7. О реальном содержании типического в образе «человека в футляре»

I

Еще при жизни А.П. Чехова В.И. Ленин, борясь с буржуазными лакеями самодержавия, обращался к образу «человека в футляре». Характер использования этого образа в работах и выступлениях В.И. Ленина имеет огромное методологическое значение. Кладя в основу анализа чеховского рассказа ленинское понимание «человека в футляре», мы тем самым отказываемся от ограниченного представления о нем только как о типе той жалкой и ничтожной интеллигенции, которая населяла уездные и губернские гимназии, земские учреждения, врачебные участки и т. д. Объективное значение «человека в футляре», оказывается, значительно шире. Смысл этого образа заключается в том, что в нем воплощены типические черты, которые присущи были не только феодальным идеологам реакции, но и идеологам ясно обозначившейся уже в 1898 году буржуазной реакции.

Впервые В.И. Ленин обратился к чеховскому образу в 1901 году. В статье «Внутреннее обозрение» он писал о том, что высшая русская бюрократия и реакционеры «подозрительно относятся ко всем, кто не похож на гоголевского Акакия Акакиевича или, употребляя более современное сравнение, на «человека в футляре». «Человек в футляре» здесь олицетворяет собой политического деятеля, лакейски преданного самодержавию. Характеризуя отличительные черты реакционной «футлярности», В.И. Ленин писал о «духе низкопоклонства и бумажного отношения к делу», о «непримиримости самодержавия с какой бы то ни было самостоятельностью, честностью, независимостью убеждений»¹.

В последующих статьях В.И. Ленин пользуется образом «человека в футляре», разоблачая ренегатов революции, меньшевистских лидеров и т. п., и ни в одном из всех случаев обращения к чеховскому образу он не снижает его до уровня рядового интеллигента-обывателя.

В «Предисловии к русскому переводу писем К. Маркса к Л. Кугельману» (1907) В.И. Ленин, высмеивая трусливый меньшевистский лозунг Плеханова: «не нужно было браться за оружие», обращается к чеховскому образу. Он сравнивает отношение К. Маркса к вооруженному восстанию французского народа в 1871 году с отношением Плеханова к вооруженному восстанию 1905 года и находит, что со стороны Плеханова это отношение характеризуется как «безжизненное, бездушное, педантичное»².

Образ «человека в футляре» понимается В.И. Лениным как воплощение страха перед революцией, страха, облеченного в форму бездушия, безжизненности, педантизма.

В «Заключительном слове по докладу Совета Народных Комиссаров на III Всероссийском съезде советов» (1918) В.И. Ленин называл «жалкими человеками в футляре» тех, кто стремился подменить понятие диктатуры пролетариата понятием буржуазной демократии. «Демократия, — говорил он, — формальный парламентаризм, а на деле — беспрерывное жестокое издевательство, бездушный, невыносимый гнет буржуазии над трудовым народом. И возражать против этого могут только те, которые не являются истинными представителями рабочего класса, а жалкие человеки в футляре»³.

Далее В.И. Ленин называет «человеков в футляре» «насадителями официального социализма», т. е. изменниками истинного пролетарского социализма.

Кличкой «человека в футляре» был заклеймен и К. Каутский за его враждебное отношение к диктатуре пролетариата, к молодой советской власти в России. «Он упорно, — писал В.И. Ленин в статье «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918), — с упрямством человека в футляре, твердит одно: дайте мне мирную демократию, без гражданской войны, без диктатуры... Одним словом, революции без революции, без бешеной борьбы, без насилий, — вот что требует Каутский»⁴.

В плане ленинского понимания используется чеховский образ и И.В. Сталиным. В разгар острой политической борьбы с правой оппозицией, стремившейся повернуть советскую страну вспять, упрямо сопротивлявшейся политике решительного наступления социализма на капиталистические элементы, И.В. Сталин обращается к рассказу А.П. Чехова. Сравнив лидеров оппозиции с Беликовым, И.В. Сталин характеризует последнего как человека, который «боялся, как чумы, всего нового»⁵.

