Удовольствие по-чеховски

Мы все блаженствуем равно,
Но все блаженствуем различно;
Уделом нашим решено,
Как наслаждаться им прилично,
И кто нам лучший дал совет,
Иль Эпикур, иль Эпиктет?

Е. Баратынский

Ты понял жизни цель: счастливый человек,
Для жизни ты живешь.

А. Пушкин

Внутренний мир творческой личности, этические представления художника, система его ценностных ориентаций и способы ее репрезентации в творчестве составляют неизменный предмет внимания антропологов, культурологов и представителей литературоведческой науки. Одной из важнейших этических категорий и неотъемлемой составляющей эмоциональной сферы личности является удовольствие. Принцип удовольствия волновал философскую мысль, начиная с Аристотеля. Всестороннему осмыслению этой категории до сих пор посвящаются конференции и научные издания [5; 7]. Констатируя, что «категория удовольствия ускользает от окончательных дефиниций», ученые наметили в качестве перспективного подхода изучение феномена удовольствия «в ракурсе его реализации в литературном произведении» [7:267, 288]. Объектом внимания исследователей стала литература XIX—XX веков, представляющая, как было отмечено, «колоссальный материал для изучения удовольствия как культурного феномена» [7:307]. Поскольку изучение этого материала только начинается, представляется целесообразным сосредоточить внимание на творчестве одного автора, что позволит хотя бы пунктирно заполнить одну из страниц «литературного атласа» удовольствий [7:270].

Обращение в предложенном аспекте к произведениям Чехова определяется актуальностью гедонистической проблематики для литературы Серебряного века, частотой возникновения мотива удовольствия в чеховских текстах, а также особой значимостью для современников как творчества, так и личности художника. Последнее обстоятельство обусловливает наш интерес не только к художественному, но и к эпистолярному наследию Чехова.

В воспоминаниях о Чехове И. Репин приводит ставшую знаменитой характеристику: «Враг сантиментов и выспренних увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества» [9:150]. Категория удовольствия возникает здесь в довольно специфическом варианте. В самом деле, стоический образ «рыцаря без страха и упрека» связан с Чеховым достаточно прочно, а понятия долга, ответственности и т. п. порой соотносятся с его личностью гораздо естественнее, чем категории удовольствия и наслаждения в традиционном понимании. Известный «принцип удовольствия» для Чехова был отнюдь не главным регулятором физической и душевной деятельности, хотя в одном из писем 1897 года он утверждал: «А я человек жизнерадостный; по крайней мере первые 30 лет своей жизни прожил, как говорится, в свое удовольствие» [10:VII:67]. С учетом биографических обстоятельств это утверждение можно рассматривать лишь как гиперболу, выдающую желаемое за действительное. В художественном мире Чехова счастье и удовольствие чаще всего недостижимы, краткосрочны либо наказуемы, или же сопровождаются угрызениями совести и самообвинениями; в противном случае они свидетельствуют о душевной и нравственной ущербности персонажей. Тем не менее в чеховской системе ценностей удовольствие занимает достойное место и оказывается весьма многогранным. Разновидности удовольствия определяются, прежде всего, его источниками. Рассмотрим основные источники удовольствия, как они представлены в эпистолярных и художественных текстах Чехова.

В письмах Чехова мотив удовольствия встречается довольно часто. Если отвлечься от ритуальных оборотов, вроде: «имел удовольствие получить письмо» или «с удовольствием прочитал ваш рассказ», то к основным источникам удовольствия следует отнести, прежде всего, природу: «Душу можно отдать нечистому за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки и лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат» [10:II:289—290]. Природа доставляет и визуальное, и физическое удовлетворение: «Сидеть на набережной, греться и смотреть на море — это такое наслаждение» [10:II:62]. Однако важную сдерживающую роль играет сознание долга, обязательств. Говоря о сборе грибов, Чехов замечает: «Надо бросить, ибо это удовольствие мешает делу» [10:II:110]. Быть может, поэтому для него особенно притягательна садоводческая деятельность, сочетающая в себе эстетическое, творческое и прагматическое наслаждение: «Займитесь-ка розами, научитесь уходу за ними — это большое удовольствие» [10:X:10].

