I
Проявление рассказа А.П. Чехова «Мужики» было полной неожиданностью для литературной критики. К 1897 году уже успела пройти пора увлечения деревней. Писатели-беллетристы с народнической ориентацией уже давно дописали свои последние очерки и романы, посвященные «гармонии земледельческого труда» и деревенским «устоям». На повестку дня всем ходом исторических событий выдвигалась новая тема, связанная с развитием в России капитализма и рабочего движения. И «вдруг» появляется рассказ А.П. Чехова, да еще с таким широко-обобщающим заглавием.
В изображении деревенского мира А.П. Чехов решительно ломал народнические представления о его «гармонии» и благодетельном воздействии на экономическую и нравственную сторону жизни крестьянина. Традиции народнической беллетристики оказались для писателя совершенно непригодными и он должен был решительно отказаться от них. А.П. Чехов, считаясь с запросами эпохи и с тем действительным объективным положением, в каком оказалось ко второй половине 90-х годов крестьянство, изобразил жизнь деревни «без всяких прикрас», без каких-либо иллюзий. Он понимал, что только подобное изображение деревни исторически оправдано и исторически целесообразно. В России могли бы найтись деревни с менее мрачным типом мужицкой жизни, но А.П. Чехов избирает Халуевку совершенно сознательно, и не потому, что он кроме Халуевки не знал и не видел у себя на родине других деревень. Он не мог также не предвидеть, что его немедленно обвинят в «натурализме», в несоблюдении законов типического в искусстве, в искажении «мужицкой правды» и т. п., и тем не менее смело выступил со своим рассказом.
Первым, кто резко отрицательно отозвался о рассказе А.П. Чехова, был идеолог либерального народничества Н.К. Михайловский. Он характеризовал этот рассказ как «вполне неудачный», в котором ему виделась какая-то «недоделанность», отзывающаяся «черновиком». Критик видел в рассказе «торопливо» записанные, но непроверенные впечатления художника, а в некоторых его местах даже «наскоро и грубо присочиненные кое-какие сцены». Н. Михайловский внушал читателям, что из рассказа, в котором автор будто бы ограничился одними «поверхностными наблюдениями», «никаких общих выводов... делать не следует», потому что в нем слишком много «случайного, экземплярного, непропорционального и недоговоренного»1. (Курсив мой — М.Г.) В заключение своей статьи критик противопоставлял А.П. Чехову Глеба Успенского. «Успенский постоянно трепетно и вдумчиво вглядывался в деревенскую жизнь. Он знал, какая это обширность и сложность».
Итак, Н. Михайловский утверждал, что рассказ А.П. Чехова не дает типического изображения деревни. В более резкой форме аналогичный взгляд на рассказ высказал рецензент «Санкт-Петербургских ведомостей» Н. Ладыженский. Свою статью «Ужасные мученики» он заканчивал так: «Между тем невдалеке от Жуково, Халуевки тож, живут прекрасные господа, есть студент, приезжающий на пожар на лошади, есть даже машина, есть барышни... — и ни у кого нет ни желания, ни силы, ни побуждения или добить это жалкое существование жуковцев, или помочь им помощью человеческой! Господи, да неужели же это не клевета? Неужели все это, в самом деле, последняя правда?!»2.
Следовательно, рассказ А.П. Чехова был воспринят реакционной и либерально-народнической критикой как клевета на русскую деревню. Клевета, по мнению этой критики, состояла в том, что писатель не увидел в деревне ничего, кроме грязи и нищеты».
Какие, однако, основания были у критиков А.П. Чехова обвинять его в клевете? Реальных оснований, как увидим ниже, не было.
Для того чтобы правильно понять историко-литературное значение рассказа А.П. Чехова, необходимо остановиться на выяснении народнической традиции, сложившейся в русской литературе в 70—80 годах.
Н. Михайловский в своей статье, посвященной творчеству Н.Н. Златовратского, хорошо выразил основной смысл творчества всякого писателя, который так или иначе смотрел на жизнь деревни сквозь народническую призму. Он писал: «В глубине народного духа, на самом дне, лежит веками сохраненная великая «правда жизни». Но над ней ходят волны, извне притекающие и не только все прибывающие, но постепенно растворяющие и нижние, глубокие слои... До этой правды нельзя добраться иначе, как столкнувшись предварительно с наносными, извне притекшими волнами, в которых правды уже нет»3. (Курсив мой — М.Г.)
Вера в «правду жизни», сохраняемую только общинной, «мирской» деревней, является характерным признаком народнического мировоззрения. «Общинное крестьянство рассматривается» народниками, — писал В.И. Ленин, — «как нечто высшее, лучшее сравнительно с капитализмом; является идеализация «устоев»4.
Несмотря на явный распад общинных «устоев», с беспощадной реалистичностью изображенный Гл. Успенским, народнические писатели продолжали питаться иллюзиями на счет особой силы мужицкого «мира», искренне были убеждены в «наносном» характере крестьянского индивидуализма, жажды денег, классовой поляризации деревни и т. д. Златовратский, например, в романе «Устои» противопоставил своего героя Петра Волка всей деревне Дергачи. Он привел его «извне», из Москвы. Таким образом, по убеждению писателя-народника, на дергачевский «мир» надвигалась грозная туча из «неведомого далека» и неизвестно, оросит ли она «благодатным дождем опаленные нивы мужика, или пронесется разрушительным ураганом и градом и уничтожит последние мечты и надежды»5. Дергачевский мир трещал но «всем швам», но Златовратский вместе со своими героями, «благомысленными» мужичками, верил в торжества «мужицкой правды». «Благомысленный» философ Мин Афанасьев, успокаивая встревоженного Пимана начавшейся «войной» в деревне, тем, что теперь «всяк за себя, за мир — никого», говорит: «Не тоскуй, друг... Помалкивай только: всему времена и сроки. Все пройдет, только одно не пройдет — крестьянство да хлеб. Объявится правда, и будет над всем владыка один — мужичок»6.
Идеализировал Златовратский и быт крестьянской семьи, живущей «в мире с миром», идеализировалась психология общинного, мирского мужика, всячески разукрашивались его добродетели. Ничто не способно разрушить, разложить мирской психологии, гармонии, обусловленной «мужицкой правдой»: ни малоземелье, ни домогательство разного начальства, ни стихийные бедствия, ни вынужденные переселения в далекую Сибирь. Самая возвышенная правда будет вечно господствовать в деревне, если среди ее обитателей не окажется предателей, подобных Петру Волку. В главе «Сон счастливого мужика» Златовратский писал: «Часто в семьях ссорились жены с мужьями, и братья, и сестры, и часто готовы были друг друга до смерти забить из пустого; но мир, охраняя общий опокой совместной жизни, бдел над каждым и чувства любви, справедливости, равенства в ближних воспитывал строго, воздавая трудолюбивым и мирным почет, обороняя слабых и хилых, а нерадивых и буйных строго казня»7.