Широкое понимание чеховского образа в выступлениях В.И. Ленина и И.В. Сталина могло быть возможным только при наличии определенной политической остроты в самом рассказе и при наличии строгого соответствия содержания рассказа историческому моменту его появления.

Рассказ «Человек в футляре» появился в момент, о котором В.И. Ленин писал: «Пролетарская борьба захватывала новые слои рабочих и распространялась по всей России, влияя в то же время косвенно и на оживление демократического духа... в других слоях населения»⁶. Это с одной стороны. С другой, — именно с 1898 года в среде интеллигенции, повально увлекавшейся в предыдущее пятилетие рабочим движением и борьбой с народничеством, начались разброд, распад и идейные шатания, — как характеризовал этот процесс, присущий «третьему периоду», В.И. Ленин в работе «Что делать?». А.П. Чехов мог не подозревать и, безусловно, не подозревал, что в истории социал-демократического движения начался «третий период», что «у русской социал-демократии этого периода стал ломаться голос, стал звучать фальшью, — с одной стороны, в произведениях г.г. Струве и Прокоповича, Булгакова и Бердяева, с другой — у В. И.-на и Р.М., у Б. Кричевского и Мартынова»⁷.

Но и не подозревая об этом процессе, А.П. Чехов, тем не менее, сумел в художественно-сатирической форме отразить остроту момента, характеризующуюся поспешным отступлением перед надвигающейся революцией будущих идеологов буржуазной реакции Струве, Прокоповича и др.

Реалистическая глубина образа «человека в футляре» была обусловлена прежде всего верностью содержания образа историческому моменту.

Самым существенным в историческом моменте, как указывает В.И. Ленин, является влияние распространившейся пролетарской борьбы на оживление демократического духа в других слоях населения⁸. Рассказ А.П. Чехова «Человек в футляре» вместе с другими его рассказами 1898 года и является как раз таким произведением, которое насквозь пронизано пафосом оживления демократического духа. Проследим это.

Несмотря на трехстороннюю характеристику Беликова, — психологическую, бытовую и политическую, что давало возможность А.П. Чехову сделать этот образ убедительным и жизненным, — главная суть все-таки заключена в чисто политической стороне образа.

Сознательная вражда к революции определяет собою все поведение Беликова. Сама композиция рассказа рельефно оттеняет эту сторону образа. Не случайно психологическая и бытовая характеристика Беликова принадлежит учителю гимназии Буркину, «человеку небольшого роста, толстому, совершенно лысому», а политический вывод из нее — ветеринарному врачу Ивану Ивановичу, — «высокому худощавому старику с длинными усами». Сами по себе эти два рассказчика, введенные в произведение, определяют различное отношение интеллигенции к беликовщине. В одном случае — пассивно-пессимистическое, в другом — активно-протестантское. Буркин, пожалуй, готов был бы отождествить Беликова с Марфой, обыкновенной крестьянкой, по одному психологическому сходству их характеров, «одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу». В своем непонимании политической подосновы «одиночества» Беликова Буркин как бы оправдывается: «Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге, а может быть это просто одна из разновидностей человеческого характера, — кто знает? Я не естественник и не мое дело касаться подобных вопросов» (9, 254). Рассказывая далее о Беликове, угнетавшем всех своей осторожностью, мнительностью и обоими чисто футлярными соображениями, Буркин признается: «мы, учителя, боялись его». Естественно, А.О. Чехов не мог оставить без определяющей реплики это признание, достойное не борца, а такого же «человека в футляре», каким был Беликов. С горькой укоризной, в которой слышалось современникам нечто большее, чем укоризна, Иван Иванович бросает замечание: «Да, мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть». Не в том состоит весь ужас, что на свете существуют такие «раки-отшельники», как Беликов, это вполне естественно при самодержавно-полицейском режиме, а в том, что этому «раку-отшельнику» все подчинились и все его боялись, что среди окружающих не нашлось никого, кто громко возмутился бы и заявил свой решительный протест. Почему и во имя чего нужно было протестовать? Во имя свободы, и потому, что Беликовы, это — не «раки-отшельники», а сознательные и деятельные враги свободы. А.П. Чехов именно с той целью, чтобы специально выделить эту сторону в образе Беликова, и подобно тому, как он это сделал в «Палате № 6», выведя фигуру Никиты, вывел в рассказе полоумного Афанасия и поставил его рядом с «героем». Вражда Беликова к революции с огромной выразительностью символизирована художником в образе его полоумного слуги, который «стоял обыкновенно у двери, скрестив руки, и всегда бормотал одно и то же, с глубоким вздохом:

