Вернуться к М.П. Чехов. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления

Глава IX. Покупка Мелихова. — Дневник отца о мелиховской жизни. — Медовый месяц землевладения Чеховых. — Чеховское «герцогство». — Антон Павлович — мелиховский врач. — «Водяной» вопрос. — Зимой 1893 года. — Потапенко в Мелихове. — «Валахская легенда» Брага и история создания «Черного монаха». — Наплыв гостей. — Приезд М.О. Меньшикова. — Негласный надзор за Антоном Павловичем. — Картограмма доктора Куркина. — Иван Германович Витте. — Новые постройки. — Флигель, где писалась «Чайка». — Сотский Бавыкинского волостного правления

Еще живя в Сумах, Харьковской губернии, брат Антон задумал купить свой собственный хутор. Два раза он ездил с этой целью в Полтавскую губернию, где чуть не состоялась эта покупка в Сорочинцах, близ гоголевского Миргорода, а после лета, проведенного в Богимове, желание поселиться навсегда в имении перешло в твердое решение.

Зимою 1892 года это решение осуществилось на деле: Чехов стал землевладельцем. Прочитав в газете объявление о продаже какого-то имения близ станции Лопасня, Московско-Курской железной дороги, сестра и я отправились его смотреть. Никто никогда не покупает имения зимою, когда оно погребено под снегом и не представляется ни малейшей возможности осмотреть его подробно, но мы оба были тогда совсем непрактичны, относились доверчиво ко всем, а главное — Антон Павлович поставил нам ультиматум, что если имение не будет куплено теперь же, то он уедет за границу, и потому мы, по необходимости, должны были спешить. От станции имение отстояло в 12—13 верстах, и какова была к нему дорога, можно ли было по ней проехать в слякоть, — этого мы узнать не могли, так как ехали на санях по глубокому снегу, по пути, накатанному напрямик. К тому же ямщики, которые возили покупателей осматривать это имение, считали себя обязанными его расхваливать.

Мы приехали. Все постройки были выкрашены в яркие, свежие цвета, крыши были зеленые и красные, и на общем фоне белого снега усадьба производила довольно выгодное впечатление. Но в каком состоянии находились леса, были ли они еще на корню или состояли из одних только пней, мы этого узнать не могли, да, признаться, это нас и не интересовало. Мы верили. Нужна была усадьба более или менее приличная, чтобы можно было в нее въехать немедленно, а эта усадьба, по-видимому, такому требованию могла удовлетворить. Мы видели кругом постройки, но принадлежат ли они к этой именно усадьбе или к другой, соседней, мы спросить не догадались; нас беспокоило только одно — это близость деревни, которая находилась тут же, по ту сторону решетки, составлявшей собою одну из сторон улицы этой деревни. Называлась эта усадьба «Мелихово» и находилась в Серпуховском уезде, Московской губернии.

Мы вернулись домой, рассказали, и тут же было решено это Мелихово купить. Условия показались Антону Павловичу приемлемыми. Большое цензовое имение в 213 десятин, с усадьбой, лесами, пашнями и лугами, которые он сам же называл «великим герцогством», досталось ему, в сущности говоря, всего только за 5 тысяч рублей. Условленная цена была 13 тысяч рублей, но остальные 8 тысяч рублей были рассрочены продавцом по закладной на 10 лет. Не наступил еще срок и первого платежа, как бывший владелец прислал письмо, в котором умолял оплатить закладную до срока, за что уступал 700 рублей. Тогда я заложил Мелихово в Московском земельном банке, причем оно было им оценено в 21 300 рублей, то есть в 60% его действительной стоимости. Я взял только ту сумму, которая требовалась для ликвидации закладной, выданной продавцу, и таким образом Антон Павлович освободился от долга частному лицу, и ему пришлось иметь дело с банком и выплачивать ему с погашением долга всего только 300 рублей в год. Какую же квартиру можно было нанять в Москве за 300 рублей в год?

Брат Антон уплатил за имение деньги, так сказать, зажмурившись, ибо до покупки он не побывал в Мелихове ни разу: он въехал в него уже тогда, когда все формальности были закончены. Оказалось, что во всей усадьбе негде было повернуться от массы решеток и заборов — так неудобно было в ней расположение угодий и построек. Все было под снегом, и за неясностью границ нельзя было разобрать, где свое и где чужое, но, несмотря на все это, первое впечатление Антона Павловича было, по-видимому, благоприятное. Белый снег, близость весны и все новые и новые сюрпризы, открывавшиеся благодаря таянию снега, нравились ему. То вдруг оказывалось, что ему принадлежал целый стог соломы, который считали чужим, то в саду вдруг появилась целая липовая аллея, которой недосмотрели раньше за глубоким снегом. Началась трудовая созидательная жизнь. Все, что было дурного в усадьбе, что не нравилось, тотчас же уничтожалось или изменялось. В самой большой комнате со сплошными стеклами устроили для Антона Павловича кабинет; затем шли: гостиная, комната для сестры, спальня писателя, комната отца, столовая и комната матери. Была еще одна комната, проходная, с портретом Пушкина, которая носила громкое название Пушкинской и предназначалась для случайных гостей. Несмотря на все эти недостатки усадьбы, на отвратительную дорогу от станции (13 верст), наезжало столько гостей, что их негде было разместить, и приходилось иной раз устраивать постели в прихожей и даже в сенях.

