Чаепитие в Сумах и не только

Авось и распарит кручину
Хлебнувшая чаю душа!

А. Блок

И где-то вдалеке шумят за чаем речи...

В. Брюсов

В культуре и быте каждого народа есть традиционные ситуации, в которых особенно отчетливо проявляются особенности национального уклада и национального характера. Одной из таких ситуаций является чаепитие. Существуют разные варианты чайного застолья: английский «five-o'clock tea», китайская и японская чайные церемонии, тибетское и монгольское чаеедение, узбекское чаепитие по принципу «пиала идет по кругу», наконец, русское семейное чаепитие. Русское чаепитие не столь ритуально, как, скажем, японское, однако ничуть не менее важно для характеристики национального сознания и самосознания. В. Соллогуб назвал чай «отрадой русского человека во всех случаях его жизни» («Тарантас») [10:237]. О русском чаепитии, как о Пушкине, можно сказать, что это наше все — в том смысле, что ситуация чаепития оказывается универсальной формой застолья, в которой каждый из нас принимает участие, осознанно или неосознанно самовыражаясь, и которая обозначает принципиальные константы национального бытия, позволяя в бытовой оболочке увидеть онтологическое содержание.

Русские писатели сами были любителями чая, и, храня верность жизненной правде, отражали разные варианты отечественного чаепития в его традиционной и нетрадиционной семантике. Хотя исследователи отмечают бесперспективность «любых попыток унификации русской чайной традиции» [5:67], в ней все же просматривается инвариантное смысловое ядро. Чаще всего чай в русской классике оказывается устойчивой приметой быта, символом домашнего уюта, средством сближения людей, «утепления» отношений между ними. Чайная трапеза предполагала интимный круг домочадцев, размеренность, неспешность, уют и согласие, приобретая характер патриархальной идиллии [14].

Однако семантика чаепития могла быть и иной. В творчестве Ф. Достоевского оно приобретает «ярко выраженные знаковые функции» [9:257]. Для Макара Девушкина («Бедные люди») возможность выпить чаю — «знак социальной устойчивости и собственного достоинства» [9:257], примета приличного человека и средство выглядеть таковым в глазах окружающих: «Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона; а по мне все равно, я не прихотлив» [1:34]. В «Записках из подполья» рождается афоризм, ставший квинтэссенцией обывательского эгоизма: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» [2:543]. Чаепитие становится для героя «знаком эгоцентрического противостояния миру», тогда как «чай с сахарцем» оборачивается «утешительной малостью», «услаждающей душу иллюзией добра, справедливости и т. д.» [9:257—258].

Чехов как человек и писатель не был исключением из правил. Где бы он ни находился, — дома в семейном кругу, в гостях у Суворина, в сумской усадьбе Линтваревых, на Сахалине, за границей — чай и чаепитие были непременной частью повседневного быта и бытовой культуры, предметом забот и объектом оценки: «Чай в дороге — это истинное благодеяние. Теперь я знаю ему цену и пью его с остервенением...»; «Пью великолепный чай, после которого чувствую приятное возбуждение» [12:IV:81, 108], «Зато вас не посадят пить чай без скатерти», «Чай у нас подают, как в хороших домах, с салфеточками» (12:IV:79, VIII:173] и т. д. Чаепитие — одна из вех циклического бытового времени, родственного времени идиллическому. Сумская идиллия первого «дачного» чеховского года невозможна без чайной «отметины»: «В час мы обедаем, в 4 пьем чай; ужинаем в 10» [12:II:272]. Почти все произведения Чехова, написанные в Сумах или связанные с сумскими впечатлениями («Скучная история», «Леший», «Рассказ неизвестного человека», «Именины», «Красавицы»), включают описание чайного застолья в самых разных вариантах — значит, линтваревский чай «в четыре часа» был не просто установленной трапезой, но и творческим стимулом.