— Много уж их нынче развелось!» (9, 256).

В слове «их», выделенном курсивом самим писателем, полоумный Афанасий подчеркнул злобную вражду своего достойного хозяина к деятелям революции и животный страх перед ними.

Образ Иуды, которым Коваленко заклеймил Беликова, совершенно не случайный в рассказе, он, с одной стороны, как бы ставит «человека в футляре» в генетическую связь с щедринскими образами предателей и, в частности, с образом Порфирия Головлева, с другой — подводит черту под «человеком в футляре» и оценивает его по его общественному достоинству.

Какой же следовало из этого сделать вывод? Буркин боится делать какие-либо выводы, он ограничивается одними только пессимистическими сентенциями о том, что со смертью Беликова ничто не изменилось и все пошло по старому. «Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!» Что делать с беликовщиной, Буркин не знает и, по-видимому, не хочет знать, потому что, когда Иван Иванович решительно заявил, что «больше жить так невозможно!», что нельзя дальше «сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных свободных людей» (9, 265), Буркин на это равнодушно ответил: «— Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иванович... Давайте спать». «И минут через десять, — заканчивает А.П. Чехов рассказ, — Буркин уже спал. А Иван Иванович все ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку».

Беспокойный Иван Иванович и равнодушный Буркин, несходство которых не без умысла подчеркнуто писателем в их портретных характеристиках, выражают собою различное настроение интеллигенции и различное ее отношение к начавшейся борьбе. Буркины продолжали отмалчиваться, безропотно переносить гнет «человеков в футляре», невольно являясь для них необходимой питательной средой. А.П. Чехов вместе с Иваном Ивановичем и Коваленко протестует против индифферентизма буркиных. Эти последние два образа воплощают в себе тот пафос «оживления демократического духа», о котором В.И. Ленин писал в работе «Что делать?».

Коваленко не примирился, как остальные учителя гимназии, с Беликовым. Сейчас же, как только забросила его судьба в этот затхлый мир «человеков в футляре», он открыто, безбоязненно заявил: «Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке» (9, 260).

Коваленко не стал перед Беликовым замирать в страхе, опасаться его доносов, бояться всего того, что не разрешено циркуляром и думать при этом: «как бы чего не вышло». При первом же столкновении с Беликовым он опустил его с лестницы и тем самым положил конец кошмарному влиянию «человека в футляре» на окружающую среду. Пусть появляются новые беликовы, они уже не будут так страшны: им объявлена война не на жизнь, а на смерть. В этом смысле мы никак не можем пренебречь такой знаменательной стороной сюжета рассказа, как развязка, — ведь Беликов умирает, а не остается жить и продолжать угнетать и давить все живое, здоровое, пресекать еще в зародыше все новое и самостоятельное. Не даром, продолжая свой рассказ о футлярных людях в «Крыжовнике» (1898), А.П. Чехов заставляет все того же Ивана Ивановича высказать мысль о насильственном обновлении мира. Говоря о своем брате: «дело не в нем, а во мне самом», Иван Иванович высказывает главную идею всего цикла рассказов о футлярных людях. Следовательно, дело не в беликовых, чимша-гималайских, старцевых и т. п., а в том, чтобы, не дожидаясь, когда они сами по себе вымрут, начать борьбу против строя, породившего их, — вот в чет смысл пафоса оживления демократического духа в широких слоях населения. «Во имя чего ждать?» — спрашивает Иван Иванович. — «Мне говорят, что не все сразу, всякая идея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит? Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам, или затянет его илом, в то время, как, быть может, я мог бы перескочить через него?..» (9, 274).