Второй источник удовольствия (а по частоте упоминаний, может быть, и первый) — это общение, личное и эпистолярное. Хотя тактичность и деликатность Чехова стали общеизвестными, выражение радости от получения письма, приезда или прихода гостя, настойчивые приглашения явно выходят за рамки простой вежливости интеллигентного человека: «Видеть Вас и говорить с Вами для меня такое удовольствие, какое мне приходится испытывать не часто» [10:III:102]; «Черкните мне строчки две-три; доставите мне этим громадное удовольствие!» [10:VI:328]; «За удовольствие повидаться с тобой и потолковать я готов отдать тебе все свои пьесы» [10:VII:213—214]. С этой коммуникативной разновидностью удовольствия сближается эстетическое наслаждение от общения с произведением искусства, будь то книга, картина, спектакль, концерт и т. д., а также удовольствие от путешествий, новых впечатлений (правда, здесь важную роль играет также смена обстановки, освобождение от груза повседневных обязанностей): «Вообще грустно. Я с наслаждением уехал бы теперь куда-нибудь вроде кругосветного плавания» [10:I:201]; «Пожить в Ялте или Феодосии одну неделю для меня было бы истинным наслаждением» [10:V:218]; «Я недавно из Парижа, где прожил три недели в полное свое удовольствие» [10:VII:214].

Внутренняя, духовная свобода, к которой всегда стремился и которой в полной мере обладал Чехов, как известно, сочеталась с постоянными, нередко обременительными внешними обязательствами, рутинной суетой, угнетающей своей безрезультатностью: «Жизнь идет, идет и идет, а куда — неизвестно. И удовольствия почти никакого, а все больше скучно или досадно» [10:VII:381]. Недаром Чехов так настаивал на своей лени и праздности — свойствах весьма условных, но показательных: «Истинное счастье невозможно без праздности... Мой идеал — быть праздным <...>. Для меня высшее наслаждение — ходить или сидеть и ничего не делать; любимое мое занятие — собирать то, что не нужно (листки, солому и проч.), и делать бесполезное» [10:V:281]. Это признание делает Чехова неожиданным предшественником одного из героев А. Платонова, с его любовью и сочувствием к «безродным и безвестным» вещам. Вопрос о пользе / бесполезности, а значит, и о смысле праздности при этом решается отнюдь не однозначно.

В другом письме Чехов уточняет: «...Праздность есть не идеал, а лишь одно из необходимых условий личного счастья» [10:VI:326]. Счастье и праздность в чеховской переписке сближаются неоднократно: «Я думаю, что близость к природе и праздность составляют необходимые элементы счастья; без них оно невозможно» [10:V:296]. В записную книжку внесена заметка: «Жизнь расходится с философией: счастья нет без праздности, доставляет удовольствие только то, что не нужно» [11:XVII:46]. Эту фразу Чехов переносит из одной записной книжки в другую, из чего можно сделать вывод о ее значимости, но нельзя установить, кому принадлежит высказанная мысль, автору или герою будущего рассказа. В любом случае смысловая цепочка счастье — праздность — удовольствие — бесполезность оказывается не случайной. Добавим, что семантический комплекс счастье, удовольствие / наслаждение, праздность, польза / бесполезность, начиная с пушкинской эпохи, прочно вписан в литературную традицию. Достаточно вспомнить сближения «сладкой неги», «свободы» и «праздности» в «Евгении Онегине», что не мешало поэту в других случаях, в зависимости от контекста, превращать «праздность вольную, подругу размышлений» в печальную, постыдную или унылую, то есть не совместимую с удовольствием. С большой степенью вероятности в данный комплекс входит мотив творчества.

В чеховском понимании творчество становится для писателя важнейшим и закономерным источником наслаждения: «Продолжать Вам следует, конечно, при условии, что писание доставляет Вам удовольствие...» [10:VI:315]; «Самое подходящее для Вас — это отдаться художествам, хотя бы ради собственного удовольствия»; «Работал я с большим удовольствием, даже с наслаждением» [10:III:126, 261]. Корреспондентке, обидевшейся на совет «писать с удовольствием», Чехов поясняет: «...это не значит играть, забавляться. Испытывать удовольствие от какого-нибудь дела значит любить это дело» [10:VI:318]. Творчество, по глубочайшему убеждению Чехова, требует от творца высокой самодисциплины и ответственности, это тяжелый труд, который только легкомысленному и наивному читателю может показаться забавой гения. «Я, Вы, Муравлин и проч. похожи на маньяков, пишущих книги и пьесы для собственного удовольствия. Собственное удовольствие, конечно, хорошая штука; оно чувствуется, пока пишешь, а потом?»; «Написал повесть <...>. Получилось вместе и удовольствие, и дисциплинарное взыскание за летнее безделье» [10:III:98, 261]; «Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всею тяжестью и угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь» [10:V:232]. Чеховский пример как нельзя лучше подтверждает справедливость известного утверждения О. Мандельштама о том, что в каждом художнике есть и Моцарт, и Сальери.