Едва только сошел снег, как уже роли в хозяйстве были распределены: сестра принялась за огород и сад, я — за полевое хозяйство, сам Антон Павлович — за посадку деревьев и уход за ними. Отец с утра и до вечера расчищал в саду дорожки и проводил новые; кроме того, на нем лежала обязанность вести дневник: за все долгие годы «мелиховского сидения» он вел его самым добросовестным образом изо дня в день, не пропуская записи ни одного числа. После его смерти дневник этот был собран в одно целое и представлял собою нечто милое, почти детски наивное, но имевшее большой семейный интерес. Он находится сейчас в Московском музее имени А.П. Чехова. Вот некоторые из его записей, взятые мною по памяти на выдержку:

«2-го июня. Клара Ивановна приехала.

3-го июня. Клара Ивановна уехала.

4-го июня. Сколь тягостен труд земледельца.

5-го июня. Пиона расцвелась.

6-го июня. Елки перед окнами Антоши срублены». И так далее.

Работниками были братья Фрол и Иван, они же шли и за кучеров. Почти ежедневно я объезжал верхом на своем скакуне все имение и наблюдал, все ли в нем было в порядке.

Нового землевладельца увлекало все: и посадка луковиц, и прилет грачей и скворцов, и посев клевера, и гусыня, высидевшая желтеньких пушистых гусенят. С самого раннего утра, часто даже часов с четырех, Антон Павлович был уже на ногах. Напившись кофе, он выходил в сад и подолгу осматривал каждое фруктовое дерево, каждый куст, подрезывал его или же долго просиживал на корточках у ствола и что-то наблюдал. Земли оказалось больше, чем нужно, и пришлось поневоле вести полевое хозяйство, но работали общими силами, без всяких приказчиков и управляющих, и работы эти составляли для нас удовольствие и потребность, хотя и не обходилось, конечно, без разочарований. Иногда до нашего слуха долетали такие фразы мелиховских крестьян:

— Что и говорить, господа старательные!..

— А что, это настоящие господа или не настоящие?

Антон Павлович съездил в Москву и привез от Сытина целый ящик его народных изданий. Книги были сданы в людскую. Каждый вечер грамотей Фрол собирал вокруг себя всю дворню и читал вслух. «Капитанская дочка» Пушкина и «Аммалат-Бек» Марлинского приводили горничных Машу и Анюту в восторг, а старая кухарка Марья Дормидонтовна, доживавшая у нас век, заливалась в три ручья.

Вставая рано, с солнцем, наша семья и обедала рано: в двенадцать часов дня. Антон Павлович купил колокол и водрузил его в усадьбе на высоком столбе. Раз в сутки, ровно в двенадцать часов дня, Фрол или кто-нибудь вместо него должен был отбить двенадцать ударов, и вся округа по радиусу верст в шесть-семь, услышав этот колокол, бросала работу и садилась обедать. Уже в одиннадцать часов утра, успев наработаться и пописать вдоволь, Антон Павлович приходил в столовую и молча, но многозначительно взглядывал на часы. Мать тотчас же вскакивала из-за швейной машинки и начинала суетиться:

— Ах, батюшки, Антоша есть хочет!

Начиналось дерганье звонка в кухню, находившуюся в отдельном помещении. Прибегала Анюта или Маша, и начинались приготовления к обеду. «Скорей, скорей!» Но вот уже стол накрыт. Совсем идиллическая картина! От множества разных домашних закусочек, приготовленных заботливой рукой Евгении Яковлевны, положительно нет на столе места. Этот обильный стол воспет даже в одном из стихотворений Т.Л. Щепкиной-Куперник. Нет места и за столом. Кроме пятерых постоянных членов семьи, обязательно обедают и чужие. После обеда Чехов уходил в спальню, запирался там и обдумывал сюжеты, если его не прерывал Морфей. А затем с трех часов дня и вплоть до семи вечера трудились снова. Не нужно забывать, что это был тогда медовый месяц землевладения для Чеховых, в крови которых все-таки текла крестьянская земледельческая кровь.

Самое веселое время в Мелихове — это были ужины. За ними, устав за день, вся семья отдыхала и велись такие разговоры, на какие был способен один только Антон Павлович, да еще в присутствии «прекрасной Лики», когда она приезжала. Затем в десять часов вечера расходились спать. Тушились огни, и все в доме затихало, и только слышно было негромкое пение и монотонное чтение Павла Егоровича, любившего помолиться.