Именно тот пафос оживления демократического духа, которым пронизан чеховский рассказ, и дал возможность В.И. Ленину и И.В. Сталину увидеть в образе «человека в футляре» его подлинную сущность.

II

Создавая сатирический образ «человека в футляре», А.П. Чехов ни на шаг не отступил от «образцов», которые щедро демонстрировала перед ним сама жизнь, и которые он клал в основу своего художественного повествования.

М.П. Чехов, В.Г. Тан-Богораз и др. не без оснований утверждают, что прототипом Беликова послужил инспектор таганрогской гимназии А.Ф. Дьяконов. Сам А.П. Чехов, познакомившись ближе с реакционным публицистом «Нового времени» М.О. Меньшиковым, делает в дневнике запись: «С 15 по 18 августа (1896 г.) у меня гостил М.О. Меньшиков... М. в сухую погоду ходит в калошах, носит зонтик, чтобы не погибнуть от солнечного удара, боится умываться холодной водой, жалуется на замирание сердца» (12, 333).

Реальные «образцы» не просто встречались в жизни в качестве единичных экземпляров, они были «знаменем времени», и суть состояла не в том, что они представляли собой любопытное явление в ряду других психологических отклонений от «нормы», а в том, что выражали собой типичную картину реакционного растления интеллигенции, наконец, и главным образом, в том, что являлись идейным оплотом самодержавия.

Для полноты картины, раскрывающей конкретно-реальную подоснову чеховского образа «человека в футляре», необходимо присовокупить к названным прототипам еще одну колоритную в этом плане фигурку, — инспектора Московского университета А.А. Брызгалова. Об этом типичном «человеке в футляре» из университетского мира рассказывает бывший студент Московского университета Б.А. Щетинин в брошюре «В Московском университете». Вспоминая первые студенческие волнения 1887 года, он останавливается и на одиозной фигуре Брызгалова, давшего основание нарицательному слову «брызгаловщина». Брызгалов и «брызгаловщина» были широко известным явлением не только во второй половине 80-х, но и 90-х годов, когда студенческие волнения не прекращались, а, наоборот, все более разрастались.

Но главным, однако, источником, отравлявшим атмосферу общественной жизни 80—90-х годов, являлись, все-таки, не ничтожные и жалкие по своему положению Дьяконовы или брызгаловы, а махровые, высокопоставленные идейные вдохновители реакции, стоявшие как во главе власти, так и во главе верноподданнической прессы: Победоносцев, Катков, Мещерский, Ухтомский, Суворин. Именно в этой среде А.П. Чехов мог видеть подлинных, в их наиболее чистом виде, прототипов Беликова.

Сатирический удар рассказа «Человек в футляре» был, безусловно, направлен против названных столпов реакции.

Усилиями Победоносцева, Каткова и Мещерского был узаконен в стране режим шпионажа — подсматриваний, подозрений, доносов. Для учебных заведений, в частности, он был даже узаконен специальным циркуляром Министерства народного просвещения от 26 июля 1884 года на имя попечителей учебных округов. Третьим пунктом циркуляра вменялось в обязанность классным наставникам старших четырех классов «посещать возможно чаще учеников, живущих у родственников, знакомых, а также на общих и частных квартирах, отмечая о своих посещениях в особом списке ученических квартир». В шестом пункте раскрывалась цель таких визитов: «Посещая учеников, классный наставник старается, между прочим, удостовериться, какие лица бывают на квартире ученика, с кем он входит в сношения и какие книги составляют предмет его чтения в свободное от занятий время»⁹. Здесь выражение «между прочим» является чрезвычайно характерным не только для духа циркуляра, но и для всего духа реакции в целом, — это «между прочим» означало официальное распоряжение шпионить за учениками, не стесняясь любыми грязными формами и методами.

