Мотив встречи в чеховском сюжете

О тебе вспоминаю я редко
И твоей не пленяюсь судьбой,
Но с души не стирается метка
Незначительной встречи с тобой.

А. Ахматова

Надолго ли? Навек? Далече
брожу и вслушиваюсь я
в движенье звезд над нашей встречей...
И если ты — судьба моя...

В. Набоков

В творчестве Чехова первостепенное место занимает проблема человеческого общения, его пределов, возможностей и результатов. В «автономизации» коммуникативной проблематики и ее кардинальном углублении ученые видят специфическую особенность Чехова [16:18]. В чеховском сюжете интерес к данной проблеме актуализирует один из традиционных литературных мотивов — мотив встречи. Анализируя событийные реализации этого мотива в прозе Пушкина, И. Силантьев справедливо говорит о его частотности и эстетической значимости [15:11]. В обширной чеховедческой литературе данному мотиву до сих пор не уделялось должного внимания. В работах исследователей можно найти лишь отдельные наблюдения [4; 9].

Чеховские встречи так многочисленны и разнообразны, что трудно поддаются классификации. Исходя из различных критериев, можно выделить встречи ожидаемые и случайные, состоявшиеся и несостоявшиеся, повторяющиеся и однократные, продуктивные (имеющие продолжение) и непродуктивные (оставшиеся без последствий). Попытаемся наметить некоторые закономерности использования этого мотива, его осмысления и интерпретации в творчестве Чехова¹.

К конститутивным признакам мотива ученые относят наличие инвариантного семантического субстрата, повторяемость, вариативность, сочетаемость [3; 8; 11; 13; 15]. Мотивы могут быть простыми и составными, производящими и производными, свернутыми и распространенными [13:10]. Каждый мотив существует в тексте не изолированно, а в сложном взаимодействии с другими мотивами. Только при таком понимании мотива он воспринимается в полном объеме, раскрывается его многозначность и многофункциональность.

Некоторые исследователи предлагают рассматривать мотив как образное единство ситуации и действия [8:290]. Хотя относительно предикативной составляющей мотива современные литературоведы не пришли к единому мнению, характеристики мотива встречи вполне отвечают определению, предложенному И. Силантьевым: «повествовательная единица <...>, соотносящая в своей семантической структуре предикативное начало действия с актантом и пространственно-временными признаками» [15:96]. Встреча — совпадение двух или более субъектов во времени и пространстве, и потому ее семантика во многом определяется исходной пространственно-временной ситуацией. Ситуация может благоприятствовать встрече, как бы предопределять ее. Действие при этом разворачивается в чужом и / или открытом пространстве, где свободно и произвольно пересекаются дороги героев. Это достаточно традиционные ситуации «на пути» (вариант — «на постоялом дворе») («Степь», «Красавицы», «На пути», «На подводе», «Студент», «Воры», «На большой дороге» и др.), «в курортном городе» («Ариадна», «Дама с собачкой»). Как отмечал М. Бахтин, дорога — «преимущественное место случайных встреч» [2:392]. Герои Чехова встречаются в вагоне, на вокзале, на пароходе, на степной или проселочной дороге, в придорожном трактире, в монастырской гостинице, на ялтинской набережной и т. д. Особое место в этом ряду занимают степные встречи («Счастье», «Степь», «Огни»), где большое разомкнутое пространство и связанные с ним мотивы огромности мира, малости и одиночества человека, красоты и равнодушия природы, вечности и таинственности бытия предопределяют философский характер осмысления происходящего.