Это идиллическое распределение времени приведено только к примеру. Оно не всегда протекало так идиллически. Прежде всего — уставали ужасно: по новости, все схватывались за сельское хозяйство с таким пылом, что к вечеру едва доволакивали ноги до постелей. Я, например, выходил в поле каждый день в три часа утра, еще до восхода солнца, и сам пахал. Один раз так устали, что проспали колоссальный пожар рядом, бок о бок с усадьбой, и никто во всем доме так и не услышал, как его тушили, как звонили на колокольне. Проснулись, — глядь, а сбоку вместо соседской усадьбы один только пепел.

— Братцы, куда девалась кувшинниковская усадьба?

Мы только переглянулись друг с другом.

Затем, с первых же дней, как мы поселились в Мелихове, все кругом узнали, что Антон Павлович — врач. Приходили, привозили больных в телегах и далеко увозили самого писателя к больным. С самого раннего утра перед его домом уже стояли бабы и дети и ждали от него врачебной помощи. Он выходил, выстукивал, выслушивал и никого не отпускал без лекарства; его постоянной помощницей, «ассистентом» была сестра Мария Павловна. Расход на лекарства был порядочный, так что пришлось держать на свои средства целую аптеку. Я развешивал порошки, делал эмульсии и варил мази, и не раз, принимая меня за «фершала», больные совали мне в руку пятачки, а один дьячок дал даже двугривенный, и все искренне удивлялись, что я не брал. Будили Антона Павловича и по ночам. Я помню, как однажды среди ночи проезжавшие мимо Мелихова путники привезли к нам человека с проколотым вилами животом, которого они подобрали по дороге. Мужик был внесен в кабинет, в котором на этот раз я спал, положен среди пола на ковре, и Антон Павлович долго возился с ним, исследуя его раны и накладывая повязки.

Первая весна в Мелихове была холодная, голодная и затяжная. Пасха прошла в снегу. Затем началась распутица. Дороги представляли собой нечто ужасное. При имении находились только три заморенные клячи, при этом одна из них была с брачком: не шла вовсе со двора. Другую, когда она была в поле, подменили дохлой, точно такой же масти: вместо кобылы подложили мерина. Таким образом, пока мне не удалось дождаться первой ярмарки и купить там сразу семерых лошадей, пришлось долгое время ездить на одной только безответной кляче, носившей имя «Анна Петровна». Сена на десятки верст вокруг не было ни клочка, пришлось кормить скотину рубленой соломой, но «Анна Петровна» ухитрялась бегать на станцию и обратно, возить Антона Павловича на практику, таскать бревна и пахать.

Надвигался голод.

Но никто из нас не унывал. Не прошло и трех месяцев, как все в усадьбе переменилось: дом стал полной чашей; застучали топоры плотников; появилась скотина; все весенние полевые работы были выполнены без опоздания и по всем правилам науки, вычитанным из книжек. На огороде у Марии Павловны творились чудеса: зрели на воздухе баклажаны и артишоки. Антон Павлович повеселел. Он уже мечтал о том, что имение даст ему тысячу рублей прибыли, но засушливая весна и лето свели урожай на нет; но и это никого из нас глубоко не затронуло. На огороде по-прежнему было прекрасно, а тут вывелись гусенята, появилась новая телка альгаусской породы. Лейкин прислал из Петербурга двух изумительных щенков, названных «Бромом» и «Хиной». Собранную рожь, давшую едва сам-три, отмолотили на своей молотилке, отвеяли и тотчас же послали на мельницу в Давыдовский монастырь. Привезенную муку, ввиду голодного времени, Антон Павлович поручил мне продать мелиховским крестьянам по полтора пуда за пуд, но так, чтобы об этом у нас в усадьбе не узнал никто, что я и исполнил в точности. Но об этом все-таки узнали: вероятно, кто-нибудь из крестьян перевесил дома свою покупку, потому что я сам слышал, как в разговоре между собой мужики называли меня «простоватым».

Бром и Хина были таксы, черненький и рыженькая, причем у Хины были такие коротенькие, все в сборах ножки, что брюхо у нее чуть не волочилось по земле. Каждый вечер Хина подходила к Антону Павловичу, клала ему на колени передние лапки и жалостливо и преданно смотрела ему в глаза. Он изменял выражение лица и разбитым, старческим голосом говорил:

— Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба лечь в больницу!.. Вам ба там ба полегчало ба-б.

Целые полчаса он проводил с этой собакой в разговорах, от которых все домашние помирали со смеху.

Затем наступала очередь Брома. Он так же ставил передние лапки Антону Павловичу на коленку, и опять начиналась потеха.