В прозе и драматургии Чехова упоминание о чаепитии является, пожалуй, наиболее распространенным «общим местом». В чеховских записных книжках находим такие заготовки: «герой целый день пьет чай», «N. все время от утра до ночи чай пьет» [13:XVII:89, 99]. Чаепитие становится универсальным времяпрепровождением, отождествляется с самой жизнью: «И то и дело «чаю напившись» или «напимшись», и похоже было, как будто в своей жизни она только и знала, что чай пила»; «— А потом что? — спросил Сисой в соседней комнате. — А потом чай пили... — ответила Марья Тимофеевна» («Архиерей») [13:X:192, 193]. Чехов использует традиционный для русской литературы мотив совместного чаепития (семейного, соседского, дружеского, праздничного, по случаю гостей), знаменующего домашность, семейственность, человеческое достоинство, несуетность, особый темп и способ национального, освященного традицией бытия: «В полночь пил у них чай в тихой, семейной обстановке» («О любви») [13:X:70]; «...пошли в дом и стали пить чай из старинных фарфоровых чашек, со сливками, с сытными, сдобными кренделями — и эти мелочи опять напомнили Коврину его детство и юность» («Черный монах») [13:VII:232].

Особое место среди разновидностей чеховского чаепития занимает ситуация «чай вдвоем». Здесь возможны самые разные варианты: от попытки наладить родственные отношения («Она пришла в столовую, чтобы вместе пить чай (с отцом. — Т.Ш.) («Три года»); «Приходила ко мне сестра и пила со мною чай» («Моя жизнь») [13:IX:63, 265]) до явно или неявно выраженного любовного интереса («Она в своем садике пила чай с ветеринаром» («Душечка») [13:X:108]; «Мы отсюда поедем вместе чай пить <...> Я этого требую» («Три года») [13:IX:41]). В «Рассказе неизвестного человека» герой описывает повседневный бытовой эпизод: «После вечерней прогулки мы каждый раз пили чай в ее номере и разговаривали», но героиня позднее расшифрует эту ситуацию вовсе не столь невинно: «постоянно эти обожающие глаза, вздохи, благонамеренные разговоры о близости, духовном родстве <...>, а в перспективе — я любовница» [13:VIII:200, 206, 207]. В «Даме с собачкой» духовное единение героев не получает семейно-бытового воплощения, что проявляется в одиноком чаепитии Гурова: «когда пил чай, она все стояла, отвернувшись к окну...» [13:X:142]. Напомним, что совместное чаепитие супругов входило в старинный русский брачный ритуал, символизируя их единство у семейного очага.

Чай в одиночестве воспринимается как аномалия. Он может знаменовать претензии героя на особые привилегии, на исключительность («Серебряков. <...> пришлите мне чай в кабинет, будьте добры! Мне сегодня нужно еще кое-что сделать» («Дядя Ваня») [13:XIII:66]), быть выражением отчуждения, обособленности или неприязни: «На столе тихо кипел самовар, и только один Саша пил чай» («Невеста») [13:X:205]; «В столовой за вечерним чаем сидела одна только тетка <...>. Петр Михайлыч сел на другой конец стола (он не любил тетки) и стал молча пить чай» («Соседи») [13:VIII:57]; «Марья Васильевна сидела и пила чай, а за соседним столом мужики, распаренные чаем и трактирной духотой, пили водку и пиво» («На подводе») [13:IX:339]. Е. Фарыно, рассматривая мотив чая в «Мужиках» и «На подводе», интерпретировал его как знак социального отчуждения и вместе с тем выражение «тоски за другим», «поиска духовного общения» [11:189].