Кстати, в одном из писем к Суворину А.П. Чехов сообщал о подобном «визите» на квартиру к гимназисту Сереже Киселеву (жившему у Антона Павловича): «приходил из гимназии классный наставник птенца, человек забитый, запуганный циркулярами, недалекий и ненавидимый детьми. Он у меня конфузился, ни разу не сел и все время жаловался на начальство, которое их, педагогов, переделало в фельдфебелей»¹⁰.

Как мы видели, характерной чертой «человека в футляре» В.И. Ленин и И.В. Сталин считали враждебное отношение к революции и боязнь всего нового. «Действительность, — пишет Чехов о Беликове, — раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое... Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь» (9, 254. Курсив мой — М.Г.).

Эта одержимость Беликова являлась верным сатирическим отражением одержимости идейных сотрудников Победоносцева, обусловленная их животным страхом перед надвигающейся революцией.

Знакомясь с «литературой», с «думами и чаяниями» этих идейных столпов реакции, невольно припоминаешь образ «человека в футляре». Ведь Беликов не просто боялся всего нового, он активно преследовал это новое, его самого все боялись, он сам всех угнетал, его тень разрасталась до гигантских размеров, при виде которой все живое в ужасе пряталось: тушили огни, торопливо закрывали книги, прекращали помогать бедным, находили преступным учить других грамоте и т. д.

Издававшийся в 1897 году Мещерским «Дневник» мог дать в распоряжение А.П. Чехова немало выразительного материала в его работе над образом «человека в футляре». Так, на первых страницах «Дневника» Мещерский возмущается речью некоего Бородина, позволившего усомниться в целесообразности обособления дворянства. В заявлении Бородина Мещерский усмотрел особый акт непочтительности к царю, обратившемуся перед этим с рескриптом на имя председателя комитета министров, в котором он говорил о своем желании сохранить исторически сложившееся сословие поместного дворянства¹¹.

В следующей записи «Дневника» Мещерский касается крестьянского вопроса. Нищету, массовое бегство крестьян из деревень он объясняет тем, что «35 лет свободы сильно растлили народ», что среди народа царит «разгул своеволия и безначалия».

Это явление беспокоит Мещерского с точки зрения возможных «беспорядков» со стороны народа. Главными виновниками бедствия он считает «тех самых либералов», которые хотят уничтожения дворянства, растворив его в земстве, «и в земстве оторвав дворянство от народа»¹².

В стиле лакейского доноса составлена запись о работе одной фабрики в день коронации Николая второго. Подобно тому, как Беликов считал езду на велосипеде предосудительной, Мещерский считает работу на фабрике во время коронации не только предосудительной, но и преступной, чуть ли не подрывающей основы самодержавия. «Я проезжал сегодня мимо одной фабрики, — пишет Мещерский, — и, к удивлению моему, вижу и слышу, как она работает на всех парах. Удивляться, по-видимому, я имел законное право. Сегодня праздник коронования, то есть помазания на царство нашего государя. Мне кажется, что день этот после больших церковных праздников есть самый большой праздник для русского народа, ибо в этот день церковь и народ празднуют ниспослание божьей благодати на царя-помазанника... Если так, то как мириться с правом какой-либо фабрики этот день приравнять к будничным, и требовать от рабочих работы, вместо того, чтобы им быть в церкви... Спрашивается, для кого это нужно и для чего это допускается в среде рабочего населения, где уже без того разные злонамеренные люди сеют смущение и неудовольствие против власти и закона?»¹³.

В требовании некоторых ведомств, предъявляемом к поступающим на службу иметь высший образовательный ценз, Мещерский усматривает такой акт, который «при нынешних условиях является главным образом на руку стремлениям нашей либеральной печати расширять ряды интеллигенции посредством облегчения доступа в высшие учебные заведения»... Демократизация науки нужна для тех, — заключает Мещерский, — «которых цель создавать и множить воинствующую интеллигенцию, способную численностью развращать народ... Во всяком случае, в интересах народа следует не расширять и не облегчать, а суживать и затруднять доступ к высшему образованию»¹⁴.