— Бром Исаевич! — обращался к нему Чехов голосом, полным тревоги. — Как же это можно? У отца архимандрита разболелся живот, и он пошел за кустик, а мальчишки вдруг подкрались и пустили в него из шпринцовки струю воды!.. Как же вы это допустили?

И Бром начинал злобно ворчать.

К первой же осени вся усадьба стала неузнаваема. Были перестроены и выстроены вновь новые службы, сняты лишние заборы, посажены прекрасные розы и разбит цветник, и в поле, перед воротами, Антон Павлович затеял рытье нового большого пруда. С каким интересом мы следили за ходом работ! С каким увлечением Антон Павлович сажал вокруг пруда деревья и пускал в него тех самых карасиков, окуньков и линей, которых привозил с собой в баночке из Москвы и которым давал обещание впоследствии «даровать конституцию». Этот пруд походил потом больше на ихтиологическую станцию или на громадный аквариум, чем на пруд: каких только пород рыб в нем не было! Был в Мелихове, в самой усадьбе, как раз против окон, еще и другой пруд, гораздо меньших размеров; каждую весну он наполнялся водой от таявшего снега и не отличался особой чистотой. В первое же лето приехали к нам в Мелихово П.А. Сергеенко и И.Н. Потапенко. Увидев этот прудок, уже начавший покрываться зеленью, Сергеенко разделся, бултыхнулся в него и стал в нем плавать.

— Потапенко! — кричал он из воды. — Чего ж ты не купаешься? Раздевайся скорее!

— Ну зачем я буду купаться в этой грязной луже?

— А ты попробуй!

— Да и пробовать не хочу. Одна сплошная грязь!

— Но ведь в химии грязи не существует. Взгляни оком профессора!

— И глядеть не желаю.

— Ну, сделай Антону удовольствие, выкупайся в этой его луже! Сделай ему одолжение. Ведь это ж невежливо с твоей стороны. Приехать к новому землевладельцу в гости и не выкупаться в его помойной яме.

Еще раньше был выкопан в Мелихове колодец, и Антону Павловичу непременно хотелось, чтобы он был на малороссийский лад, с журавлем, но место не позволило, и пришлось сделать его с большим колесом, как у железнодорожных избушек, попадающихся на пути, когда едешь в поезде. Колодец этот вышел на славу, вода в нем оказалась превосходной. Антон Павлович самодовольно улыбался и говорил:

— Ну, теперь водяной вопрос для Мелихова решен. Теперь бы еще выстроить новую усадьбу у пруда или перенести эту в другой участок. Вот было бы хорошо! Воображаю, как будет на земле великолепно через двести—триста лет.

И он серьезно стал помышлять о постройке усадьбы. Творческая деятельность была его стихией. Он сажал маленькие деревца, разводил из семян ели и сосны, заботился о них, как о новорожденных детях, и в своих мечтах о будущем был похож на того полковника Вершинина, которого сам же вывел в своих «Трех сестрах».

Зима 1893 года была в Мелихове суровая, многоснежная. Снег выпал под самые окна, отстоявшие от земли аршина на два, так что прибегавшие в сад зайцы становились на задние лапки перед самыми стеклами окон кабинета Антона Павловича. Расчищенные в саду дорожки походили на траншеи. Мы зажили монастырской жизнью отшельников. Мария Павловна уезжала в Москву на службу, так как была в это время учительницей гимназии, в доме оставались только брат Антон, отец, мать и я, и часы тянулись необыкновенно долго. Ложились еще раньше, чем летом, и случалось так, что Антон Павлович просыпался в первом часу ночи, садился заниматься и затем укладывался под утро спать снова. Он в эту зиму много писал.

Но как только приезжали гости и возвращалась из Москвы сестра Маша, жизнь круто изменялась. Пели, играли на рояле, смеялись. Остроумию и веселости не было конца. Евгения Яковлевна напрягала все усилия, чтобы стол по-прежнему ломился от яств; отец с таинственным видом выносил специально им самим заготовленные настоечки на березовых почках и на смородинном листу и наливочки, и тогда казалось, что Мелихово имеет что-то особенное, свое, чего не имела бы никакая другая усадьба и никакая другая семья. Антон Павлович всегда был особенно доволен, когда приезжали к нему «прекрасная Лика» и писатель Потапенко. Мы поджидали их с нетерпением, то и дело поглядывая на часы и отсчитывая минуты. Когда слышались, наконец, бубенчики и скрип снега под полозьями саней, подъезжавших к крыльцу, то мы все бросались в прихожую и, не давая раздеваться гостям, заключали их в объятия. Тогда уже дым поднимался коромыслом, ложились спать далеко за полночь, и в такие дни Антон Павлович писал только урывками, только потому, что это было его потребностью. И всякий раз, урвав минутку, он писал строчек пять-шесть и снова поднимался и шел к гостям.