Хотя чаепитие традиционно воспринимается как домашняя трапеза, его пространство предельно расширяется. Собственно говоря, оно не требует особого пространства: это может быть трактир, веранда, беседка, вагон, баня, гостиничный номер, пикник на природе. Правда, в этих случаях объединяющая и гармонизирующая роль чайной трапезы нередко существенно ослабляется или вообще игнорируется. Пространственное перемещение способно разрушить чайную идиллию. Героиня «Рассказа госпожи NN» замечает, как меняется впечатление от деревенских знакомых с переездом в город: «Когда в городе поишь их чаем, то кажется, что на них чужие сюртуки и что они слишком долго мешают ложечкой свой чай» [13:VI:452]. Изменение пространства чайного обряда вносит в ситуацию чаепития элемент неестественности, что становится знаком настоящего или грядущего неблагополучия: «Зинаида Федоровна, чтобы не видеть Поли, обедала и пила чай у себя в комнате» («Рассказ неизвестного человека») [13:VIII:175]; «На ковре перед террасой большого дома мы пили чай» («Моя жизнь») [13:IX:213]; «Егор Семеныч и Таня сидели на ступенях террасы и пили чай» («Черный монах») [13:VIII:250]. В рассказе «Именины» чаепитие на острове обнажает разобщенность персонажей и душевный дискомфорт главной героини: «Один просил без сахару, другой — покрепче, третий — пожиже <...>. Одни, занятые разговорами, пили чай медленно <...>, другие <...> выпивали стакан за стаканом <...>. Никто не понимал, что все эти мелочи были мучительны для хозяйки» [13:VII:186—187]. Во всех случаях неестественное чаепитие предваряет трагические события в судьбах героев — безысходное прозрение Зинаиды Федоровны, обреченный роман Клеопатры Полозовой, смертоносный разрыв Коврина и Песоцких, семейную сцену и потерю ребенка Ольгой Михайловной.

Разрушение ритуала неизменно свидетельствует о потрясениях домашнего уклада: «Несмотря на позднее время, в столовой прислуга, мужская и женская, пила чай. Какой беспорядок!» («Три года») [13:IX:13]. В пьесе «Дядя Ваня» остывший или поданный не вовремя чай показывает, что с приездом Серебряковых жизнь выбилась из привычной колеи. Лишь отъезд гостей возвращает к прежнему размеренному существованию: «Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом часу обед, вечером — ужинать садиться; все своим порядком, как у людей... по-христиански» [13:XIII:106]. Здесь отчетливо проявлена амбивалентность чайного ритуала, его гармонизирующая и одновременно энтропирующая способность. На фоне катаклизмов XX столетия чайный «космос» будет осмысляться как противостояние душевному и социальному хаосу, связываясь с неким представлением «об идеальной родине» [3:86—100; 6:27].

Однако в качестве неизменной составляющей повседневного ритуала чаепитие может восприниматься как квинтэссенция обывательской рутины: «Для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай» («Крыжовник») [13:X:64]. Переживающая духовный кризис героиня «Моей жизни» горько вопрошает: «Для чего я жила до сих пор? <...> В лучшие годы своей жизни только и знать, что записывать расходы, разливать чай, считать копейки...» [13:IX:232].

Важной особенностью русской чайной традиции является ее продолжительность: «Иван Иваныч пил уже седьмой стакан...» («Жена»); «Пил он чай всегда подолгу, по-московски, стаканов по семи в один раз» («Невеста») [13:VII:467, Х:205]. В «Осколках московской жизни» приводится трагикомическая версия русского чаепития — чайное пари, воплощающее такие черты национального характера, как размах, азарт, широта натуры, забывающей о разумных ограничениях. Речь идет о «двух московских малых, которые поспорили на тему «кто больше чаю выпьет». Один из этих двух малых принялся пить чай; пил, пил, долго пил и... наверное, выиграл бы пари, если бы не отдал богу душу» [13:XVI:77].

Вторая национальная примета чайного чина — застольные беседы. Споры и разговоры за чаем — непременная черта чеховских чаепитий («Волк», «Огни», «Скучная история», «Учитель словесности», «Дядя Ваня» и др.). Правда, в записной книжке писатель высказался по этому поводу достаточно резко: «Интеллигенция никуда не годна, потому что много пьет чаю, много говорит, в комнате накурено, пустые бутылки...» [13:XVII:100]. Однако в реальной жизненной ситуации молчание за чаем для Чехова означает душевный упадок или дисгармонию: «Книппер в Ялте. Она в меланхолии. Вчера она была у меня, пила чай; все сидит и молчит» (из письма М.П. Чеховой) [12:VIII:231].