Другая разновидность — встречи, которые происходят в замкнутом, самодостаточном пространстве с устоявшимся жизненным ритмом, куда извне, преодолевая границы, проникает герой. Этот герой может быть чужим или своим (тогда встреча становится возвращением), но всегда в большей или меньшей степени не совпадающим с основным пространством и его обитателями («Шампанское», «Страх», «У знакомых», «Дом с мезонином», «В родном углу», «Случай из практики», «Палата № 6», «Черный монах», «Мужики»). Среди героев Чехова есть странники и домоседы, люди пути и люди замкнутого пространства. Казалось бы, именно герой пути должны провоцировать встречи, однако «оседлые» персонажи обычно стремятся к встречам ничуть не меньше. Недаром так тоскуют по общению Мисаил Полознев («Моя жизнь»), Вера Кардина («В родном углу»), которым не с кем встретиться. Жажда встречи может быть доведена до абсурда, тогда перед нами «попрыгунья» Ольга Ивановна, в поисках новых знакомств «прозевавшая» единственную подлинную встречу в своей жизни. Активность или пассивность персонажа, его «нацеленность» на встречу становится характерологическим признаком. Рассмотрим в качестве примера рассказ «У знакомых», где мотив встречи становится основой сюжета.

Главный герой рассказа по своему внутреннему складу отнюдь не «человек пути». Но письмо, полученное из Кузьминок от старых и добрых знакомых, настаивает на немедленном приезде и вводит мотив нетерпеливого ожидания, жажды встречи, — правда, только со стороны хозяев. О подлинной причине этого нетерпения в письме ничего не сказано, но герой о ней догадывается: «Очевидно, и теперь хотели от него совета или денег» [17:X:8]. Поэтому, хотя Кузьминки в воспоминаниях Подгорина овеяны поэзией и очарованием юности, согласиться на встречу для героя — значит «отбыть повинность» и снять камень с совести. Таким образом, мотив встречи с самого начала выявляет свою двойственность. Встреча происходит в два этапа, как бы удваивается: вначале Подгорина встречают Сергей Сергеевич и Надежда, затем следует общая шумная встреча на террасе. Мотив ожидания становится навязчивым: «Мы с сестрой ждем вас с утра... У нас Варя, и тоже ждет вас» [17:X:9]. Возникает мотив несвободы: Подгорина все время держат за руку, обнимают за талию, оставляют вдвоем с Надеждой, возле которой «он чувствовал себя так, как будто его посадили вместе с ней в одну клетку» [17:X:16]. Герой постоянно сопоставляет прошлое — прекрасное и светлое — с чуждым и неприятным настоящим. Лишь на какое-то мгновение воспоминания оживают, вытесняют неприятные впечатления, и свидание с Кузьминками оборачивается не тягостной повинностью, а встречей с прошлым — с молодостью, счастьем, радостью и надеждой: «В гостиной за роялью сидела Татьяна, и ее игра живо напоминала прошлое, когда в этой самой гостиной играли, пели и танцевали до глубокой ночи, при открытых окнах, и птицы в саду и на реке тоже пели... Все ожили, повеселели, точно помолодели; у всех лица засияли надеждой...» [17:X:17]. Однако это настроение оказывается мимолетным, прошлое вновь сменяется настоящим, и в сознании героя Кузьминки окончательно становятся ловушкой, из которой нужно вырваться любой ценой. Комната-ловушка, мягкие, прилипчивые руки Сергея Сергеевича, старые кресла, кого-то подстерегающие в тишине, даже влюбленная в него Надежда — все это для героя лишь проявления несвободы.

И все же бегство из Кузьминок — не просто самозащита и освобождение. В Подгорине ярко выражено подколесинское начало — боязнь перемен, неспособность к решительным действиям, — парализующее любые порывы. Размышления героя вызывают гоголевские ассоциации: «Отчего бы и не жениться на ней, в самом деле?» — подумал Подгорин, но тотчас же почему-то испугался этой мысли» [17:X:17]. Поспешный отъезд долгожданного гостя — в какой-то степени бегство от настоящего, подлинного: от тревог, от любви, от реальной жизни. Подгорин не случайно характеризует себя как «отживший тип»: «со своей холодной скукой, постоянной досадой, с неуменьем приспособляться к действительной жизни, с неуменьем брать от нее то, что она может дать, и с томительной, ноющей жаждой того, чего нет и не может быть на земле» [17:X:22].

