчества.
Примечания
1. Архив Чехова, Всесоюзная б-ка им. В.И. Ленина. Чех. 50. 1-в. Письмо от 11 апреля 1884 г.
2. Там же.
3. Архив Чехова, 50. 1-в. Письмо от 10 сентября 1885 г.
4. Там же, 50. 1-г.
5. Там же, 50. 1-в. 20 апреля 1884 г.
6. «Гражданин», 1883, № 11.
7. Архив Чехова, 50. 1-г. Лейкин к Чехову, 10 октября 1885 г.
8. Архив Чехова, 50. 1-г. Лейкин к Чехову, 26 апреля 1885 г.
9. Кн. Мещерский, преследуя в своих статьях либеральную газету Краевского «Голос», в одной из них настойчиво приглашал отказаться от движения вперед: «Зачем не пригласить «Голос» потаять, что нельзя безостановочно и безоглядно летать все вперед и вперед; даже птицы, летая, останавливаются, сядут на сучок, и оглядываются как назад, на пройденный путь, так и вперед, и что если одно царствование имело уделом своим двигать все вперед, другое может иметь значение исправлять те недостатки, которые при движении вперед обнаружила жизнь и которые мешают реформам творить благо, и народу пользоваться желанным благосостоянием. Ведь «Голос» же не в своих интересах хочет; ведь «Голос» не революции хочет, — он хочет общего для всех и каждого блага, значит — если это благо требует пообождания, то неужели «Голос» не согласится из патриотических интересов, тоже пообождать?» («Гражданин», 1883, № 7, стр. 3—4).
10. «Осколки», 1882, № 15.
11. «Осколки», 1883, № 9.
12. «Осколки», 1883, № 41. Аналогичные мотивы развивались Щедриным в «Современной идиллии» (1883).
13. «Осколки», 1683, № 41.
14. «Осколки», 1885, № 2.
15. Там же.
16. «Осколки», 1883, № 48. Подпись: Бертрам.
17. «Осколки», 1883, № 42.
18. Лейкину, 28 апреля 1885 г. Письма А.П. Чехова цитируются по Полному собранию сочинений писателя под ред. А.М. Еголина и Н.С. Тихонова (без ссылки на том).
19. «Осколки», № 10, 11885, «Вьюноша на жениховской зарубке». «Отечественные записки» так оценивали значение творчества Лейкина: «г-н Лейкин, без сомнении, хороший — бойкий карикатурист. Но он — только карикатурист... Цель г. Лейкина состоит исключительно в том, чтобы, во что бы то ни стало, посмешить читателя... «Смех», как художественное средство, как прием, не только не исключает собою идеи, наоборот, даже предполагает ее. К сожалению, такой руководящей идеи было бы напрасно искать у г. Лейкина, и оттого-то именно его произведения целиком лежат за тою чертою, которая отделяет голую карикатуру от сатиры» (1879, № 6. Новые книги).
20. «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках... Мое святая-святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались» (Плещееву, 4 октября 1888 г.).
21. Лейкину, 15 ноября 1884 г., в кн. «Н.А. Лейкин в его воспоминаниях и переписке», СПБ, 1007, стр. 201—203.
22. «Осколки», № 1, 1885.
23. «Отечественные записки», 1884, № 2, стр. 257.
24. Очерки русской жизни. Изд. Н.О. Поповой, 1895, стр. 99.
25. «Гражданин», 1883, № 34.
26. М.П. Чехов. Вокруг Чехова. Изд. Academia, 1933, стр. 119—120.
27. «Отечественные записки», 1883, № 8, стр. 545.
28. Щедрин. Полн. собр. соч., т. 16, стр. 419.
29. Там же, стр. 619.
30. «Отечественные записки», 1883, № 8, стр. 545.
31. Щедрин, т. 8, стр. 71.
32. Выражение Щедрина («Пошехонские рассказы»).
33. Н.А. Лейкин. Караси и Щуки. СПБ, 1883.
34. «Новое время», 1884, 8 января, фельетон «Идейный мрак».
35. Письма Победоносцева к Александру III, т. I, 1925.
36. Названия ранних сборников Чехова.
37. Лейкину, 29 ноября 1885 г.
38. См., например, № 24 «Гражданина», где опубликована статья Победоносцева «Великая ложь нашего времени», о которой Мещерский в № 25 писал: «Характерное явление! В «Гражданине» появилась вчера замечательная статья под заглавием «Великая ложь нашего времени». Об ней ни звука ни в одной газете; почему? — ответ простой: потому, что великая ложь, о которой идет речь, есть конституция».
39. «Воспоминания» Феоктистова, Л., 1929, стр. 244.
40. Ламздорф. «Дневник». М., 1926, стр. 233.