Русское чаепитие, в отличие от восточного, направлено не на самоуглубление, а на объединение людей, раскрывающихся навстречу друг другу. Поэтому чай может действовать умиротворяюще: «За чаем хмурое лицо старика Малахина немного проясняется» («Холодная кровь»); «Около самовара наш разговор, слава богу, меняется» («Скучная история») [13:VI:377, VII:283]. Второстепенность чаепития, приобретающего роль придатка к иному занятию, становится косвенным свидетельством отпадения от национальных устоев и моральных основ (так, в «Рассказе неизвестного человека» циничные и бездушные гости петербургского чиновника Орлова играют в карты и пьют чай).

Поведение за чайным столом часто приобретает характерологическое и психологическое значение. Чай стоя или чай впопыхах разоблачают псевдоделовитость и душевную очерствелость героев. Таковы равнодушные к чужим бедам и чувствам Топорков и Белавин: «Лицо доктора было <...> безмятежно и сухо. Он быстро допивал чай» («Цветы запоздалые») [13:I:407], «Остановится у стола, отопьет из стакана с аппетитом и опять ходит...» («Три года») [13:IX:21]. Характеристике егорушкиного дяди Кузьмичева, лицу которого «привычная деловая сухость» придавала неумолимое, «инквизиторское» выражение, вполне отвечает манера его «чайного» поведения: «Дядя торопливо поздоровался, сел за стол и стал быстро глотать чай» («Степь») [13:VII:99]. Расхождение в чайных привычках чревато конфликтами: «Контрабас пил чай вприкуску, а флейта внакладку, что при общинном владении чая и сахара не могло не породить сомнений» («Контрабас и флейта») [13:IV:191].

Чайный обряд включает ритуальные знаки-жесты (внесение самовара, заваривание и разливание чая, размешивание сахара, причем не только в своем, но и в чужом стакане, как знак особого внимания и приязни («Идиллия — увы и ах!», «Живой товар»)), речевые клише («чай да сахар», «пожалуйте чай откушать»), особые атрибуты-символы (самовар, скатерть, чайная посуда, варенье). Только в России пили чай вприкуску, из блюдечка, да еще держа его особым образом: «Он держал на пяти пальцах правой руки блюдечко и пил чай, причем так громко кусал сахар, что Гришину спину подирал мороз» («Кухарка женится») [13:IV:135]. Особую роль в чайном ритуале играет самовар. Это столь неотъемлемая примета национального обихода, что с ним то и дело сравнивают человека: «И в моей груди стало так тепло, как будто в ней поставили самовар» («Пропащее дело»); «Человек, братец ты мой, все равно что самовар. Не все он стоит в холодке на полке, но, бывает, и угольки в него кладут: пш... пш! <...> Несчастия закаляют душу. <...> ты выскочишь из беды, перемелется — мука будет» («Иванов») [13:I:203, XII:50—51]. В литературе XX века используется обратный прием — самовар приобретает антропоморфные черты (к примеру, Иван Иваныч Самовар у Д. Хармса). Судьбоносность самовара подчеркивают связанные с ним приметы: самовар гудел — не к добру («Нахлебники», «Три года», «Моя жизнь», «Дядя Ваня», «Вишневый сад»). Самовар — сердце и душа дома, поэтому его утрата переживается как семейная трагедия: «Было что-то унизительное в этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь. Лучше бы уж староста взял и унес стол, все скамьи, все горшки — не так бы казалось пусто» («Мужики») [13:IX:304]. В пьесе «Три сестры» есть немного загадочный эпизод с серебряным самоваром, который Чебутыкин дарит Ирине. Подарок вызывает горячее возмущение сестер и общий «гул удивления и недовольства». Столь неадекватная реакция допускает различные истолкования — дорогой и ненужный подарок, проявление мещанского шика и проч. [15:110]. В этом эпизоде можно усмотреть и скрытый подтекст: по мнению М. Валенси, серебряный самовар ассоциируется с 25-летием супружества и содержит намек на чувства и отношения, связывающие Чебутыкина с матерью Ирины [16:224]¹.