Несостоявшаяся встреча с Надеждой оказывается еще и невстречей с самим собой, с лучшим в себе — хотя именно здесь, в Кузьминках, давая отповедь Сергей Сергеичу, Подгорин едва ли не в первый раз в жизни «был искренен и говорил то, что хотел» [17:X:20]. Семантика мотива встречи оказывается амбивалентной: это и встреча-ловушка, которой удалось избежать, и несостоявшаяся встреча, упущенный случай, нереализованные возможности.

Мотив несостоявшейся или запоздалой встречи очень значим для Чехова. Чаще всего это не столько физическая, сколько духовная невстреча, когда герои неспособны «встретиться мыслями» (Вл. Даль). В рассказе «Ионыч» этому мотиву вновь сопутствуют мотивы несостоявшегося счастья, надежды, ожидания любви, упущенных возможностей. Нереализованный потенциал встречи, ее потенциальная значимость передаются расширением пространства до масштабов мироздания. Одинокий герой чувствует себя наедине с миром. В рассказе «У знакомых» эта ситуация была только намечена, в «Ионыче» она развернута. «Невстречи» героев оформлены аналогично: тихая ночь, лунный свет, белая каменная ограда, звук одиноких шагов в тишине, элегические размышления героя, страстное ожидание любви и счастья. В «Ионыче» бытовое без остатка переходит в бытийное: герою открывается «мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную» [17:X:31].

Философское наполнение пейзажа складывается из целого комплекса мотивов: лунного света, рождения и смерти, вечности, покоя, смирения, одиночества человека и равнодушия природы, гармонии и дисгармонии, тайны и т. д. В рассказе «Архиерей» этот пейзаж повторится вновь, причем в обрамлении мотива встречи. После первой встречи героя с матерью душа его переполняется нежным и радостным чувством, открывается людям и миру. В систему мотивов, связанных с лунным пейзажем, в «Архиерее» входит мотив единения человека с природой и мирозданием; «Белые стены, белые кресты на могилах, белые березы и черные тени и далекая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем, казалось, теперь жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку... И все молчали, задумавшись, все было кругом приветливо, молодо, так близко, все — и деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так будет всегда» [17:X:187]. Однако встреча с матерью в дальнейшем оборачивается духовной невстречей: мать стесняется сына, видит в нем «владыку» и «преосвященство». Только на пороге смерти сын становится для нее прежним Павлушей, но в это время ему уже не слышны земные голоса.

Настоящая встреча оказывается для чеховских героев такой же редкостью, таким же уникальным и неповторимым событием, как моменты духовных озарений и подлинной гармонии с собой и с миром. Следствием такой встречи может стать перелом в мироощущении героев, переход от душевного упадка к состоянию просветленности и надежды. Эта сюжетная модель сближает рассказы «Студент» и «Случай из практики»: после встречи со вдовами Иван Великопольский чувствует, что «радость вдруг заволновалась в его душе», погружается в «невыразимо сладкое ожидание счастья», и жизнь кажется ему «восхитительной, чудесной и полной высокого смысла» [17:X:187]; после беседы с Лизой Ляликовой доктор Королев думает «о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как это тихое, воскресное утро» [17:X:187]. Случайная встреча порождает осознание (или хотя бы ощущение) «внутренней телеологии мироустройства» [18:280], «высшей осмысленности мира» [1]. Тем острее должен осознаваться драматизм несбывшихся и запоздалых встреч («О любви», «Дядя Ваня», «Три сестры»), тем значительнее миг духовного общения и понимания, для которого не нужно слов и не существует расстояний («На святках»).

Мотив встречи у Чехова часто соотнесен с мотивами случая и тайны. В рассказе «О любви» герой «старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за старика, <...> и я все старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка» [17:X:72]. Вопрошающему герою кажется, что если он разгадает тайну встречи, скрытую первопричину событий, в его жизнь войдут счастье и смысл. Однако случай и тайна онтологичны, а потому не требуют и не имеют разгадки. Духовные же метания героя — лишь род отговорки, оправдание своего бездействия.