Гл. Успенский не изображал «шоколадных мужичков», каких изображал Н. Златовратский, он не идеализировал ни общинных «устоев», ни «благомысленных» мужиков. Картины распада деревенского «мира», крайней темноты, невежества и нищеты у Гл. Успенского, пожалуй, ничем не отраднее картин, нарисованных А.П. Чеховым в «Мужиках».
Картина пореформенной капитализирующейся деревни, нарисованная артистической рукой Гл. Успенского, покоряла читателя своей реалистичностью, глубиной обнаженной и сильной правды, той правды о русском мужике, которая так нравилась Н.Г. Чернышевскому.
Но при всем этом, Гл. Успенский не понимал смысла и своеобразия исторического развития своей родины. Он отдал известную дань народнической доктрине, порой фетишизировал власть земли, искренно будучи убежден в том, что отрыв от земли приводит человека к нравственному опустошению. Вне деревни, в отрыве от земли, от земледельческого труда проблема народа, его исторических судеб не может быть решена. Он верил в «мероприятия», если бы таковые были организованы интеллигенцией в интересах ограждения деревни от разорения. Эти чисто народнические иллюзии Гл. Успенского в конце концов привели его к мучительной душевной драме.
А.П. Чехов, усваивая трезвые, истинно демократические традиции Гл. Успенского, восходящие к принципам, изложенным в замечательной статье Н.Г. Чернышевского «Не начало ли перемены?», отбрасывает его народнические иллюзии в изображении деревни и последовательно реализует требование великого революционера-просветителя — изображать жизнь деревни «без всяких прикрас».
В своей статье Н.Г. Чернышевский высказывал мысль о том, что «резко говорить о недостатках известного человека или класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою судьбу»8. Но если такая возможность (желание крестьян изменить свою судьбу) существовала в начале 60-х годов, то во второй половине 90-х годов она выражала себя фактом многочисленных крестьянских волнений. Усиление стачечного движения рабочего класса, соединение рабочего движения с социализмом, усиление крестьянских волнений, пролетаризация деревни, обозначавшаяся руководящая роль рабочего класса в борьбе народа против существующего социально-политического строя, — все это создавало вполне определенную революционную ситуацию, при которой крестьянство «только по его собственной вине» продолжало бы оставаться закабаленным, нищим и темным.
Что представляло собою крестьянство в 90-х годах?
В 60—70-х годах, как это засвидетельствовано в произведениях Гл. Успенского, Н. Златовратского и других писателей, распад деревенских патриархальных устоев, поляризация крестьянского «мира» только что начинались. С тревожным вопросом о том, будет ли этот процесс продолжаться и впредь, были связаны народнические иллюзии о возможности построения «крестьянского социализма».
В 90-х годах распад крестьянской «общины» был завершен, и то, что так метко было названо в публицистике «раскрестьяниванием», находилось в полном разгаре. Совершенно не случайно, поэтому, совпадение во времени таких фактов, как начало работы В.И. Ленина над экономической монографией «Развитие капитализма в России» и появление в печати рассказа А.П. Чехова «Мужики».
Ужасающая нищета чеховской Халуевки не была выдумкой писателя, а сама Халуевка вовсе не представляла собой единичного, «экземплярного» явления, или явления, как это утверждалось в народнической критике, характерного только для подмосковных «пригородных» мест. Процессы, происходившие в Халуевке, были типичными и присущими всей русской деревне в целом. Больше того, эти процессы были ведущими, показательными в историческом развитии крестьянского хозяйства и крестьянского «мира», их-то как раз и необходимо было вдумчивому, подлинному художнику изобразить, как и поступил А.П. Чехов, не отвлекая внимания читателей в сторону «светлых явлений», которых приходилось в это время искать «днем с огнем».
О всероссийской типичности подмосковных Халуевок писал В.И. Ленин в указанном исследовании, опираясь на бесспорные статистические данные: «Нам остается еще сказать несколько слов о подгородном хозяйстве (подчеркнуто Лениным — М.Г.)... Полное преобразование капитализмом старинного типа патриархального земледельца, полное подчинение последнего «власти денег» выражается здесь так ярко, что подгороднего крестьянина народник обыкновенно выделяет, говоря, что это «уже не крестьянин». Но отличие этого типа от всех предыдущих ограничивается только формой явления. Политико-экономическая сущность того преобразования, которое по всей линии совершает капитализм над мелким земледельцем, везде и повсюду совершенно однородна»9.
Нищета чеховской Халуевки и нищета реальной русской деревни на деле оказывалась «везде и всюду совершенно однородна». Типичность чеховской деревни подтверждается многочисленными экономическими и публицистическими статьями, публиковавшимися во второй половине 90-х годов в журналах даже обычного, либерального типа.
В. Владимирцев в статье «Наши земские дела» писал: «В настоящее время ни для кого не тайна, что крестьянское хозяйство быстрыми шагами спускается по наклонной плоскости к своему разорению»10.
Из приводимых далее В. Владимирцевым статистических данных читатель узнавал, что процесс обезлошадивания (т. е. процесс пролетаризации, так как крестьянин без лошади это уже пролетарий) стремительно нарастал из года в год и был присущ не только промышленным губерниям, таким, например, как Владимирская. За десятилетие — с 1882 по 1891 год число безлошадных крестьянских дворов увеличилось: по Владимирской губернии на 1300, по Вятской губернии на 22 522, по Саратовской губернии на 23 341.
Пытаясь определить причины быстрого обнищания деревни, В. Владимирцев не может назвать из-за либеральной узости своего кругозора истинных, подлинных факторов распада. Сопоставляя «анализ» причин крестьянской нищеты у В. Владимирцева с художественным анализом, который находим в рассказе А.П. Чехова, мы приходим к выводу о том, насколько автор рассказа понимал глубже указанное явление, чем либерально-буржуазный экономист. Владимирцев писал: «Были ли причинами такого разложения неравномерное распределение надельной земли, прирост населения, оплошное невежество, экстенсивность хозяйства, малоземелье, «патриархальный общинный строй», сковывающий всякие проблески самодеятельности и предприимчивости, — оказать довольно трудно»11.
Безземелье и другие факторы являлись существенными в обнищании деревни, но пролетаризация деревни, «раскрестьянивание» происходило не потому, что у крестьян было мало земли, а потому, что такова природа мелкотоварного хозяйства — быть поглощаемым при капиталистическом строе более крупными хозяйствами. Следовательно, главная причина распада деревни заключалась в характере самого социально-экономического и политического строя России, в характере и тенденции ее исторического развития. Уже в рассказе «Дом с мезонином» (1896) А.П. Чехов высказал правильное понимание этой основной причины всех деревенских «бед». Полемизируя с Лидией Волчаниновой, художник говорит: «Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья» (9, 96).