По участию и роли в чайном ритуале определяется социальный и семейный статус. Липа из повести «В овраге», так и не прижившись в богатой семье мужа, смиренно пьет чай на кухне, с кухаркой. Напротив, для героя рассказа «Нахлебники», как и для Макара Девушкина, чай важен как средство самоутверждения, это «чаепитие для других»: «Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был, а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота!» [13:V:283].

В чайной церемонии доминирует женщина, это ее право и обязанность: «Юлия <...> вышла в столовую, заварила чай — это было на ее обязанности — и налила отцу стакан» («Три года») [13:IX:21]; «Она у него на квартире заместо жены и хозяйки, чай разливает, гостей принимает и остальное прочее, как венчаная» («Письмо») [13:VI:156].

Драматическую ноту вносит в жизнь героев ситуация несостоявшегося чаепития. Она может быть вызвана запретом: «Он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду» («Скрипка Ротшильда») [13:VIII:299]. В рассказе «Ведьма» ревнивый муж мешает чайному угощению, поскольку чаепитие в этом случае выступает как искушение, форма обольщения (см. об этом: [7:291—292]). Другой вариант несостоявшегося чаепития — отказ от чая как демонстрация обиды, ущемленного достоинства или интеллигентской гордыни («Первый дебют», «Три года»). Отказ, в свою очередь, может причинить обиду: «Неужели я уж такой нехороший человек, что у меня нельзя даже чай пить?» («Степь») [13:VII:33].

Возможна и противоположная ситуация: герои просят чая, но не получают его. При этом каждый пытается найти компенсацию по собственному вкусу: «Поневоле будешь водку пить, коли чаю не дают!» («Жилец») [13:V:382]; «Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем» («Три сестры») [13:XIII:145].

Оборотной стороной русского чайного обряда становится низкая культура чаепития: «От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы» («Мужики») [13:IX:284]; «Лука подал грязный самовар, чайник с отбитым носиком и три чашки» («Первый дебют») [13:IV:309]. «Чайные натюрморты» Чехова, как правило, не слишком привлекательны: «Перед ними на столе кипящий самовар, пустая водочная бутылка, чашки, рюмки, порезанная колбаса, апельсинные корки и прочее» («На гулянье в Сокольниках») [13:III:237]. В таких условиях чай не столько доставляет наслаждение, сколько вызывает отвращение. Вариацией подобного чаепития является чай в угоду: «Он молча, с меланхолическим лицом, в угоду старику, выпил две чашки противного чаю» («Отец») [13:VI:274]; «Чай скверный, отдает плесенью, а не пить нельзя: дедушка обидится» («В приюте для неизлечимо больных и престарелых») [13:III:91].

В русском сознании чаепитие так или иначе соотносится с винопитием. Это может быть альтернативное соотнесение, поскольку в чае как бы заложена идея трезвости [3:87]. В рассказе «Кухарка женится» жених-извозчик, желающий зарекомендовать себя с лучшей стороны, стойко противостоит провокационным уговорам няньки: «Да что вы все чай да чай? Вы бы водочки выкушали!» [13:IV:135]. Отказывающийся от чая доктор Астров выпить водочки соглашается, тем самым как бы вынося себе окончательный приговор, ставя последнюю точку в надеждах на счастье и в собственной жизни («Дядя Ваня»). Однако часто эти две трапезы сближаются — сосуществуя или даже совмещаясь: «В трактире <...> пил чай и водку» («Встреча»), «Пьют шампанское и чай, все идет чинно и степенно» («Свадьба») [13:VI:125, 344]; «Я подал ему стакан чаю и графинчик с коньяком» («Рассказ неизвестного человека») [13:VIII:184] и т. д. Заметим для сравнения, что в украинской литературе отражена сходная тенденция, однако в несколько иной трактовке: в произведениях И. Котляревского, Г. Квитки-Основьяненко, П. Мирного и др. чаепитие «контекстуально поєднується з алкоголем <...>, створюючи до того ж своєрідну опозицію, кожна із складових якої (чай і алкоголь) означує принципово різний культурний простір — зазвичай простір сімейного і несімейного (проституційного, безчесного і т. ін.) життя» [8:214].