В своих подозрениях, при которых самый безобидный факт возводился им в явление, угрожающее самодержавию, Мещерский не менее смешон, чем может быть смешон любой «человек в футляре». Тупое упрямство, с каким он преследовал все новое и кажущееся ему подозрительным, само по себе невероятно, и не нужно было талантливому современнику-писателю особенно напрягать свое воображение, чтобы в подобном упрямстве увидеть явление типическое и облечь его в соответствующую сатирическую форму, потому что форма была дана в почти готовом виде.

Характеристику Мещерского как «человека в футляре» можно дополнить еще одной записью из «Дневника». Узнав о том, что один из певческих кружков любителей собирается встретить приезд в столицу президента Французской республики «Марсельезой», Мещерский по этому поводу пишет: «По правде сказать, если правда, что какие-то любительские хоры собираются оглашать Петербург марсельезою в песне и в славах, то иначе, как крайним неприличием такую манифестацию нельзя будет назвать... Насколько для каждого русского оскорбительна мысль о возможности хору русских песенников воспламеняться словами марсельезы в присутствии государя, — и говорить нечего. Досадно встречаться с такими духовными проявлениями в нашей жизни»¹⁵.

Беликов, подобно своему прототипу, возмущается предосудительным поведением молодого учителя Коваленко, заключающемся в том, что он ездит на велосипеде, ходит в вышитой сорочке, а на улице его видят постоянно с какими-то книгами и т. д.

Доказательством того, что абсурдные требования Беликова — не кататься на велосипеде и не носить вышитых сорочек — не беллетристическая выдумка автора «Человека в футляре» может служить статья «Либеральные чтения на общественный счет», опубликованная в «Московских ведомостях». В ней читаем: «Конечно, вопрос о народных учителях и учительницах, интересующихся одними только либеральными журналами, сам по себе вопрос очень интересный. Не трудно себе представить образ мыслей подобных «просветителей»... В одном месте выписывают журнал либерального направления, в другом мутят население революциями касательно отмены телесного наказания, в третьем поднимают шум из-за обязательного обучения и т. д. и т. д. В отдельности, как будто, все незначительные, единичные факты, итог же получается далеко не незаметный. Поневоле приходится считаться с кажущимися мелочами и отмечать их... Очевидно, мелочами пренебрегать не следует»¹⁶.

Беликов требует от своих сослуживцев, чтобы они с уважением относились к властям. С таким же требованием обращались к русской демократической интеллигенции и к народу литературные лакеи реакции.

На страницах «Московских ведомостей» во второй половине 90-х годов печатаются обширные статьи Л. Тихомирова, кн. Д. Цертелева, «философски» обосновывающие самодержавную власть. В статье «Мысли и факты» Цертелев требовал, чтобы верноподданные царя «непрерывно» укрепляли нравственный авторитет самодержавия. «Вред и опасность псевдолиберальных теорий, — писал он, — состоит не в том, что они могут причинить какой-либо ущерб фактическому значению верховной власти, а в том, что они систематически расшатывают нравственный авторитет этой власти, без которого немыслимо добровольное и сознательное ей подчинение»¹⁷. Это требование князя вполне, почти текстуально совпадает с требованием Беликова: «вы должны с уважением относиться к властям», а цертелевский выпад против «псевдолиберальных теорий» — с «предупреждением» Беликова: «быть может, нас слышал кто-нибудь, — говорит он Коваленко, — и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложить господину директору содержание нашего разговора... в главных чертах. Я обязан это сделать» (9, 263).