Наиболее очевидной параллелью к приведенным выше рассуждениям служат диалоги героев «Чайки»: «Нина. Но, я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют» [11:XIII:17]; «Тригорин. <...> День и ночь одолевает меня одна неотвязная мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... И так всегда, всегда, и нет мне покоя от самого себя» [11:XIII:29]. Таким образом, смысловое поле творчества у Чехова связывает такие понятия, как дело (труд), долг (обязанность), удовольствие (наслаждение), любовь.

Искусство, творчество являют собой ту область, в которой удовольствие для себя в идеале должно совпадать с удовольствием других. Случаи несовпадения замечательно описаны в чеховских рассказах (от «Драмы» до «Ионыча»). В одном из писем Чехова находим формулировку проблемы в самом общем виде: «Вы пишете, что доставлять удовольствие своему ближнему входит в круг наших нравственных обязанностей. Да, но это не всегда в нашей власти». Интересует его и вопрос о соотношении удовольствия и доброй воли: «Неужели, чтобы доставить человеку удовольствие, нужно предварительно спрашивать у него позволение?» [10:V:262, 329]. Таким образом, немаловажным оказывается этический аспект удовольствия.

В последние годы жизни Чехов все чаще находит источник наслаждения в самой жизни с ее естественными радостями: «Так много покоя, здоровья, тепла, удовольствия» [10:XI:11]. Любопытно, что гастрономические удовольствия чаще, чем какие-либо другие, сопровождаются высшей степенью оценки, хотя порой с ироническим оттенком: «Сегодня за обедом подавали очень сладкую, холодную мягкую дыню, я ел с большим наслаждением» [10:XI:16], «Всю дорогу пил изумительное пиво. Это не пиво, а блаженство» [10:VII:45]. Чехов упорно настаивает на соблюдении принципа удовольствия — правда, не для себя, а для своих адресатов: «Живите в свое полное удовольствие, утешайтесь, не думайте о болезнях...» [10:XII:10]; «Если в Петербурге ты живешь весело, в свое удовольствие, то я очень рад и счастлив; если же хандришь, то это свинство» [10:XII:74]. В подготовительных записях к пьесе «Три сестры» находим отголоски этих представлений: «Боже мой, как все эти люди страдают от умствования, как они встревожены покоем и наслаждением, которое дает им жизнь: как они неусидчивы, непостоянны, тревожны; зато сама жизнь такая же, как и была, не меняется и остается прежней, следуя своим собственным законам» [11:XVII:215]. В окончательный текст пьесы вошла лишь заключительная часть фразы, быть может, потому, что весь фрагмент оказался слишком личным. Как видим, для Чехова наиболее значимым и желанным становится удовольствие фактически без объекта (современные писателю философы, напротив, утверждали, что «человек стремится не к удовольствию <...>, а к тем или другим объектам, с известным содержанием» [2]).

Творчество Чехова «достраивает» диапазон удовольствий. Удовольствие становится важным средством проверки, испытания, характеристики человека. Простейшая разновидность — чисто физическое удовольствие, удовлетворение естественных потребностей или наслаждение благами цивилизации: «Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство...» («Ушла») [11:II:33]; «Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке, ходил по гостиной, видимо, с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье, легкую обувь» («Крыжовник») [11:X:57]. Трагикомический вариант гастрономического гедонизма представлен в рассказе «О бренности (масленичная тема для проповеди)», герой которого, Семен Петрович Подтыкин, наслаждается предвкушением блинного пиршества, но ощутить удовольствие от еды не успевает, умирая от апоплексического удара. Ситуация рассказа варьирует характерную для чеховского творчества сюжетную модель несостоявшегося события (любви, праздника и т. п.).

Будучи самодостаточным, такого рода удовольствие становится знаком пошлости: «Во время большой перемены Маня присылала ему завтрак в белой, как снег, салфеточке, и он съедал его медленно, с расстановкой, чтобы продлить наслаждение», «Она ровно дышала и улыбалась и, по-видимому, спала с большим удовольствием» («Учитель словесности») [11:VIII:326, 329].