Обнищание деревни нарастало с прогрессивной силой. В.И. Ленин, касаясь в своей монографии вопроса о жизненном уровне однолошадных и безлошадных крестьян и приводя цифровые данные, писал: «Отличительный признак названных групп крестьянства — недостаток питания и ухудшение его качества». В.И. Ленин характеризовал питание массы крестьян недостаточным12.
Обнищание приводило деревню к «раскрестьяниванию» и к «перекочевыванию» в города, на сезонные работы и т. д. Анализируя этот процесс, В.И. Ленин уничтожал всякие иллюзии относительно задержания, искусственного торможения пролетаризации деревни. Делая выводы из II главы своей работы («Разложение крестьянства»), В.И. Ленин писал: «Совокупность всех экономических противоречий в крестьянстве и составляет то, что мы называем разложением крестьянства. Сами крестьяне в высшей степени метко и рельефно характеризуют этот процесс термином: «раскрестьянивание». Этот процесс означает коренное разрушение старого патриархального крестьянства и создание новых типов сельского населения»13.
К новому типу сельского населения В.И. Ленин относил сельскую буржуазию — «класс фермеров» и другой новый тип — «сельский пролетариат, класс наемных рабочих с наделом». «К представителям сельского пролетариата, — писал В.И. Ленин, — должно отнести не менее половины всего числа крестьянских дворов (что соответствует приблизительно 4/10 населения), т. е. всех безлошадных и большую часть однолошадных крестьян»14.
В своем рассказе А.П. Чехов дал правдивое изображение жизни и быта как раз той части деревенского населения, которую В.И. Ленин назвал «другим новым типом». Обращаясь к сельскому пролетариату, писатель сумел показать и самый процесс распадения «традиций старины» (Ленин).
II
Рассказ «Мужики» следует рассматривать в тесной связи с двумя другими произведениями А.П. Чехова «Моя жизнь» и «Дом с мезонином», опубликованными в 1896 году. Взятые вместе, они дают полное представление об отношении А.П. Чехова к деревне, с одной стороны, и к народнической доктрине, — с другой. Недосказанное писателем в одном произведении, досказывается в другом.
Несмотря на всю историческую прогрессивность изображаемого в «Мужиках» процесса, прогрессивность, состоявшую в том, «что разрушалась местная замкнутость и раздробленность мелкого земледельца», нисколько не следует при этом забывать «об исторически преходящем характере» капитализма и «о присущих ему глубоких общественных противоречиях»15. Нищета чеховских мужиков и являлась таким страшным результатом противоречий молодой капиталистической цивилизации. «Воля», которую обрели крестьяне после реформы 1861 года, не только не облегчала, но еще больше усугубляла их нищенскую долю. Эту мысль А.П. Чехов прекрасно высказал сначала в повести «Моя жизнь», затем с большой художественной силой повторил ее в рассказе «Мужики». «Крепостного права нет, — читаем в повести, — зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же, как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивируется постепенно. Мы уже не дерем на конюшне наших лакеев, но мы придаем рабству утонченные формы, по крайней мере, умеем находить для него оправдание в каждом отдельном случае. У нас идеи — идеями, но если бы теперь, в конце XIX века, можно было взвалить на рабочих еще также наши самые неприятные физиологические отправления, то мы взвалили бы, и потом, конечно, говорили бы в свое оправдание, что если, мол, лучшие люди, мыслители и великие ученые станут тратить свое золотое время на эти отправления, то прогрессу может угрожать серьезная опасность» (9, 132).
В «Мужиках» полуголодный старик Чикильдеев, мотая шелк для фабрики, говорит: «При господах лучше было... И работаешь, и ешь... В обед щи тебе и каша, в ужин тоже щи и каша» (9, 209).
Все беды, удары, наносимые деревне капитализмом, осложнялись еще и теми полуфеодально-крепостническими пережитками, которые продолжали, подобно старым лишаям, разъедать крестьянство. Помещики продолжали сидеть на своих землях, продолжали владеть ими и вытягивать последние жилы из мужика. А.П. Чехов об этом старом виде рабства прямо ничего не пишет, но та ненависть, с какой крестьяне встречают обитателей помещичьих усадеб, слишком красноречиво говорит сама за себя. Вспомним описание прекрасного утра и посещения Ольгою и Марьей деревенской церкви, — казалось бы, торжественность в самой природе и возвышенность религиозного чувства должны были настроить кроткую, забитую Марью в духе «всепрощения» и «любви». Но об этом А.П. Чехов не говорит. Он изображает такое чувство крестьянской женщины, какое несовместимо с религиозностью. «Пришли в церковь. Марья остановилась у входа и не посмела итти дальше. И сесть не посмела, хотя к обедне заблаговестили только в девятом часу. Так и стояла все время.
Когда читали евангелие, народ вдруг задвигался, давая дорогу помещичьей семье; вошли две девушки в белых платьях, в широкополых шляпах, и с ними полный, розовый мальчик в матросском костюме. Их появление растрогало Ольгу; она с первого взгляда решила, что это — порядочные, образованные и красивые люди. Марья же глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить ее, если бы она не посторонилась» (9, 197. Курсив мой — М.Г.).
Чувство, какое пережила Марья в момент появления помещичьих детей, среди которых писатель подчеркнуто ставит на передний план «полного, розового мальчика», — это чувство затаенной злобы. Не случайно рядом с этой сценой А.П. Чехов помещает такую психологическую деталь: «А когда дьякон возглашал что-нибудь басом, то ей всякий раз чудился крик: «Ма-арья!» — и она вздрагивала». Истязатель-муж, Кирьяк, и помещичьи дети, к которым должно было бы быть безобидное отношение, оказывается, в сознании Марьи стоят рядом, олицетворяя собой все злое и страшное.
Свое чувство ненависти к помещикам крестьяне проявляли в самых разнообразных формах — от восстания, поджогов, убийств до невинных проделок с помещичьим хозяйством, как это А.П. Чехов изобразил в «Моей жизни», а несколько позже в «Новой даче». Но само чувство ненависти нисколько не ослабевало оттого, что оно выражалось не всегда в чисто бунтарских выступлениях крестьян. Мисаил рассказывает в «Моей жизни»: «В деревне новичков (помещиков — М.Г.) встречают неприветливо, почти враждебно... Так встретили и нас... Над нами смеялись. В нашем лесу и даже в саду мужики пасли свой скот, угоняли к себе в деревню наших коров и лошадей и потом приходили требовать за потраву», и т. д. (9, 163).
А.П. Чехов в 90-х годах внимательно следит за «трезвой» литературой о крестьянстве. Еще в 1892 году он с большим чувством удовлетворения знакомится с повестью Н. Гарина-Михайловского «Несколько лет в деревне» и восторженно отзывается о ней в письме к Суворину. Повесть Гарина привлекла внимание А.П. Чехова, только что поселившегося в приобретенной им помещичьей усадьбе, своей суровой правдой в изображении подлинного мужика, его отношений к сельскохозяйственным культуртрегерам — помещикам типа Энгельгардта, к «преобразователям» и всякого рода хищникам. Если справедливо видеть в рассказе «Новая дача» прямой отклик на повесть Гарина, то и для «Моей жизни» она не прошла бесследно, как не прошла бесследно и для формирования общего взгляда автора «Мужиков» на «мужицкую правду».