— Написал на шестьдесят копеек, — говорил он улыбаясь.

Случалось, что в это же самое время, по другую сторону его письменного стола, усаживался писать срочную работу и Потапенко. Пока Чехов сидел за пятью-шестью строками, Потапенко отмахивал уже целые пол-листа, а то и больше.

И я однажды слышал такой их разговор:

Чехов. Скажи, пожалуйста, Игнатий Николаевич, как это ты ухитряешься так скоро писать? Вот я написал всего только десять строк, а ты накатал уже целые пол-листа.

Потапенко (не отрывая глаз от бумаги). Есть бабы, которые не могут разрешиться от бремени в течение целых двух суток, а есть и такие, которые рожают в один час.

Вообще Потапенко писал много и быстро. Его произведения появлялись почти во всех тогдашних толстых и тонких журналах, но у него было столько обязательств, столько ему приходилось посылать алиментов туда и сюда, что никаких заработков ему не хватало. Он вечно нуждался и всегда был принужден брать авансы под произведения, находившиеся еще на корню и даже еще копошившиеся, а может быть, даже и не копошившиеся у него в голове. По части умения «вымаклачить» от какой-нибудь редакции аванс он был вне всякой конкуренции. Никто, кроме него, не мог сделать это так артистически. При этом он умел получить непременно крупную сумму, тогда как от всех прочих сотрудников редакторы отделывались только крохами.

— Единственное место, где нельзя получить аванса, — шутил Потапенко, приезжая к нам, — это Мелихово. Здесь и я не сумел бы вымаклачить ничего.

Потапенко оказал большую услугу Антону Павловичу. Как известно, произведения А.П. Чехова («В сумерках», «Хмурые люди» и так далее) издавала фирма А.С. Суворина. Когда Чехову понадобились деньги и он хотел рассчитаться с ней, то бухгалтерия этой фирмы ответила, что ему не только ничего не причитается за изданные фирмой книги, но, наоборот, Антон Павлович еще состоит ее должником за типографские работы. Это очень встревожило Чехова. Гостивший тогда в Мелихове Игнатий Николаевич вызвался разобрать это дело по приезде своем в Петербург на месте. И действительно, оказалось, что не Антон Павлович был должен фирме, а с самой фирмы причиталось ему получить чистыми, кажется, свыше двух тысяч рублей.

В Мелихове у Антона Павловича, вероятно, от переутомления расходились нервы — он почти совсем не спал. Стоило только ему начать забываться сном, как его «дергало». Он вдруг в ужасе пробуждался, какая-то странная сила подбрасывала его на постели, внутри у него что-то обрывалось «с корнем», он вскакивал и уже долго не мог уснуть. Но, как бы ни было, приезд Лики и Потапенко сильно развлекал его. С Потапенко у него было очень много общих литературных интересов, не говоря уже о том, что, кажется, и сам Потапенко в ту пору переживал самые красивые свои дни. Потапенко пел, играл на скрипке, острил, и с ним, действительно, было весело.

Обыкновенно случалось так, что когда он и Лика приезжали в Мелихово, то Лика садилась за рояль и начинала петь входившую тогда в моду «Валахскую легенду» Брага.

О, что за звуки слышу я,
Сердце они пленяют
И на крыльях зефира к нам сюда
Как бы с небес долетают.

В этой легенде больная девушка слышит в бреду доносящуюся до нее с неба песнь ангелов, просит мать выйти на балкон и узнать, откуда несутся эти звуки, но мать не слышит их, не понимает ее, и девушка в разочаровании засыпает снова.

Обыкновенно вторую партию в этой легенде играл Потапенко на скрипке.

Выходило очень хорошо. В доме поют красивый романс, а в открытые окна слышатся крики птиц и доносится действительно одурманивающий аромат цветов, щедро насаженных в саду нашей сестрой Марией Павловной.

Антон Павлович находил в этом романсе что-то мистическое, полное красивого романтизма. Я упоминаю об этом потому, что романс имел большое отношение к происхождению его рассказа «Черный монах».

Как-то раз, когда в летний, тихий, безоблачный вечер солнце красным громадным кругом приближалось к горизонту, мы сидели у ворот, выходивших в поле, и кто-то из нас поднял вопрос: почему, когда солнце садится, оно бывает краснее и гораздо больших размеров, чем днем? После долгих дебатов решили, что в такие моменты солнце уже всегда находится под горизонтом, но так как воздух представляет собой для него то же, что и стеклянная призма для свечи, то, преломляясь сквозь призму воздуха, солнце становится для нас видимым из-под горизонта, уже потерявшим свою естественную окраску и гораздо больших размеров, чем днем, когда оно бывает над горизонтом. Заговорили затем о мираже, о преломлении лучей солнца через воздух и так далее, и в результате возник вопрос: может ли и самый мираж преломиться в воздухе и дать от себя второй мираж? Очевидно, может. А этот второй мираж может дать собою третий мираж, третий — четвертый и так Далее, до бесконечности. Следовательно, возможно, что сейчас по вселенной гуляют те миражи, в которых отразились местности и даже люди и животные еще тысячи лет тому назад. Не на этом ли основаны привидения? Конечно, все это был только юношеский разговор, граничивший со вздором, но решение таких вопросов было для всех нас в Мелихове тогда очень интересным.