Удовольствие может вписываться в систему социальных отношений. Подхалимствующий «маленький человек» испытывает наслаждение от общения с вышестоящими: «Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с!» («Толстый и тонкий») [11:2:251], «...Имеет удовольствие пожимать белую пухлую руку» («Весной») [11:V:53]. Выбор удовольствий отвечает стадиям изменения личности: «От таких развлечений, как театр и концерты, он уклонялся, но зато в винт играл каждый вечер, часа по три, с наслаждением» («Ионыч») [11:X:36]. Еще одной разновидностью становится удовольствие, связанное с избавлением от неудовольствия: «Федор Петрович почувствовал облегчение и даже удовольствие: перед ним уже не торчала согбенная фигура шипящего педагога...» («Дамы») [11:V:105]. Освобождение может быть столь желанным, что возникает своего рода этический парадокс: «Хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие» («Человек в футляре») [11:X:53]. Коллеги «человека в футляре» осознают неуместность подобных ощущений и в то же время отдают себе отчет в их первопричине: «Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные, постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода!» [11:V:105]. Напомним, что сам «виновник торжества» исповедует идеал вполне аскетический и полное удовлетворение испытывает, навсегда лишившись всех земных удовольствий и ограничив свою свободу последним и окончательным футляром.

Женский вариант удовольствия — удовлетворение любопытства или ощущение своей власти над мужчиной. Сознание опасности при этом лишь обостряет ощущения: «Ольга Михайловна почувствовала досаду на мужа, страх и удовольствие оттого, что ей можно сейчас подслушать» («Именины») [11:VII:169]; «То, что я был в ее власти и перед ее чарами обращался в совершенное ничтожество, доставляло ей то самое наслаждение, какое победители испытывали когда-то на турнирах» («Ариадна») [11:IX:127].

Психические надломы порождают специфические разновидности удовольствия с мазохистским оттенком: «У недалеких и самолюбивых людей бывают моменты, когда сознание, что они несчастны, доставляет им некоторое удовольствие, и они даже кокетничают перед самими собой своими страданиями» («Шампанское») [11:VI:15]; «...Мучительные мысли доставляли ей, быть может, удовольствие» («Рассказ неизвестного человека») [11:VIII:184]. От смакования собственных страданий недалеко до упоения унижением и страданиями других: «Несчастный, беспомощный вид человека в полушубке <...> по-видимому, доставлял ему большое удовольствие» («В ссылке») [11:VIII:49]; «Моя гордая, самолюбивая жена и ее родня живут на мой счет, и жена при всем своем желании не может отказаться от моих денег — это доставляло мне удовольствие и было единственным утешением в моем горе» («Жена») [11:VII:460].

Наслаждение нередко сочетается с насилием, жестокостью. Одни герои испытывают алголагнические переживания, когда собаки валят женщину на землю («Ненужная победа»), находят удовольствие в дранье («Остров Сахалин») и даже в убийстве: «Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему упасть...» («Убийство») [11:IX:153]. Другие персонажи применяют насилие, карая зло, но здесь удовольствие зачастую подавляется ощущением вины и недозволенности: «Он не понимал, для чего он это делает, но почувствовал большое удовольствие оттого, что удар кулака пришелся как раз по лицу <...>. Ему страстно захотелось ударить еще раз, но, увидев около ненавистного лица бледные, встревоженные лица сиделок, он перестал ощущать удовольствие...» («Неприятность») [11:VII:143]. Комическое возмездие героев рассказа «Злой мальчик» показывает, однако, что этические ограничители в подобных ситуациях действуют далеко не всегда: «...за всё время, пока были влюблены друг в друга, они ни разу не испытывали такого счастья, такого захватывающего блаженства, как в те минуты, когда драли злого мальчика за уши» [11:II:181].

Садомазохистские варианты удовольствия дополняются нарциссизмом. О герое повести «Дуэль» сообщается: «самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета» [11:VII:367]; персонаж рассказа «В усадьбе» наслаждается «своими мыслями и звуками собственного голоса», для него «удовольствие поболтать и блеснуть своим умом было дороже и важнее, чем счастье дочерей» [11:VIII:334, 338]. Самодовольство и самолюбование в чеховском мире всегда ущербны. Герой, испытывающий удовольствие от собственных поступков, пусть даже добродетельных, непременно обнаружит нравственную слабость. Если герою рассказа «Дамы» приятно сознавать, что, помогая бедному учителю, он поступает «справедливо и по совести, как добрый, вполне порядочный человек» [11:V:105], можно с уверенностью предположить, что это благородное намерение не осуществится. Когда рефлектирующий художник в «Доме с мезонином» сообщает, что он «полон нежности, тишины и довольства собою, довольства, что сумел увлечься и полюбить» [11:IX:189], — это верный признак и некоторого этического несовершенства, и близкого краха любви.