Что же представляла собой повесть Гарина? А.П. Чехов писал о ней: «Прочтите, пожалуйста, в «Русской мысли», март, «Несколько лет в деревне» Гарина. Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, искренности. Начало немножко рутинно и конец приподнят, но зато середина — сплошное наслаждение. Так верно, что хоть отбавляй»16.
А.П. Чехов был неправ: и раньше были произведения по тону и, пожалуй, искренности гораздо значительнее повести Гарина, например, очерки Гл. Успенского. Но он был безусловно прав в том, что Гарин впервые после беллетристов-семидесятников изобразил деревню без всяких на ее счет иллюзий. И в этом смысле повесть «Несколько лет в деревне» может быть рассматриваема как предшественница чеховских «Мужиков».
Не вдаваясь в подробный анализ повести, мы посмотрим, что представляет собою ее «середина» и ее «тон».
Прежде всего «Несколько лет в деревне» — правдивое повествование о крестьянстве, возмущенном полукрепостническими, полукапиталистическими порядками, и в 90-х годах доходившем до открытого восстания. Именно в сложной ситуации «брожения» Гарин-Михайловский и изображает деревню. Нарушая слащавую народническую традицию, он рисует крестьян людьми, отчетливо представляющими себе непримиримость своих интересов с интересами помещика, с интересами кулака. Симптомы этого роста классового самосознания крестьян составляли основное содержание повести Гарина и сообщали ей ту искренность и тот тон, которые были отмечены Чеховым.
Знакомясь с повестью, мы находим, что «середина», вызвавшая восторженный отзыв А.П. Чехова, посвящена как раз разоблачению кулацких приемов «опутывания» беднейшей части деревни и раскрытию внутренних пружин, толкавших крестьян на открытую борьбу с помещиком. Так, когда помещик-культуртрегер сделал попытку «облагодетельствовать» крестьян предоставлением им земли на сравнительно выгодных условиях, то кулаки взбунтовались и пошли на всякие уловки, лишь бы только сохранить за собой преимущество перед барином в самой бесстыдной эксплуатации остальной части населения. Однако, независимо от разоблачения помещиком кулацких махинаций, крестьяне-бедняки сами понимали их хищнический смысл. «Через вас все беды наши, — говорили бедняки уличенному кулаку Чичкову. — Ах, юла проклятая!.. — Чичков, прижатый к стене дома, молчал»17.
Сам помещик, несмотря на все его благие намерения указать деревне путь к «счастью», не вызывал особого восторга у крестьян. Во-первых, им непонятно было, почему леса, луга и поля, созданные природой для всех людей, составляли личную собственность помещика; во-вторых, если помещик присвоил себе все это с помощью силы, то и крестьяне могут применить силу. Они ее и применяют, — бросив жребий, они по очереди сжигают сначала мельницу, потом амбар с хлебом, принадлежащие помещику. И дело тут не в кулацком подстрекательстве, а в непримиримости интересов крестьян и помещика. Вот выразительный в этом отношении откровенный разговор, который происходит между помещиком и бедняками: «Бог труды любит, — говорит помещик. — В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли... Только за труд и награда от бога приходит, а помрем, тогда и за добрые свои дела награду получим». — «Где уж нам, заметил Керов, — здесь всю жизнь работаем на бар и там, видно»... «Керов подмигнул соседям. Мужики лукаво уставились на меня...»
Любопытно, что когда один из поджигателей был осужден к шести годам каторги, то суд присяжных заседателей, который состоял на этот раз в большинстве своем из крестьян, вынес оправдательный приговор, ссылаясь на то, что «жалко барина, а еще жальче сирот да бабу».
Такова «середина» повести. Она-то и привлекла внимание А.П. Чехова, представляясь ему необычайно верным воспроизведением противоречий деревенской жизни, к которым в это время он и сам присматривался, живя в Мелихово.
То, что А.П. Чехов увидел за пять лет жизни в деревне, давало в его распоряжение богатый материал для художественного обобщения и являлось живым опровержением народнических теорий о «самобытности» и прочности деревенских «устоев», о противодействии капиталистическому хищничеству посредством учреждения крестьянских ссудосберегательных касс, организации общественных запашек, сельских кооперативов и т. п.
Ничто не могло спасти деревню от нищеты, от вымирания, кроме радикального изменения всего социально-политического строя. Правдивым и трезвым изображением крестьянской нищеты, пауперизации крестьянства А.П. Чехов говорил свое решительное слово художника: старой деревне пришел конец и так дальше жить нельзя. Не случайно В.И. Ленин, полемизируя с Н. Михайловским по поводу идиотизма деревенской жизни, опирался на рассказ А.П. Чехова «Мужики», хотя и не называя его, а ссылаясь на обмен критическими возражениями по поводу «Мужиков» между П. Струве и Н. Михайловским18.
Из рассказа «Мужики» читатель узнавал не только об условиях жизни сельского пролетариата, но и невольно делал из него вывод об окончательном «раскрестьянивании» деревни.
В самом деле, семья Чикильдеевых — это типично «раскрестьянившаяся» семья. Один из Чикильдеевых, Николай, когда-то ушедший в Москву на заработки, искалечил свое здоровье в «Славянском Базаре» и вынужден был возвратиться к себе в «родную» Халуевку затем, чтобы умереть. Насколько это явление было характерным для крестьян центральных промышленных губерний, свидетельствует статья А. Смирнова, опубликованная в «Русской мысли» за 1901 год. «Только 16% мужчин в рабочем возрасте занимаются одним земледелием, — пишет А. Смирнов, — и более половины всех работников отрываются от земли. Да из этих 16% занимающихся земледелием целая половина в возрасте от 51 до 60 лет, т. е. лица, уже выброшенные за борт промысловой деятельности. Лучшие же соки деревни отвлекаются в город и на фабрику... В 40—45 лет промышленник уже изнашивается и возвращается в деревню, чтобы ковырять своими ослабевшими руками истощенную, суглинистую почву»19.
Другой из Чикильдеевых, Кирьяк, также не занимается хлебопашеством, а служит у купца в сторожах. Но купец оказался настолько жестоким в «прижимке», что Кирьяк предпочитает сбежать в город. Из финальной сцены рассказа мы узнаем, что Кирьяк собирается вместе с овдовевшей Ольгой в Москву, чтобы наняться там в дворники.