В рассказе «По делам службы» триада «случай — встреча — тайна» приобретает универсальный, мировоззренческий смысл, а мотив встречи утрачивает связь с любовной сюжетикой. Герой рассказа, следователь Лыжин, видит странный и тревожный сон, в котором парадоксально встречаются живые и мертвые — покончивший самоубийством страховой агент Лесницкий и сотский Лошадин, — они идут заснеженным полем бок о бок, поддерживая друг друга, и этот сон позволяет Лыжину осмыслить то, над чем он давно задумывался: «Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует <...> между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, все полно одной общей мысли, все имеет одну душу, одну цель... И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», <...> и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку <...> — это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это» [17:X:99].

Проблема цельности и многосоставности бытия, взаимосвязанности и взаимообусловленности всех его элементов, разрушение привычной иерархии большого и малого, важного и неважного, поиск скрытых связей и закономерностей — суть художественной системы зрелого Чехова. В таком контексте мотив встречи наполняется символическим содержанием: жизнь человека может быть осмыслена как Встреча — с миром, с людьми, с самим собой, с истиной и ложью, любовью и ненавистью, добром и злом, верой и неверием.

Встречи становятся вехами или поворотными пунктами судьбы («Шампанское», «Казак», «Красавицы», «Дама с собачкой» и др.), они высвечивают глубинные качества человеческой личности и сущностные закономерности бытия. В рассказе «Красавицы» герой-повествователь описывает две случайные дорожные встречи, подарившие ему «опыт прекрасного»: «...точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию» [17:VII:162]. «Ощущение красоты» вызывает странное чувство: не желание, восторг или наслаждение, а тяжелую, хотя и приятную грусть, как будто «мы все <...> потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем». Герой пытается разобраться в причинах этой грусти: «...или смутно чувствовал я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как все на земле, недолговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!» [17:VII:162—163].

Современные филологи объясняют сложное чувство героя мгновенностью и уязвимостью прекрасного, ощущением несовершенства жизни [12]. Философы трактуют основу этого меланхолического переживания в кантианском духе как осознание несоразмерности «все превосходящей красоты той земной юдоли, в формах которой она оказалась заключена», несоответствия «созерцаемой во внешнем предмете абсолютной целесообразности (разума, ноумена) и неспособной вместить ее (и «вынести на себе») чувственной данности явления» [10]. Однако красота, созерцаемая героем Чехова, поражает именно адекватностью и разнообразием своих воплощений. Для нас важно в данном случае, что встреча с прекрасным в его безусловном совершенстве означает соприкосновение с той подлинностью бытия, для которой, говоря чеховскими словами, «трудно подобрать название». И хотя эта подлинность отнюдь не иномирна, не запредельна, грусть повествователя (в силу особой универсальности) оказывается сродни меланхолическому переживанию лирического героя В. Жуковского, также потрясенного созерцанием природной красоты: «Спирается в груди болезненное чувство, / Хотим прекрасное в полете удержать... / Но то, что слито с сей блестящей красотою — / Сие столь смутное, волнующее нас, / Сей внемлемый одной душою / Обворожающего глас, / Сие к далекому стремленье, / Сей миновавшего привет...» [6:119—120]. Рассказ Чехова можно рассматривать как своеобразный парафраз «Невыразимого», хотя и с иной расстановкой акцентов.

Наиболее полно судьбоносное значение и сюжетообразующая роль мотива встречи воплощены в «Даме с собачкой» — последнем произведении Чехова, где этот мотив положен в основу сюжета. Встреча Гурова и Анны Сергеевны перерождает героев, обнаруживает лучшее в них и приводит к убеждению, что «сама судьба предназначила их друг для друга» [17:X:143]. Здесь мотив встречи вновь соотносится с мотивами судьбы, случая, тайны. Случайная встреча, ставшая судьбой, заставляет героев жить тайной жизнью и в ней находить смысл и опору своего существования: «И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, <...> что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других... У каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, происходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне» [17:X:141—142].