Я уже говорил, что обедали в Мелихове в двенадцать часов. Бывали дни, когда весь дом погружался в послеобеденный сон. Даже Хина и Бром переставали бегать и засыпали. Как это ни странно, каждую весну и каждый конец лета я всегда страдал бессонницами. Антон Павлович говорил, что это во мне — атавизм, что это говорят во мне предки, которым из поколения в поколение каждую весну нужно было вставать до зари, чтобы пахать, а каждый конец лета, чтобы заниматься уборкой хлеба. Поэтому, чтобы покрепче спать ночью, я, насколько хватало сил, старался не спать днем, хотя и очень хотелось.

Сижу я как-то после обеда у самого дома на лавочке, и вдруг выбегает брат Антон, как-то странно начинает ходить и тереть себе лоб и глаза. Мы все уже привыкли к его «дерганьям» во сне, и я понял так, что это его «дернуло» и он выскочил в сад, не успев еще хорошенько прийти в себя.

— Что, опять дернуло? — опросил я.

— Нет, — ответил он. — Я видел сейчас страшный сон. Мне приснился черный монах.

Впечатление черного монаха было настолько сильное, что брат Антон еще долго не мог успокоиться и долго потом говорил о монахе, пока, наконец, не написал о нем свой известный рассказ. Мне до сих пор не понятно и странно только одно: почему в письме к Суворину от 25 января 1894 года (то есть полгода спустя после описанного случая) сам Антон Павлович говорит следующее: «Монах же, несущийся через поле, приснился мне, и я, проснувшись утром, рассказал о нем Мише». Эпизод этот произошел не утром, а в два часа дня, после послеобеденного сна. Впрочем, дело было летом, а письмо было написано зимой, так что не мудрено было и забыть. Да и сущность рассказа брата не в часе.

Шли месяцы, Мелихово менялось с каждым днем. Бывали моменты, когда всего Антона Павловича положительно охватывала радость, но усилившийся геморрой не давал ему покоя, мешал ему заниматься, наводил на него хандру и мрачные мысли и делал его раздражительным из-за пустяков. А тут еще стал донимать его и кашель. В особенности он беспокоил его по утрам. Прислушиваясь к этому кашлю из столовой, мать, Евгения Яковлевна, вздыхала и поглядывала на образ.

— Антоша опять пробухал всю ночь, — говорила она с тоской.

Но Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо. Он боялся нас смутить, а может быть, и сам не подозревал опасности, или же старался себя обмануть. Во всяком случае, он писал Суворину, что будет пить хину и принимать любые порошки, но выслушать себя какому-нибудь врачу не позволит. Я сам однажды видел мокроту писателя, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал:

— Это так, пустяки... Не надо говорить Маше и матери.

Ко всему этому присоединилась еще мучительная боль в левом виске, от которой происходило надоедливое мелькание в глазу (скотома). Но все эти болезни овладевали им приступами. Пройдут — и нет. И снова наш Антон Павлович весел, работает — и о болезнях нет и помина.

Положение Мелихова на большой дороге из Лопасни в Каширу повлекло за собой то, что к Антону Павловичу стали заезжать многие местные земцы и землевладельцы, были ли они знакомы с ним или нет. Летом же 1893 года было в Мелихове особенно многолюдно. Дом был битком набит приезжими. Спали на диванах и по нескольку человек во всех комнатах; ночевали даже в сенях. Писатели, девицы — почитательницы таланта, земские деятели, местные врачи, какие-то дальние родственники с сынишками — все эти люди, как в калейдоскопе, проходили сквозь Мелихово чередой. Антон Павлович при этом был центром, вокруг которого сосредоточивалось внимание всех: его искали, интервьюировали, каждое его слово ловилось на лету. Но приезжали и люди, плохо понимавшие, что такое деликатность: вваливались охотники с собаками, желавшие поохотиться в чеховских лесах; одна девица, с головою, как определил Антон Павлович, «похожей на ручку от контрабаса», с которой ни он сам, ни ею семья не имели ровно ничего общего, приезжала в Мелихово, беззастенчиво занимала целую комнату и жила целыми неделями. Когда кто-нибудь из домашних деликатно замечал ей, что пора, мол, понять, в чем дело, то она немедленно отвечала:

— Я в гостях у Антона Павловича, а не у вас.