Снохи Чикильдеевы, Марья и Фекла, «работают за рекой у помещика». Но кроме работы женщин у помещика, вся чикильдеевская семья занималась надомной работой для фабрики. «Наступил длинный осенний вечер, — читаем в рассказе. — В избе мотали шелк; мотали все... Шелк брали с ближней фабрики, и вся семья вырабатывала на нем немного — копеек двадцать в неделю» (9, 209).
Итак, перед нами — крестьянская семья со всеми признаками, характерными для сельского пролетариата. Дополнительными признаками, характеризующими жизненный уровень этой типично-пролетарской деревенской семьи, являются «голод и холод», терпеливо переносимые ею. Еще в «Доме с мезонином» Художник говорил об «Аннах, Маврах, Пелагеях», которые с «раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони» (9, 96).
Вот обычные формулы, которыми А.П. Чехов определяет нужду и общую участь деревенского пролетария: «Голод, холод, животный страх» («Дом с мезонином»); «Ужасная безысходная нужда, от которой нигде не спрячешься» («Мужики»); «Голод, холод, вырождение» («Моя жизнь»).
Как ни безрадостной была лакейская жизнь Николая, состоявшая из одних сплошных оскорблений, из тяжкой, изнурительной, круглосуточной беготни вокруг капризных господ, но и та представлялась ему «раем» по сравнению с жизнью его деревенских родных. «Он прижимался к Ольге, точно ища у нее защиты, и говорил ей тихо, дрожащим голосом: — Оля, милая, не могу я больше тут» (9, 204). Подобно Гл. Успенскому, автор «Мужиков» обнажает страшную «зоологическую правду», не находя ей, однако, никакого оправдания в природе самого земледельческого быта. А «правда» эта состояла в том, что чувства голодных членов крестьянской семьи, вызываемые приближающейся смертью близкого, но уже «бесполезного» ей человека, скорее радостные, чем скорбные. Чикильдеевы желали смерти Николая потому, что его просто нечем было кормить: не хватало хлеба. «Старики и бабы ели черный хлеб, макая его в воду», как редкое лакомство. Не было, по-видимому, даже овощей, не говоря уже об «убоине», чтобы сварить щи.
Все помыслы деревенских пролетариев Чикильдеевых были, естественно, сосредоточены на «хлебе насущном», которого хватало только до Рождества. В глухую, темную, долгую ночь «в голове бродят давние, скучные, нудные мысли о нужде, о кормах, о том, что мука вздорожала, а немного погодя опять вспоминается, что жизнь уже прошла, не вернешь ее...» (9, 210).
Каждый штрих в рассказе подчеркивает все одну и ту же нищету Чикильдеевых, безвыходность их положения, сколько бы они ни бились. Обнищание сделало деревенских пролетариев невосприимчивыми даже к смерти. «Марья не только не боялась смерти, но даже жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада, когда у нее умирали дети». «Смерти боялись только богатые мужики, — пишет А.П. Чехов. — Мужики же победнее не боялись смерти» (9, 217).
Если раньше, в первые годы крестьянской реформы, мужики все еще продолжали на что-то надеяться, то теперь исчезла всякая надежда. А.П. Чехов специально это подчеркивает. «Прежде, лет 15—20 назад и ранее, — пишет он, — разговоры в Жукове были гораздо интереснее. Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал; говорили о грамоте с золотой печатью, о разделах, о новых землях, о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только о нужде и кормах, о том, что нет снега...» (9, 215).
Как видим, все рассказанное А.П. Чеховым в «Мужиках» не выходило за пределы той действительной картины, которая была обрисована в публицистической и статистической литературе, также признававшей полное обнищание деревни и ее последовательную пролетаризацию.
Однако народники не хотели признавать этого. Их мещанские иллюзии вполне соответствовали реакционной политике правящих кругов, делавших все для того, чтобы сохранить существующее положение в деревне. Намеченные правительством Александра III еще в начале 80-х годов контрреформы в отношении деревни продолжали существовать и во второй половине 90-х годов. Крестьянин по-прежнему, как и в дореформенные времена, мог быть подвергнут телесному наказанию, с него взыскивали совершенно непосильные подати, его мог оскорбить любой чиновник.
В последней главе «Мужиков» А.П. Чехов заставляет Ольгу вспомнить о том, как «зимою водили Кирьяка наказывать розгами» и как при этом у старика Чикильдеева «был жалкий, приниженный вид».
Кирьяка секли за недоимки. Но почти вся деревня состояла из подобных Кирьяку пролетариев. «В Жукове было только сорок дворов, но недоимки, казенной и земской, накопилось больше двух тысяч», — пишет А.П. Чехов.
Любопытные сведения о крестьянских недоимках были опубликованы в «Вестнике Европы» Д. Рихтером. «Недоимки по окладным сборам, — писал он, — составлявшие в среднем за пятилетие 1871—75 гг. около 4 миллионов рублей, или 10% всего оклада, в 1898 г. достигли 55 миллионов рублей, что составляет уже 177% оклада»20. В том же «Вестнике Европы» за 1895 год Ф. Тернер писал о непосильных податях и о тех «экзекуционных мерах», которые применялись, хотя и безрезультатно, к неплательщикам21.
«Экзекуционные меры» и в 90-х годах применялись в самых широких масштабах. Пругавин приводит показательную таблицу «экзекуций» по Саратовской губернии. По одному только уезду этой губернии Количество крестьян, подвергшихся телесному наказанию, равнялось: в 1891 г. — 100, в 1892 г. — 143, в 1893 г. — 69, в 1894 г. — 87. Всего за шесть лет — до 1896 года — было высечено розгами 468 человек22.
Такова действительность. Беднейшая часть крестьянства, подвергаясь бесчеловечным надругательствам со стороны властей, переживая голод, холод и страшную нищету, разбегалась в разные стороны и, не находя для себя «пристанища», снова попадала в кабалу к хищникам-фабрикантам, заводчикам, купцам, кулакам. Резерв пролетариата с каждым годом все увеличивался. Только в новой классовой силе — в промышленном пролетариате — погибающая деревня могла в будущем найти опору в борьбе за свое возрождение и благосостояние.
III
«Мужики» заканчиваются лирическим эпизодом: Ольга уходит из деревни, и в ее воспоминаниях с новой силой встают картины страшной нищеты, тесноты, ужасного невежества деревенской жизни. Продолжая демократические традиции шестидесятников, Чехов изображал крестьян, оказавшихся в условиях еще большего закабаления, «без всяких прикрас».
Побуждения, которыми он руководствовался, говоря о крестьянской жизни суровую правду, могли исходить из искренней любви писателя к народу.