В № 4 за 1896 год «Московские ведомости» приветствовали реакционную программу новой редакции «С.-Петербургских ведомостей» в вопросе просвещения. Автором этой программы был новый редактор «С.-П. ведомостей» кн. Э. Ухтомский. Он писал о том, что школа не должна ограничиваться только сообщением учащимся одних знаний, что она должна прежде всего воспитывать в них «веру и нравственность», которые удерживали бы юношество от «развращающего» влияния и способствовали бы выработке верноподданнических чувств.

В передовой от 17 декабря 1897 года «Московские ведомости» возлагают большие надежды на школу, которая должна всецело перейти «в надежные, истинно русские руки». «Мы должны беречь школу, — говорилось в передовой, — как зеницу своего ока, не допуская в нее ничего, что в каком бы то ни было отношении было бы нечистым или сомнительным и беспощадно удаляя из нее все нечистое и сомнительное, что так или иначе успело в нее прокрасться».

Вопросы воспитания молодого поколения становятся во второй половине 90-х годов для реакционных газет особо «актуальными». Если в 80-х годах «Московские ведомости» с удовлетворением писали о засилии в настроении молодежи общественного индифферентизма, то теперь они возмущены тем, что безобидный «юношеский либерализм» становится «либерализмом политическим». Один из «человеков в футляре», Ю. Николаев, с раздражением писал в статье «Нечто о нашей молодежи»: «Политиканство — вот главный предмет, интересующий современную молодежь. Судя по тому, что эта молодежь читает и чем зачитывается, ее вовсе не интересуют ни «вековечные вопросы о добре и зле», ни «предрассудки вековые», ни «гроба тайны вековые»¹⁸.

Жалобы Ю. Николаева характерны, ими наполнена вся реакционная публицистика. Мещерские, ухтомские, Николаевы хотели бы вспыхнувший интерес юношества к политике заключить в верноподданнический футляр, но революционные настроения с неудержимой силой проникали в молодежную массу, вызывая раздражение и озлобление газетных беликовых, которым ничего не оставалось, как писать доносы о всяких, даже мельчайших, проявлениях юношеского «свободомыслия».

Эти доносы были настолько смешны и назойливы, что сатирик невольно должен был обратить на них свое внимание. Появление в свет «Человека в футляре» было неизбежно. Образ учителя гимназии Беликова собирал в себе, как в фокусе, все характерное и типичное для идейных столпов самодержавия. «Под влиянием таких людей, — читаем в рассказе, — как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте...» (9, 255).

В глазах современников образ «человека в футляре» заключал в себе не простую насмешку над гимназическим Акакием Акакиевичем, а бичующую сатиру, направленную против идейного оплота русского самодержавия, встревоженного неумолимо наступающей революцией. Собирательные черты образа были настолько верны, что значение его в последующей идейной борьбе не уменьшалось, а все возрастало, и образ «человека в футляре» продолжал служить с не меньшим эффектом целям пролетарской борьбы с защитниками старого строя, с врагами революции.

Примечания

1. В.И. Ленин. Соч., т. 5, стр. 258. Курсив В.И. Ленина.

2. Там же, т. 12, стр. 87—89.

3. Там же, т. 26, стр. 430.

4. В.И. Ленин. Соч., т. 28, стр. 293.

5. И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 10-е, стр. 436.

6. В.И. Ленин. Соч., т. 5, стр. 484.

7. Там же.

8. В.И. Ленин. Соч., т. 5, стр. 484.

9. Циркуляр опубликован в № 32 «Гражданина» за 1884 г.

10. Суворину, 14 октября 1888 г.

11. Мещерский. Дневник за май, июнь, июль, август 1897 г. СПБ, 1897, стр. 7—8.

12. Там же, стр. 10.

13. Мещерский. Дневник за май, июнь, июль, август 1897 г. СПБ, 1897, стр. 25—26.

14. Там же, стр. 105.

15. Мещерский. Дневник за май, июнь, июль, август 1897 г. СПБ, 1897, стр. 210—211.

16. 1897 г., 9 января (курсив мои — М.Г.).

17. «Московские ведомости», 1896, 3 января. Подчеркнуто авторам.

18. «Московские ведомости», 1896, 11 января.