41. Чехов, т. 2, стр. 295. Через год в «Осколках» появилось сатирическое стихотворение А. Грузинского, посвященное «Гражданину»:
Читая жалкие статейки
В журнальце пошлом и пустом,
Где мракобесия идейки,
Коптя убогим ночником
Всему, что чисто, шлют проклятья, —
Ну, как, по правде, не сказать:
Уж не пришла ли мода, братья,
Идиотизмом щеголять?!.(«Осколки», 1884, № 49).
42. «Осколки», 1885, № 1.
43. «Осколки», 1885, № 15.
44. «Гражданин», 1884, № 2, стр. 1.
45. «Гражданин», 1884, № 19, стр. 23.
46. «Московские ведомости», 1886, № 131.
47. «Гражданин», 1883, № 11, стр. 3.
48. К. Победоносцев. Московский сборник, М. 1896, стр. 72.
49. «Гражданин», 1883, № 24, стр. 22. Под «тайными советниками» Мещерский разумеет Щедрина, Краевского и Семевского.
50. «Гражданин», 1885, № 7, стр. 13.
51. «Гражданин», 1884, № 32, стр. 4.
52. «Гражданин», 1883, № 2, стр. 10.
53. «Гражданин», 1884, № 38, стр. 2.
54. «Гражданин», 1884, № 26, стр. 5.
55. «Гражданин» 1883, № 24, стр. 21.
56. «Гражданин», 1884, № 31, стр. 1.
57. Там же, стр. 14.
58. «Гражданин», 1885, № 9, стр. 2.
59. «Гражданин», 1885, № 35, стр. 15.
60. «Гражданин», 1885, № 6.
61. А.П. Чехов, т. 2, стр. 297. В дальнейшем ссылки на том и страницу будут делаться непосредственно в тексте — по «Полному собр. сочинений и писем» под ред. А.М. Егошина и Н.С. Тихонова.
62. В.И. Ленин. Соч., т. 5, стр. 23.
63. Н.В. Шелгунов. Очерки русской жизни, стр. 35.
64. Приведем здесь один только факт. «Волжский вестник» в номере от 31 января 1884 года сообщал: «Южный край» рассказывает о следующем возмутительном самовольстве властей. В одном селе Каневского уезда «был усмотрен» на улице мертворожденный ребенок. Волостной старшина Лавриненко задался мыслью открыть виновницу. С этой целью издан был им приказ «вызвать в волостное правление опытных сельских повивальных баб, собрать всех девиц крестьянского сословия и произвести им осмотр. Сельские сотские буквально выполнили приказание».
65. Стр. 30—43.
66. Издана в СПБ, 1889.
67. Стр. 26.
68. Стр. 33.
69. Н. Щедрин (М.Е. Салтыков). Собрание сочинений, ГИХЛ, 1933—1941, т. 16, стр. 429.
70. «Гражданин», 1884, № 36, стр. 5.
71. Чехов, т. 3. Чехов в своих сатирических произведениях настойчиво подчеркивает глупость представителей власти и «блюстителей порядка». В связи с этим нелишне привести характеристику умственных способностей Александра III, которую мы находим в «Воспоминаниях» Феоктистова: «Умственное его развитие стояло очень низко... Когда скончался цесаревич Николай Александрович, то бывший воспитатель Александра, Чивилев, ужаснулся, что на основании закона наследником престола провозглашен Александр Александрович... «Я не могу примириться с мыслью, что он будет управлять Россией», — говорил он Бестужеву-Рюмину. — «Конечно, — прибавлял Феоктистов, — опасения эти были преувеличены, но нельзя отрицать, что в интеллектуальном отношении государь А.А. представлял собой весьма незначительную величину — плоть уж черезчур преобладала в нем над духом».
72. «Гражданин», 1883, № 7, стр. 4.
73. «Гражданин», 1883, № 45, стр. 8.
74. См. П. Софинов. Внутренняя политика Александра III. «Исторический журнал», 1937, № 5, стр. 65.
75. «Гражданин», 1884, № 31, стр. 49.
76. М. Елизарова, автор статьи «Чеховский рассказ и газетная хроника» («Литературная учеба», 1933, № 9), приводит любопытную «аналогию» из газетной хроники к рассказу «Унтер Пришибеев»: «Изюм. Урядник Гавриловской волости простирает свое усердие к службе до того, что не позволяет сельской молодежи и веселиться в длинные зимние праздничные вечера. Вооруженный нагайкой, этот блюститель общественного спокойствия расхаживает в сопровождении десятника каждый вечер по селу и, застав молодежь в домах, в которых заметил светящийся огонек..., разгоняет нагайкой»... и т. д.
| К оглавлению | Следующая страница |