Русские марксисты наследовали в учении революционных просветителей их враждебное отношение ко всем порождениям крепостного права в экономической, социальной, юридической области и «горячую защиту просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни и вообще всесторонней европеизации России»23. Одним из порождений крепостного права был «идиотизм деревенской жизни», борьбе с которым В.И. Ленин придавал особо важное значение. Касаясь полемики Н. Михайловского и П. Струве по поводу «Мужиков» А.П. Чехова, он писал, что Маркс не боялся, и с полным правом не боялся, писать об «идиотизме деревенской жизни»24. Вопрос об «идиотизме деревенской жизни» В.И. Ленин ставил в непосредственную связь с вопросом о пролетаризации деревни, с вопросом о развитии капитализма, и для него более или менее настоящая, а не лицемерная забота о просвещении народных масс в условиях 90-х годов была совершенно невозможна без правильного понимания указанной связи.
«Идиотизм деревенской жизни» изображен в рассказе Чехова не только в непосредственной связи с крепостническими пережитками, но и в связи с пролетаризацией деревни, с «отвлечением населения от земледелия».
А.П. Чехов в своем рассказе воспроизвел типичные условия, при которых деревня неизбежно должна была пролетаризироваться, и никакая сила не способна была приостановить этого процесса. А.П. Чехов не питал иллюзий даже на счет просвещения крестьян в существовавших тогда условиях. Художник в «Доме с мезонином» в полемическом запале говорит горькие, но глубоко верные с социологической точки зрения слова: «По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению... Если уж лечить, то не болезни, а причины их» (9, 96, 97). (Курсив мой — М.Г.)
«Деревенский идиотизм» Чикильдеевых представлял собой крайнее выражение всего того отрицательного, что деревня накопила за многие столетия своего существования. Патриархальные, «общинные» устои рушились, но деревня, как говорит художник, «какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор». Степан («Моя жизнь»), побывавший в солдатах, с отвращением говорит о «деревенском свинстве» грубые, резкие, но справедливые слова, хотя он и сам не понимает истинной причины мужицкой темноты: «Нешто мужики — люди? Не люди, а, извините, зверье, шарлатаны. Какая у мужика жизнь? Только есть, да пить, харчи бы подешевле, да и в трактире горло драть без ума; и ни тебе разговоров хороших, ни обращения, ни формальности, а так, невежа! И сам в грязи, и жена в грязи, и дети в грязи, в чем был, в том и лег, картошку из щей тащит прямо пальцами, квас пьет с тараканом, — хоть бы подул... Оно точно, нужда, да ведь нужда нужде рознь... Вот ежели человек в остроге сидит, или, скажем, слепой, или без ног, то это действительно, не дай бог никому, а ежели он на воле, при своем уме, глаза и руки у него есть, сила есть, бог есть, то что ему еще?» Степан ушел из деревни. «Вольный я казак теперь: где хочу, там и живу. В деревне жить не желаю, и никто не имеет права меня заставить» (9, 165).
Степаны не являлись в 90-х годах исключением. Чикильдеевы также уходили из деревни, чтобы никогда уже не возвращаться к тем обычаям, какие господствовали в ней. Горьковский Челкаш, созданный в 1895 году, выходец из деревни, с таким же презрением, как и Степан, отзывался о деревенских обитателях.
В «Мужиках» А.П. Чехов развивает степановскую характеристику деревенского народа, не принимая, однако, его категорического вывода: «баловство, сударыня, невежество, а не бедность». Именно бедность и озлобляет таких людей, как чикильдеевская старуха, Фекла, Кирьяк. Именно бедность и заставляет мужиков опускать руки. Им нужно было бы сплотиться всем «миром» и бороться против своих врагов, но единого «мира» уже не существовало, а «идиотизм деревенской жизни» усугублял их тяжелую участь, опутывал по рукам и ногам. «Крестьянство, стремясь к новым формам общежития, относилось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому, к тому, каково должно быть это общежитие, какой борьбой надо завоевать себе свободу... Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала... И, как всегда бывает в таких случаях, толстовское воздержание от политики, толстовское отречение от политики, отсутствие интереса к ней и понимания ее, делали то, что за сознательным и революционным пролетариатом шло меньшинство, большинство же было добычей тех беспринципных, холуйских, буржуазных интеллигентов, которые под названием кадетов бегали с собрания трудовиков в переднюю Столыпина, клянчили, торговались, примиряли, обещали примирить, — пока их не выгнали пинком солдатского сапога»25.
Правда, Чикильдеевы не любили молиться, но зато они свою злобу, ненависть к своим истинным врагам «срывали» друг на друге, «поедом съедая» друг друга, «сживая» друг друга со света. Воспетой народниками патриархальной солидарности в семье Чикильдеевых не было и в помине. Больному и несчастному Николаю, приехавшему в родительский дом поправить свое здоровье, в лицо говорят, чтобы он скорее умирал. Фекла, которую деревенские озорники разденут и нагой пустят домой, бьет коромыслом кроткую жену Николая. Кирьяк истязает свою-Марью, просто так, без всяких поводов. Читая сцену такого истязания, вспоминаешь слова Степана: «Нешто мужики — люди? Не люди, а, извините, зверье».
В рассказе Кирьяк бьет Марью один раз, но по одному тому, как трижды раскатывается, словно предвестник грозы, слово «Ма-арья!», постепенно нарастая, читатель догадывается, что Кирьяк уже выработал определенную систему ритуала истязания жены, и что бьет он ее систематически, находя для себя в этом ужасном «срывании» зла удовлетворение.
Но самое страшное состоит в том, что грозное, звериное рычание «Ма-арья!» А.П. Чехов трижды сопровождает указанием на безмолвие присутствующих. Оказывается, Кирьяк бил Марью «при общем молчании». Старик при этом залез на печь, старуха сидела и молчала, а Фекла приговаривала: «небось, не убьет». Все молчат. Одна только Ольга, ложась спать, говорила Марье: «И-и, касатка... слезами горю не поможешь. Терпи и все тут. В писании сказано: аще кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую... И-и, касатка».
Современная А.П. Чехову критика жаловалась на то, что на полотне мрачной картины, развернутой в «Мужиках», не нашлось места даже толстовскому Акиму. Аким мог бы примирить либеральную критику с автором рассказа, мрак, объявший деревню, не был бы так ужасен, а произведение не было бы так далеко от правды. А между тем Аким в рассказе имелся, но критика умышленно не замечала его. Это — Ольга. Она, пожалуй, ярче воплотила в себе толстовское «непротивление», чем герой «Власти тьмы». «Терпи и все тут» — вот ее вера, проповедуемая в среде полуголодных, нищих, темных мужиков. Отсюда и слезы умиления, вызываемые «священным» словом «дондеже», и любовно-кроткое отношение к Фекле, которая ударила ее коромыслом.
Какую функцию выполняет Аким в драме «Власть тьмы»? (1886).
Л.Н. Толстой изобразил в своей драме более чудовищную темноту деревенской жизни, чем А.П. Чехов. Его герои прелюбодействуют, отравляют из-за денег ядом человека, убивают ребенка, самым гнусным образом обманывают себя, ведут чисто скотский образ жизни, — и все это не от бедности, а оттого, что мужики забыли бога, что они совесть свою отдали во власть злого, а не доброго, христианского начала. «Душа надобна», — говорит Аким, и этим нравственно-этическим требованием определяется идея толстовской драмы.