Удовольствие может быть результатом самообмана: так, в рассказе «Крыжовник» герой наслаждается жесткими и кислыми ягодами как воплощенной мечтой. В устоявшейся интерпретации Николай Иванович Чимша-Гималайский являет собою печальное зрелище человека, достигшего поставленной (отнюдь не высокой) цели «ценой утраты молодости, здоровья и — более того — человеческого облика» [3:239]. Л. Тютелова, анализируя образ «человека, который доволен», в творчестве Чехова, считает его основной характеристикой неразличение «лица» и «маски», «я-для-себя» и «я-для-других»: чеховский герой доволен лишь постольку, поскольку он не подозревает о возможности «иного, скрытого от всех существования, большего, чем та «маска», которая видна миру» [6:115]. В нашем случае «лицо» и «маска», на первый взгляд, неотличимы. Однако в истории владельца «усадьбы с крыжовником» важны метаморфозы, которые претерпевает его идеал в процессе материализации. Пройдя через различные фазы этого процесса (тоска — мечта / желание — жертвы на пути к ее осуществлению — достижение цели) заветный идеал движется от мечты о воле и усадебке на берегу реки к ста двенадцати десятинам с барским домом, людской, парком и двадцатью кустами крыжовника (духовная и эстетическая ценность при этом полностью вытесняются). В конечном же счете источником счастья и наслаждения оказывается тарелка с крыжовником, от которой герой не может оторваться даже ночью — как ребенок от любимой игрушки. Для Николая Ивановича крыжовник действительно вкусен, иначе он не предлагал бы его брату. Показательно, что герой растягивает удовольствие — берет по ягодке, то ли продлевая минуту наслаждения, то ли спасаясь от оскомины. «Возвышающий обман» связан как раз со стремлением возвысить и мифологизировать эту банальную тарелку, подавить подсознательное ощущение недостижимости счастья. Оборотную сторону удовольствия — «ужас быть удовлетворенным» [1] — осознает не сам герой, не способный к рефлексии, а его брат, рассказывающий эту историю. Заметим, что у Чехова имелась и другая версия финала: «Крыжовник был кисел: «Как глупо», сказал чиновник и умер» [11:XVII:39].

Рассказ Чехова затрагивает проблемы, которые в современной гуманитаристике рассматривает реалогия — наука, изучающая единичные вещи и их экзистенциальный смысл в соотношении с деятельностью и самосознанием человека [12]. Тарелка с крыжовником не имеет утилитарного значения. Ее ценность и удовольствие, ею порождаемое, определяются только сознанием героя, являются его производными. В соответствии с реалогическим подходом, в вещи главное — ее «лирическая» сущность, то есть способность «сживаться, сродняться с человеком», она функционирует не на прагматическом, а на эмоциональном уровне [12]. Единичность и индивидуальная значимость так понимаемой «вещи» акцентируются заглавием рассказа. Уникальность приобретенного вещью смысла подчеркивается тем, что рассказчик «прочитывает» его по-своему и не может разделить с братом его удовольствие.