Очень часто приезжал сосед, который донимал своим враньем и ни одной фразы не начинал без того, чтобы не оговориться заранее:

— Хотите — верьте, хотите — нет...

И так далее.

Около этого же времени посетил Антона Павловича в Мелихове и публицист М.О. Меньшиков. Тогда он был главным персонажем в журнале «Неделя», в книжках которой помещал свои статьи. Публика зачитывалась его статьями о возможности счастья на земле. Находясь под очевидным влиянием философии Л.Н. Толстого, Меньшиков призывал к земле, к труду, к слиянию с природой. Нам было известно, что Меньшиков — бывший морской офицер, и вдруг к нам приехал в полном смысле человек в футляре: штатский, в больших калошах, в теплом ватном пальто с приподнятым воротником и с громадным дождевым зонтиком, несмотря на сухую летнюю погоду. С розовыми, пухлыми щеками, и с жиденькой русой бородкой, он походил скорее на дьячка или начетчика, чем на литератора. Он не показался нам таким интересным, как, бывало, его статьи в книжках «Недели» и, сказать по правде, в Мелихове вздохнули с облегчением, когда он уехал. Позднее, кажется в 1902 году, когда я жил в Петербурге, Меньшиков неожиданно явился ко мне и молча просидел весь вечер. Я не знал, о чем с ним говорить. И вдруг выяснилась цель его прихода ко мне. Он очень прозрачно намекнул мне, что хотел бы сотрудничать в «Новом времени» и что я мог бы ему оказать в этом протекцию, так как он знает, что А.С. Суворин близок с нашей семьей. Я не обещал ему, но, вероятно, Меньшиков нашел другие возможности проникнуть в «Новое время», так как вскоре же в этой газете стали появляться его «Письма к ближним», которые были очень далеки от его прежних писаний в «Неделе». Затем он сделался одним из главных сотрудников «Нового времени», где к нему относились очень благожелательно, и, как я слышал, хорошо оплачивали его труд.

Но вернусь обратно в Мелихово.

Как-то помощник исправника, в минуту откровенности, сказал мне:

— Над вашим братом Антоном установлен негласный надзор. Мы получили об этом сообщение.

И, вероятно, благодаря этому к Антону Павловичу вскоре приехал познакомиться молодой человек в военной форме, отрекомендовавшийся врачом. Он стал изъясняться насчет политики, вызывать на откровенность, горько плакался на то, что его отец будто бы был жандармом и что он считает это проклятием своей жизни, и перешел, наконец, на такие колючие темы, что нетрудно было отгадать в нем шпиона. Я присутствовал при этом их разговоре, и было неприятно видеть этого человека, напрашивавшегося на откровенность.

В кругу своих близких друзей Антон Павлович чувствовал себя совершенно свободно и всех заражал своею веселостью. Иногда он любил совершать прогулку по своему «герцогству» или в ближайший монастырь — Давыдову пустынь. Запрягали тарантас, телегу и беговые дрожки. Антон Павлович надевал белый китель, перетягивал себя ремешком и садился на беговые дрожки. Сзади него, бочком, помещались Лика или Наташа Линтварева и держались руками за этот ремешок. Белый китель и ремешок давали Антону Павловичу повод называть себя гусаром. Компания трогалась; впереди ехал на беговых дрожках «гусар», а за ним — телега к тарантас, переполненные гостями.

В Мелихове у нас постоянно жил привязавшийся к нашей семье А.И. Иваненко, гостили подолгу многие другие и приезжали третьи, им же несть числа. Целый месяц прогостил художник О.Э. Браз, писавший для Третьяковской галереи портрет Антона Павловича, заезжали местные деятели. С особенным радушием Антон Павлович относился к земскому врачу серпуховской лечебницы И.Г. Витте и к милейшему санитарному врачу П.И. Куркину, впоследствии известному ученому, оставившему ряд трудов в медицинской литературе. Антон Павлович очень любил его, долго переписывался с ним потом из-за границы и из Ялты, и это именно он, доктор Куркин, исполнил картограмму, которую доктор Астров показывает Елене Андреевне в «Дяде Ване». Это был настоящий ученый врач. Когда я приезжал к нему, то меня поражало то, что все стены его квартиры были увешаны всевозможными картограммами и таблицами, из которых в один миг можно было постигнуть все, что касалось здоровья населения Серпуховского уезда, на что без этих его произведений требовались бы целые годы.

Другой местный деятель, с которым любил встречаться Антон Павлович, был врач серпуховской земской больницы Иван Германович Витте. Это был очень талантливый организатор, смелый хирург, и его лечебница, в постройке которой он сам принимал участие, считалась образцовой не только в губернии, но и во всей России. Иван Германович был необыкновенно гостеприимным человеком. Его квартира в Серпухове служила приютом и брату Антону, когда он приезжал туда по делам. Витте был страстным цветоводом-любителем, и в его маленьком садике при больнице были такие цветы, которые можно встретить под самыми жгучими тропиками. Под конец жизни он, бедняга, ослеп, должен был расстаться со своим детищем, переселиться в Крым и там кончать свои дни. «Напиши ему, — писал мне оттуда Антон Павлович, — ему будет приятно». Но вскоре Иван Германович умер.