Драма Л.Н. Толстого содержала в себе немало суровой правды о частнособственнической природе мужика. Л.Н. Толстому, как яснополянскому жителю, была хорошо известна реальная драма деревенской жизни, которая состояла в том, что мужикам нечего было есть, что нищета гнала их вон из деревни, что их нещадно эксплуатировали, что вся жизнь их — одни лишения, несчастия, горькие слезы.
В Акиме отразилась попытка Л.Н. Толстого примирить путем религиозной, нравственно-этической проповеди социальные противоречия, «раздиравшие» деревню на части. Терпи и помни бога — «и все тут». Начало добра, воплощенное в образе праведника Акима, торжествует свою победу над «властью тьмы». Подобно тому, как в молитве: «да рассеется мрак и расточатся врази», в драме Л.Н. Толстого, оказывается, достаточно было одного Акима, чтобы мрак отступил.
Функция Ольги в рассказе «Мужики» та же, что и функция Акима. Но ее роль, как проповедницы терпения и христианской любви всепрощения среди людей, опутанных «цепью великой», которым некогда «дыхнуть», в сознании которых постоянным недоеданием, нуждой вытравлены всякие религиозные побуждения, выглядит, по крайней мере, жалкой и смешной. Образ Ольги, следовательно, представляет собой еще одну чеховскую полемику против толстовства, а рассказ в целом — такое произведение, в котором А.П. Чехов высоко поднимается над уровнем толстовского понимания противоречий крестьянской жизни.
«Идиотизм деревенской жизни» А.П. Чехов видел не только и не столько в мужицкой жестокости, физической нечистоплотности, в сквернословии и жадности, сколько в мужицкой бестолковщине, в мужицком «неразумении» и в самой социальной, двойственной природе мужика. Степан в повести «Моя жизнь» говорит Маше: дайте мужику денег и он «сам откроет питейное заведение и на ваши деньги начнет народ грабить». Та же мысль повторяется и в «Мужиках».
Стихийными бедствиями, во власти которых находилось дореволюционное крестьянство, являлись неурожаи, болезни, пожары и пьянство. Полное бессилие крестьян в борьбе с ними усугубляло их тяжелую участь. В «Мужиках» А.П. Чехов рассказывает об этих печальных сторонах крестьянской жизни. Казалось бы, на лоне природы, где все так прекрасно, и жизнь должна быть прекрасной, осмысленной, человечной. «А там внизу расстилался широкий, ровный, ярко-зеленый луг, уже скошенный, на котором теперь гуляло крестьянское стадо. Река была в версте от деревни, извилистая, с чудесными кудрявыми берегами, за нею опять широкий луг, стадо, длинные вереницы белых гусей, потом так же, как на этой стороне, крутой подъем на гору, а вверху, на горе, село с пятиглавою церковью...
— Хорошо у вас здесь! — оказала Ольга... — Раздолье, господи!» (9, 193).
Но этой прекрасной сельской панораме, находящейся на некотором расстоянии от деревни, А.П. Чехов метафорически противопоставляет (в одном абзаце!) другую, убогую и безобразную картину природы. Вот она: «За крестьянскими усадьбами начинался спуск к реке, крутой и обрывистый, так что в глине, там и сям, обнажились громадные камни. По скату, около этих камней и ям, вырытых гончарами, вились тропинки, целыми кучами были навалены черепки битой посуды, то бурые, то красные»... Контрастность этого пейзажа вводит читателя в суть деревенской драмы. И в самом деле, непосредственно за пейзажем идет изображение известного истязания Марьи ее пьяным мужем. Затем сетования старухи на то, что «мужики наши горькие, не в дом несут, а из дому», и, наконец, описание пожара, в борьбе с которым мужики проявили столько бестолковщины. Когда пожар разгорался и женщины стояли с образами, а в церкви звонили в колокола, мужики толпились возле «несчастного происшествия», «ничего не делая и смотрели на огонь. Никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел» (9, 206).
IV
А.П. Чехов считал, что обвинять мужиков в том, что у них так, а не иначе сложилась жизнь, нельзя. Тем более нельзя негодовать на них за их жестокость и «неразумие».
Мужики — это народ, интересы которого должны быть священны для каждого просвещенного человека. Больше того, в целях всестороннего удовлетворения этих интересов следует радикально изменить существующий социально-политический строй. Иначе цивилизации угрожает гибель, а человеку — вырождение. Художник говорит об этом так: «до правды еще далеко... и все клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность» (9, 99). Полознев, ближе познакомившийся с мужиками, сумел заметить в них более существенное, чем невежество и грубость. Вот почему он, нисколько не закрывая глаз на безобразные стороны в психике и быте мужиков, отзывается о них как хранителях высшей народной, но отнюдь не сугубо мужицкой, справедливости, и справедливость эту он противопоставляет неправде эксплуататоров. «Она негодовала» — говорит Полознев о Маше, — «на душе у нее собиралась накипь, а я, между тем, привыкал к мужикам, и меня все больше тянуло к ним... Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно, он верит, что главное на земле — правда, и что опасение его и всего народа в одной лишь правде, и потом больше всего на свете он любит справедливость» (9, 166. Курсив мой — М.Г.).
Но каким бы воплощением справедливости ни был крестьянин, мир, в котором он жил, погибал, и никто не мог предотвратить этой гибели. Справедливость крестьянина была пассивной, чисто патриархальной. То нужное и очень важное, что имелось в нем, могло проявить себя в действенных и плодотворных формах при других социальных условиях, при другой социальной обстановке. Пролетаризация деревни и была тем единственным путем, который должен был привести крестьянина к радикальному изменению всего его психического склада, освободить его от власти «деревенского идиотизма», очистить от всяких наростов дорогую для него справедливость. Понимал это или не понимал А.П. Чехов, но темой для своего рассказа он избрал именно тот путь, на котором крестьянство искало выхода из дантовых кругов ада деревенской жизни. Сколько бы Кирьяк ни «срывал зло» на безответной Марье, сколько бы ни выпил вина, он никогда не победил бы в себе зверя и никогда не понял бы истинной причины своего безрадостного существования, если бы не надумал уйти из деревни в город. Характерно также, что овдовевшая Ольга не захотела остаться в деревне, а ушла опять в Москву, где потерял свое здоровье Николай Чикильдеев. Мы уже не говорим о том, что даже семья бывшего полового оказалась гуманнее, просвещеннее деревенских жителей. Следовательно, то, что В.И. Ленин называет в своей монографии «Развитие капитализма в России» «перекочевыванием», А.П. Чехов рассматривает как прогрессивное явление.