Размышлять о природе и сущности удовольствия чеховским персонажам, как правило, недосуг или «не по чину». Герой рассказа «Страх», не находящий ответа ни на один из своих вопросов, мучительно переживает несоответствие философских постулатов и реальности: «Мне страшно смотреть на мужиков, я не знаю, для каких таких высших целей они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди...» [11:VIII:131]. Пожалуй, единственным примером художественного воплощения философии удовольствия оказывается повесть «Черный монах», где герой-идеолог поверяет свои теории собственной жизнью. Основное состояние Коврина во время развития болезни — радость, блаженство и удовольствие, причем как от физического удовлетворения, так и от духовных наслаждений: «Ехать по мягкой весенней дороге в покойной рессорной коляске было истинным наслаждением»; «Он внимательно читал, делал заметки <...>, и ему казалось, что в нем каждая жилочка дрожит и играет от удовольствия» [11:VIII:232, 239]. Перед нами один из немногих героев Чехова, который испытывает удовольствие не только от конкретной причины, но и от жизни как таковой. Такого рода удовольствие связано, как правило, с ощущением душевной гармонии, порождаемой естественной и комфортной обстановкой: «Приятно, надевши полушубок и валенки, в ясный морозный день делать что-нибудь в саду или на дворе, или читать у себя в жарко натопленной комнате, сидеть в кабинете отца перед камином, мыться в своей деревенской бане...» [11:IX:124] («Ариадна»). Удовольствие в подобных случаях возникает просто при отсутствии неудовольствия. Для магистра же такое состояние возможно лишь при условии, что центром мира является он сам, его творческий гений. Именно поэтому его сознание рождает фантом, отвечающий самым сокровенным чаяниям своего создателя: «Если бы ты знал, как приятно слушать тебя! — сказал Коврин, потирая от удовольствия руки» [11:VIII:242].

Вопрос о смысле жизни, счастье и наслаждении — один из центральных в беседах магистра с Черным монахом: «— А какая цель вечной жизни? — спросил Коврин. — Как и всякой жизни — наслаждение. Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представит бесконечные и неисчерпаемые источники для познания»; «Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему жизнь» [11:VIII:242, 248]. К отмеченным исследователями точкам соприкосновения между идеями Коврина / монаха и философией Ф. Ницше можно добавить еще один тезис: «Говорят об «удовольствии от самого дела»; но в действительности это есть удовольствие от самого себя с помощью дела» [4]. Своеобразным комментарием к повести становятся размышления еще одного поклонника и оппонента Ницше — Н. Бердяева: «Когда человек работает над решением какой-нибудь сложной проблемы познания или борется за осуществление социальной справедливости, его душевная жизнь должна сосредоточиться на этих объектах, именно они являются целями. Если человек будет в это время думать об удовольствии и именно удовольствие будет считать своей сознательной целью, то он никогда не решит проблемы познания <...> Все содержание душевной жизни исчезает, когда в поле сознания оказываются удовольствие и счастие как цели» [2]. Подчеркнем, что Коврин конкретный предмет и цель своих изысканий назвать не может: он занимается «вообще философией».

Гедонистическая философия магистра легко преодолевает любые сомнения этического плана: «Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного» [11:VIII:238]. Замена «принципа удовольствия» «принципом реальности» [8] приводит к полному краху героя-эскаписта, начинающего мстить окружающим за свой «потерянный рай». Лишь в блаженной улыбке мертвого Коврина как будто примиряются реальное и идеальное: подлинная жизнь, которая «была так прекрасна», и мечта о высоком предназначении и безграничных возможностях человека.

Помимо физического и интеллектуального, героям Чехова знакомо эстетическое и творческое удовольствие: «Он <...> выводил своим тенором что-то необыкновенно сложное, и по лицу его было видно, что испытывал он большое удовольствие» («Убийство») [11:IX:133]; «Я уже настоящая актриса, я играю с наслаждением, с восторгом...» («Чайка») [11:XIII:58]. Такого рода удовольствия, казалось бы, призваны возвышать персонажей. Однако для Чехова универсальной иерархии удовольствий не существует. В каждом конкретном случае удовольствие приобретает уникальный, единичный смысл и «персональную» оценку (так, в «Доме с мезонином» одинаково дискредитируются и удовлетворение от труда, и удовольствие от праздности).

Как видим, в чеховской интерпретации долг, обязанность, полезность чаще всего противоречат удовольствию, равно как и необходимость соразмерять свое стремление к удовольствию с теми или иными надличностными обстоятельствами. Исключение составляет только творчество, способное совместить эти противоположности. Обязательным условием удовольствия становится реализация свободной воли субъекта. Удовольствие более конкретно, разнообразно, достижимо и предопределено природой человека, чем радость или счастье, и потому является необходимой составляющей нормального существования и самоосуществления личности. Обеспечивая эту потребность, герой способен прибегнуть к самообману, иллюзии. Удовольствие может быть вызвано конкретным объектом, причем выбор объекта приобретает характерологическое значение. Высшей же степенью удовольствия оказывается удовольствие от жизни, витальный гедонизм, когда границы объекта предельно расширяются и субъект, растворяясь в нем, обретает абсолютную свободу. Правда, цена этой свободы может оказаться слишком высокой.