Но как ни было теперь многолюдно в Мелихове, все-таки чувствовалась в нем какая-то угрюмость, точно что-то было и ушло безвозвратно или точно сразу все мы постарели на десять или двадцать лет и стали терять интерес во всем том, в чем до сих пор его так широко находили.

«Прекрасная Лика» неожиданно уехала в Париж, за ней тотчас же потянулся туда и Потапенко, и на душе у нас осталось такое чувство, точно мы похоронили кого-то навеки и не увидим уже больше никогда.

Из-за постоянного многолюдства в доме уже не стало хватать места. Антон Павлович и раньше помышлял о постройке хутора у выкопанного им пруда или подальше, на другом участке, но это не осуществилось. Вместо хутора начались постройки в самой усадьбе. Одни хозяйственные постройки были сломаны и перенесены на новое место, другие — возведены вновь. Появились новый скотный двор, при нем изба с колодцем и плетнем на украинский манер, баня, амбар и, наконец, мечта Антона Павловича — флигель. Это был маленький домик в Две крошечные комнатки, в одной из которых с трудом вмещалась кровать, а в другой — письменный стол. Сперва этот флигелек предназначался только для гостей, а затем Антон Павлович переселился в него сам и там впоследствии написал свою «Чайку». Флигелек этот был расположен среди ягодных кустарников, и, чтобы попасть в него, нужно было пройти через яблоневый сад. Весной, когда цвели вишни и яблони, в этом флигельке было приятно пожить, а зимой его так заносило снегом, что к нему прокапывались целые траншеи в рост человека.

Переселение Антона Павловича из Москвы в Мелихово на постоянное жительство и весть о том, что вот-де там-то поселился писатель Чехов, повели неминуемо к официальным знакомствам. Кончилось дело тем, что Антона Павловича (и меня) выбрали в члены санитарного совета. Таким образом, началась земская деятельность писателя. Он стал принимать непосредственное участие в земских делах, строил школы, причем ему помогала в этом наша сестра Мария Павловна, проводил шоссе, заведовал холерными участками, и ни одно, даже самое маленькое общественное дело не проходило мимо его внимания. В этом отношении он целиком походил на нашего дядю Митрофана Егоровича. То и дело к нему приходил то с той, то с другой казенной бумагой сотский, и каждая такая бумага звала его к деятельности. Этот сотский, или, как он сам называл себя, «цоцкай», служил при Бавыкинском волостном правлении, к которому в административном отношении принадлежало Мелихово, и он-то и выведен Чеховым в рассказе «По делам службы» и в «Трех сестрах». Это был необыкновенный человек; он «ходил» уже тридцать лет, все им помыкали: и полиция, и юстиция, и акцизный, и земская управа, и прочее, и прочее, и он выполнял их требования, даже самого домашнего свойства, безропотно, с сознанием, если можно так выразиться, стихийности своей службы.

Примечания

Он находится... — Дневник П.Е. Чехова хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства.

Клара Ивановна — графиня Мамуна, подруга М.П. Чеховой. Предполагавшийся брак ее с М.П. Чеховым не состоялся. Выйдя замуж за другого, она назвала своего первого сына Мишелем.

...в его помойной яме. — По рассказам М.П. Чехова, Сергеенко, купаясь в пруде, стал петь и спрашивал по-украински:

— Потапенко, слухай, чи у мини голос е?

Иваненко Александр Игнатьевич. — Живя у Чеховых в Мелихове, составил опись инвентаря усадьбы Чеховых, изложенную в юмористических тонах (передана С.М. Чеховым в дар Мелиховскому музею-усадьбе А.П. Чехова).

...портрет Антона Павловича... — Начатый Бразом в июле 1897 г. по поручению П.М. Третьякова портрет Антона Павловича оказался неудачным, и Браз писал его вторично уже в Ницце в марте 1898 г. Об этом втором портрете А.П. писал: «что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего».

М.П. Третьяков первоначально вел переговоры о портрете А.П. Чехова с И.Е. Репиным, но тот не смог принять заказ из-за занятости.

...неожиданно уехала в Париж... — За границей у Лики и И.Н. Потапенко родилась дочь, которая умерла в двухлетнем возрасте. В 1902 г. в Москве Лика вышла замуж за режиссера А.А. Санина (Шенберга). В 1923 г. эмигрировала и жила ряд лет в Испании. Умерла в 1937 Г. в Париже. 



На правах рекламы

займы с плохой кредитной историей без отказа