В систему мотивов «Дамы с собачкой» включаются также мотивы прозрения, перемен, будущего, новой жизни. Сопряжение мотива встречи с мотивом будущего определяет особый, оптимистически-просветленный пафос финала. Открытость концовки, разомкнутость художественного времени подразумевают возможность и необходимость новых встреч. Аналогичный художественный прием Чехов уже использовал ранее — в «Студенте» и «Доме с мезонином», где мотив встречи тоже играл первостепенную роль в развитии сюжета.

Особое место в творчестве Чехова занимают символические встречи с «прохожими». В повести «В овраге» встреча потерявшей ребенка Липы с крестьянами из Фирсанова — лишь эпизод, но он выполняет в сюжете роль «замка свода». Это встреча на том символическом «перекрестке», где встречаются земля и небо, горизонталь и вертикаль, и недаром Липа спросит пожалевшего ее старика: «Вы святые?». И совершенно естественно, не удивившись, ответит старик: «Нет. Мы из Фирсанова» [17:X:174]. В пьесе «Вишневый сад» встреча со «слегка пьяным» прохожим, случайно забредшим «на территорию пьесы» [14] и получившим от Раневской золотой вместо тридцати копеек, призвана не только обнаружить «корыстную эксплуатацию гуманных чувств» [14]. Неадекватные реакции героев — испуг Вари, «оторопь» Раневской, возмущение Лопахина — можно объяснить тем, что потасканный попрошайка, появление которого предварено знаменитым «звуком лопнувшей струны», предстает как вестник несчастья, существо иномирное и тревожащее. Случайная встреча прочитывается как встреча с судьбой. Это впечатление подкрепляется хронотопом и настроением «кладбищенской элегии»: действие происходит на заброшенном кладбище, когда «солнце село» и «восходит луна»; в репликах героев актуализируются мотивы равнодушной природы, греховности, смерти. В современных прочтениях этого образа подчеркивается его «остраненность», принципиальная невписанность в происходящее, фабульная непродуктивность. Прохожий предстает знаком «развоплощенной реальности» [5:61—62].

В мире Чехова есть и встречи-фантомы, встречи-иллюзии, такие как встреча Коврина с черным монахом или встреча Марьи Васильевны с дамой из поезда, похожей на ее мать («На подводе»). Встречей-фантомом, абсолютно несбыточной, оказывается в «Трех сестрах» встреча с Москвой — с той Москвой, куда не ходят поезда. Такие встречи уводят героев в иллюзорный мир, и хотя именно этот мир кажется им подлинным и прекрасным, автор неизменно возвращается к реальности. Склонность к эскапизму можно считать характерологической чертой чеховского героя (об эскапистской сюжетике у Чехова см.: [7]).

Смысловое наполнение и функции мотива встречи в прозе и драматургии Чехова сходны. В драме мотив встречи отличается большей напряженностью переживания и тесно связан с мотивом расставания, разлуки, образуя в четырех больших пьесах обрамление драматического сюжета. Поскольку действие «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер» и «Вишневого сада» развивается в замкнутом пространстве дворянской усадьбы, практически весь событийный ряд этих пьес состоит из приездов и отъездов героев, встреч и разлук. Встречи у Чехова чаще всего либо случайны, либо имеют непредсказуемые последствия. Однако это те случайности, в которых проявляется главное, закономерное, существенное. Каждая встреча — своего рода шанс, дарованный человеку судьбой, дабы изменить свою жизнь или свое представление о ней, ощутить связность, неоднозначность, объемность и парадоксальность бытия. Этим определяется важнейшее смыслообразующее значение мотива встречи в чеховском сюжете.

Примечания

1. Данный раздел написан в соавторстве с Н.А. Никипеловой, которой я чрезвычайно признательна за помощь и понимание.