В русской традиции чаепитие и винопитие охотнее обнаруживают точки соприкосновения. Порой эти действа как бы обмениваются атрибутами, граница между ними размывается: «На окне стояли четвертные бутыли с ягодами и водкой. Я налил себе чайную чашку и с жадностью выпил, потому что мне сильно хотелось пить» («Моя жизнь») [13:IX:276]. Герои томятся жаждой, как будто путники в пустыне, превращаясь в чайных пьяниц: «Вершинин. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю!» («Три сестры») [13:XIII:145]; «Мучительно хочу чаю <...> Душа горит. <...> Полцарства за стакан чаю!» («Три года») [13:IX:41,42].

Разрушение структуры и семантики чайного обряда порождает ситуацию античаепития. Ее главная примета — разрушение гармонии: «— Вы лжете! — повторил Володя и ударил кулаком по столу с такой силой, что задрожала вся посуда и у maman расплескался чай» («Володя») [13:VI:208]. Стрессовая ситуация может придавать чайному ритуалу машинальный характер: «Теперь ведь и курят, и чай пьют под влиянием аффекта. Вы вот в волнении мой стакан захватили вместо своего и курите чаще обыкновенного» («Драма на охоте») [13:III:414]. При этом чаепитие утрачивает весь спектр своих значений и возможностей: «В сильном волнении не заметила, как оба потом вошли в дом, как сели чай пить» («Душечка») [13:X:110].

У Чехова встречаются необычные, нетрадиционные разновидности чаепития — это чаепитие в сумасшедшем доме и на каторге. Герои «Палаты № 6» «...пьют из оловянных кружек чай, который приносит из главного корпуса Никита. Каждому полагается по одной кружке» [13:VIII:81]. В контексте национальной чайной традиции эта единственная кружка предстает как еще одно ущемление в правах и без того обездоленных людей. В сахалинских письмах Чехова приведен поразивший писателя эпизод: «Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить» [12:IV:134]. Этот жест доброй воли со стороны заключенного показывает, что объединяющая и гуманизирующая роль чаепития проявляется даже в условиях каторжного острова. Описанные ситуации предваряют тюремное и лагерное чаепитие, составившее определенное направление в общественной жизни и литературе XX века («Колымские рассказы» В. Шаламова, «Сад гефсиманский» И. Багряного и др.). В тюремном быту чай (как и сигареты) — «общак», они в равной мере принадлежат всем арестантам, «семье», а не отдельной личности [4], поэтому купец-поджигатель, делясь ложкой, воспринимает Чехова как своего и вместе с тем предпринимает, быть может, неосознанную попытку поддержать свое человеческое достоинство, хоть на миг преодолеть границу, отделяющую его от свободных людей.

Таким образом, в творчестве Чехова чаепитие является знаковой ситуацией и приобретает богатую семантику, позволяющую рассматривать его как мифологему русского сознания и национальной ментальности. Хотя Чехов продолжает «чайные» традиции русской литературы, в его произведениях прослеживаются семантические трансформации мотива и ситуации чаепития, усложнение и расширение их смысловых значений, связанные со сменой литературных формаций и социально-исторического контекста.

Идеальная семантика чайного мотива (детство, спасение, умиротворение, соборность, рай, вечность) в произведениях Чехова актуализируется в мотиве несостоявшегося чаепития и разрушается в ситуации античаепития, связанных с распадом гармонических оснований человеческого бытия, сменой традиционных пространственных, аксиологических и коммуникативных характеристик. Чаепитие может приобретать черты «публичности», протеста либо провала. В творчестве Чехова создана своеобразная «энциклопедия чаеванья», где можно найти практически все возможные варианты и трансформации чайной семантики, в том числе и те, что предвещают трансформации чайной традиции в быту и литературе последующих лет.

Примечания

1. Выражаю благодарность А.Г. Головачевой, обратившей мое внимание на этот источник и ассоциацию с «серебряной» свадьбой.