Известно, что народники считали отвлечение крестьян в города явлением регрессивным, вредно влияющим на нравственность деревенских жителей, с одной стороны, и увеличивающим «язвы пролетариатства», с другой. Стремления народников задержать пролетаризацию деревни посредством всякого рода «мероприятий» были разоблачены В.И. Лениным, который видел в этом не что иное, как вырождение старого русского крестьянского социализма в пошлый мещанский радикализм.
Если А.П. Чехов, как художник, правильно отметил в рассказе «Мужики» начавшуюся миграцию крестьян из деревни в город и указал на неизбежность этого явления, то либерально-народническая публицистика в лице Я. Абрамова не только не отрицала указанного явления, но и пыталась доказать, что «во всех углах России идет тихая, малозаметная, но великая по своим последствиям культурная работа, тихо, незаметно делаются «малые дела», которые должны облегчить жизнь нашего народа и просветить его сознание»26.
Другой либерально-народнический публицист, С.Н. Кривенко, выступивший в 1895 году с книгой «На распутьи», доказывал, что опасение деревни состоит в деятельности «культурных одиночек». Культурные одиночки представлялись ему такой именно силой, которая способна разрешить все противоречия деревенской жизни и вывести деревню из тяжелого положения.
Несостоятельность народнических «теорий» Абрамова, Кривенко и других была впервые в художественной литературе раскрыта А.П. Чеховым. Его рассказ «Дом с мезонином» и повесть «Моя жизнь» являются в этом смысле замечательными образцами подлинно тенденциозной, последовательно-демократической литературы. Не случайно А.П. Чехов соединяет в образе Мисаила Полознева черты, присущие в равной мере как толстовцам, так и народникам. «Маленькая польза» является отражением эклектической сущности народнической программы. А.П. Чехов правильно поступил, оставив Полознева обыкновенным маляром после того, как из его попыток «облагодетельствовать» крестьян ровным счетом ничего не вышло. А.П. Чехов устами Маши Должиковой дает ответ на вопрос: «где же выход?». Выход не в «малых делах», не в том, чтобы приносить деревне «хотя маленькую, но пользу». «Допустим, что ты работаешь долго, — говорит Маша Полозневу, — очень долго, всю жизнь, что в конце концов получаются кое-какие практические результаты, что они, эти твои результаты, что они могут против таких стихийных сил, как гуртовое невежество, голод, вырождение? Капля в море! Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые!» (9, 170. Курсив мой — М.Г.).
А.П. Чехов был прав, — нужны были другие способы борьбы. Что это за способы? Слова: «сильные, смелые, скорые» о многом говорят, и сказаны они автором повести не ради «красного словца», — нам известна языковая разборчивость и точность писателя. Широкая проповедь, имеющая своей аудиторией не отдельную деревню, а всю крестьянскую массу, проповедь, о которой говорит Маша, могла быть в свете сложившейся ситуации идейной борьбы в 90-х годах только революционной.
Совсем недавно разгоревшуюся вокруг «Мужиков» борьбу между Михайловским и Струве считали борьбой между народничеством и марксизмом. Однако, в суждениях Струве о рассказе А.П. Чехова никакого марксизма не было. И хотя сближали в идейном смысле Чехова и Струве, первый стоял неизмеримо выше в понимании происходивших процессов в деревне. Струве в своих статьях о «Мужиках» намеренно обходил классовый смысл деревенского обнищания и «раскрестьянивания». В пролетаризации он видел только черновую работу капитализма, расчищавшего для себя «жизненное пространство». Прогрессивное значение капитализма для него заключалось в усилении позиций кулачества. А.П. Чехова же вовсе не интересовали судьбы деревенской буржуазии. Он изображал тяжелую жизнь сельского пролетариата, корыстолюбие богатых, и подводил своего читателя к выводу о необходимости радикального переворота во всем строе деревенской жизни.
Из рассказа «Мужики» Струве делал иные, либерально-буржуазные выводы, стремясь выхолостить подлиннодемократическую, революционную острогу, содержавшуюся в нем. «Трудно решить, — писал он, — если судить совершенно объективно, какой группе, деревенским ли удачникам (кулакам — М.Г.) или деревенским «мизераблям» — будет в ближайшем будущем принадлежать важнейшая роль в процессе роста личности». Попутно сославшись на оценку хозяйственных способностей кулака, данную Гл. Успенским во «Власти земли», Струве склонял свой ответ в пользу «деревенских удачников». Таким образом, вопрос о революционной сути крестьянской пролетаризации он подменял вопросом о «росте личности» в деревне, а идею рассказа А.П. Чехова — идеей защиты человеческой личностью своих эгоистических интересов27. Такое понимание рассказа искажало его истинное значение и давало основание не только народнической критике, но и народнически настроенному читателю видеть в нем тенденциозное сгущение красок, делаемое, будто бы, в интересах «трактирной цивилизации».
Огромное значение «Мужиков» А.П. Чехова в идейной борьбе 90-х годов еще более усиливалось благодаря тому, главным образом, революционному выводу, который делали из него подлинные марксисты, считавшие, что спасение деревни находится на путях общепролетарской борьбы против самодержавия, помещиков и буржуазии.
Примечания
1. «Русское богатство», 1897, 6.
2. «С.-Петербургские ведомости», 29 апреля 1897 г.
3. Н.К. Михайловский. Литература и жизнь. «Русское богатство», 1897, 11, стр. 134.
4. В.И. Ленин. Соч., т. 2, 481.
5. Н. Златовратский. Избранные произведения. М., 1947, стр. 202.
6. Там же, стр. 377.
7. Там же, стр. 392.
8. Н.Г. Чернышевский. Литературно-критические статьи, под ред. Н.Ф. Бельчикова. М., 1939, стр. 282.
9. В.И. Ленин. Соч., т. 3, стр. 265.
10. «Северный вестник», 1897, 7, стр. 16.
11. Там же.
12. В.И. Ленин. Соч., т. 3, стр. 132.
13. Там же, стр. 141. Курсив В.И. Ленина.
14. В.И. Ленин. Соч., т. 3, стр. 145.
15. Там же, стр. 273.
16. Суворину, 27 октября 1892 г.
17. Н. Гарин. Очерни и рассказы, 1895.
18. См. В.И. Ленин. Соч., т. 2, стр. 454.
19. «Земледелие и земледелец центральных промышленных губерний». «Русская мысль», 1901, 7, стр. 174.
20. «Вестник Европы», 1902, III, стр. 322. «По вопросу об обеднении черноземного центра России».
21. «Вестник Европы», 1695, X, стр. 454. «Крестьянские платежи».
22. «Русское богатство», 1898, VII, стр. 94. «Вопрос о розгах».
23. В.И. Ленин. Соч., т. 2, стр. 472.
24. Там же, стр. 454.
25. В.И. Ленин. Соч., т. 15, стр. 184.
26. «Книжки-Недели», 1896, VII, стр. 227. «Великие и малые дела».
27. «Новое слово», 1897, X. «Мужики» Чехова и г. Михайловский».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |