Весной 1892 года стали появляться в обществе и в печати опасения, что из-за неурожайного предшествовавшего года все хлебные запасы страны истощились и что новый сельскохозяйственный год ничего хорошего впереди не обещает; попросту — урожая не будет.
Опасения эти скоро подтвердились. После сплошной засухи в течение весны и лета надвинулись тяжелые осень и зима, и многие местности были объявлены голодающими, или, как тогда говорилось для успокоения общественного мнения, «пострадавшими от неурожая». В столицах этот голод вовсе не чувствовался, в городах французская булка по-прежнему стоила пять копеек и ни в чем недостатка не ощущалось. Голод был «где-то там». Когда, по инициативе пастора петербургской голландской церкви Гиллота, стал присылаться хлеб из-за границы для раздачи голодавшим, то привезших его людей чествовали шампанским, возили по ресторанам, говорили речи и обкармливали до отвала. Рядом со слабой правительственной помощью населению и как бы в пику ей возникла широкая деятельность отдельных обществ и частных лиц.
Не мог оставаться равнодушным к этому движению и Антон Павлович: он стал собирать пожертвования и принимать участие в разных литературных сборниках, издававшихся для помощи голодающим. Особенно пострадавшими от неурожая были губернии Нижегородская и Воронежская, и вот в первой из них, как я писал уже выше, оказался у Чехова знакомый, когда-то близкий приятель еще по Воскресенску, Е.П. Егоров, служивший теперь там в должности земского начальника, большой идеалист. Чехов списался с ним, организовал подписку по сбору пожертвований и в суровую зиму отправился лично в Нижегородскую губернию. Здесь, организуя помощь населению, он едва не погиб: он сбился с пути во время метели, стал замерзать и уже ожидал своего конца. Ему и Егорову все-таки удалось обеспечить в нижегородских деревнях крестьян рабочими лошадьми.
В то время Нижним Новгородом правил всесильный генерал-губернатор Н.М. Баранов. Это тот самый Баранов, который в молодости, в русско-турецкую войну 1877—1878 годов, без позволения начальства атаковал турецкий броненосец, пустил его ко дну и за это был судим военным судом по обвинению своего начальника адмирала Рождественского, сдавшего впоследствии всю русскую эскадру японцам под Цусимой. Он же во время борьбы с холерой приказал высечь купца Китаева за то, что сей благодушный обыватель говорил своим покупателям, что холеры вовсе нет, а что это так просто хворают животами. Когда Антон Павлович приехал к этому генерал-губернатору, то застал у него всевозможных лиц, предлагавших свои услуги. Больше всех добивался такой концессии какой-то отставной военный, который не оставлял Баранова в покое ни на минуту, все время бегал за ним следом и умолял:
— Отец-командир! А я-то на что? Пошлите туда меня! Отец-командир!..
Затем, вместе с Сувориным, Антон Павлович отправился в Воронежскую губернию. Но поездка эта оказалась неудачной. Как и в Нижнем Новгороде, его возмущали в Воронеже торжественные обеды, с которыми встречали его там как писателя. Ему как-то странно было слышать о голоде и в то же время присутствовать на обедах, когда вся губерния страдала от недорода, между тем без справок обойтись было невозможно, и приходилось поневоле заезжать в губернские города. Тогда провинциальная пресса была в загоне, ограничивалась только «Губернскими ведомостями», которые в большинстве случаев были ничтожны и шли на поводу у редактировавших их вице-губернаторов. К тому же и поездка Антона Павловича совместно с Сувориным связывала его и лишала самостоятельности. Ему хотелось кипучей личной деятельности, как он рассказывал мне потом, которая и получила затем применение в его борьбе с надвигавшейся холерой.
А холера была уже у ворот. Она охватила весь юг России и с каждым днем все ближе и ближе подходила к Московской губернии. Захват ее становился все шире и шире, так как она находила для себя удобную почву среди населения, уже обессиленного голодом за осень и зиму. Необходимо было принимать спешные меры. Закипела работа в Серпуховском уезде. Были приглашены врачи и студенты, но участки были велики, и, несмотря на добрые пожелания, в случае появления холеры все равно земство осталось бы без рук. Тогда Антону Павловичу, как члену санитарного совета и как врачу, было предложено принять на себя заведование холерным участком. Он тотчас же согласился, безвозмездно.
На его долю выпала тяжелая работа: средствами земство не обладало; кроме одной парусиновой палатки, во всем участке Антона Павловича не было ни одного, даже походного барака, и ему приходилось ездить по местным фабрикантам, унижаться перед ними и убеждать их со своей стороны принимать посильные меры к борьбе с холерой. О том, как его иногда встречали в таких случаях даже высокопоставленные люди, от которых, казалось, можно было бы ожидать полного содействия, свидетельствуют его письма к Суворину, в которых он описывает ему свои визиты к графине Орловой-Давыдовой и к архимандриту знаменитой, владевшей миллионами, Давыдовой пустыни. Но были и такие люди, которые охотно шли навстречу хлопотам Антона Павловича и сами предлагали ему помещения под бараки и оборудовали их. К таким лицам принадлежали местные фабриканты из крестьян, братья С. и А. Толоконниковы и их дальний родственник — перчаточный фабрикант И.Т. Толоконников.
Как бы то ни было, а усилия Антона Павловича все-таки увенчались успехом. Скоро весь участок, в котором было до 25 деревень, покрылся целой сетью необходимых учреждений. Несколько месяцев писатель почти не вылезал из тарантаса. В это время ему приходилось и разъезжать по участку, и принимать больных у себя на дому, и заниматься литературой. Разбитый, усталый возвращался он домой, но держал себя так, точно делает пустяки, отпускал шуточки и по-прежнему всех смешил и вел разговоры с Хинкой о ее предполагаемых болезнях. Я тоже был назначен санитарным попечителем большой, многолюдной слободы.
Деятельность по борьбе с холерой и знакомство Антона Павловича с земскими деятелями имели своим следствием то, что писатель был избран в земские гласные. Антон Павлович стал охотно посещать земские собрания и участвовать в рассмотрении многих земских вопросов. Но больше всего его интересовали народное здравие и народное образование. Чувствуя себя совершенно беспомощным в рассмотрении земских смет и ходатайств перед высшими правительственными учреждениями, он живо интересовался тем, какие намечены к постройке новые дороги, какие предположено открыть новые больницы и школы. Вечно ищущий, чем бы помочь бедняку и что бы сделать для крестьянина, Антон Павлович то строит пожарный сарай, то, по просьбе крестьян, сооружает колокольню с зеркальным крестом, который блестит на солнце и при луне так, точно маяк на море, и виден издали за целые тринадцать верст, и тому подобное.
Одно время Антона Павловича охватывает необыкновенная жажда жизни. Это было ясно для всех нас. Ему ничего не хочется делать, его тянет путешествовать как можно дальше, куда-нибудь в Алжир или на Канарские острова, и в то же время у него не хватает ни средств, ни сил, чтобы осуществить свои мечты. То ему нужно закончить какое-нибудь литературное произведение, то у него нет денег, то так хорошо в самом Мелихове, что не хочется уезжать. Не будучи в состоянии привести в исполнение свои мечты о далеком путешествии, он еще заботливее начинает ухаживать за своими розами, тюльпанами, гиацинтами, сажает фруктовые деревья, следит за неуловимым ростом посаженных им сосен.
В Мелихове нас посетил французский ученый и писатель Жюль Легра (Jules Legras).
Большой любитель собирать грибы, Антон Павлович каждое утро обходил свои собственные места и возвращался домой с горстями белых грибов и рыжиков. За ним всегда важно следовали его собаки Хина и Бром. За этим-то занятием и застал его профессор Бордосского университета Жюль Легра, приехавший в Россию и посетивший Чехова в Мелихове. Вот как он описывает в своей книге «Au pays russe»1 свою первую встречу с Антоном Павловичем: «Он выходит ко мне навстречу своей медленной походкой в сопровождении двух церемонных смешных такс. Ему с небольшим тридцать лет; он высокого роста, стройный, с большим лбом и длинными волосами, которые он отбрасывает машинальным движением руки назад... В обращении он несколько холоден, но без принужденности: очевидно, он хочет догадаться, с кем имеет дело, и чувствует, что и его в это время тоже изучают. Вскоре, однако, первое напряжение проходит: мы заговариваем о том, что французы мало знают русских, а русские — французов, и разговор завязывается горячий.
— А не собирать ли нам грибы? — вдруг предлагает он.
Мы направляемся в четырехугольник из берез. Нагнувшись над землей, очень занятые собиранием рыжиков (les petits rouges), мы продолжаем беседовать на самые серьезные темы».
Помню я этого Легра. Он бывал у нас в Мелихове не раз. Блондин, с ярко выраженным французским профилем, он приходил к нам в русской красной рубахе, с удовольствием пил квас и с еще большим удовольствием охотился в наших лесах. Он чувствовал себя великолепно. Никто ему не запрещал стрелять, нигде его не могли привлечь к ответственности за браконьерство, как сделали бы это во Франции, и он вкушал у нас редкое для француза счастье свободы. А когда мы возвращались обратно, он усаживался за ужин, выпивал рюмку водки, причем раньше закусывал, а выпивал потом, и с аппетитом ел.
— Кушайте, Юлий Антонович, — обращался к нему Антон Павлович. — Это chien rôti (жареная собака).
Позднее этот Жюль Легра ездил на обследование Обь-Енисейского канала, написал о нем доклад и быстро выучился хорошо говорить по-русски. Когда он уезжал, я послал с ним поклон жившей тогда в Париже «прекрасной Лике», и он мне ответил, что посетил эту «красивую девушку» и исполнил мое поручение.
В 1895 году Антон Павлович ездил в Ясную Поляну, чтобы познакомиться со Львом Николаевичем Толстым. Уже давно до него доходили слухи, что Толстой хочет этого знакомства, и приезжали к нему общие друзья, чтобы затянуть его к Толстому, но он всегда отказывался, так как не хотел иметь провожатых, или, как он называл их, «посредников», и отправился в Ясную Поляну единолично. Вернувшись оттуда, он опять с увлечением принялся за деревья и цветы. Теперь он уже значительно изменился: нам сразу стало бросаться в глаза, как он осунулся, постарел и пожелтел. Было заметно, что в нем происходила в это время какая-то тайная внутренняя работа, и я помню, как, не видавшись с ним около месяца, я резко почувствовал эту перемену. Он кашлял, уже не оживлялся так, как прежде, когда я рассказывал ему о своих впечатлениях в глубокой провинции, которые он обыкновенно так охотно выслушивал. Было ясно, что теперь уже он и сам сознавал серьезность своей болезни, но по-прежнему никому не жаловался, старался ее скрыть даже от врачей и, кажется, обмануть и себя самого. Между прочим, сюжет для его рассказа «Супруга» привез ему из Ярославля я, где один знакомый посвятил меня в тайну своей жизни, а некоторые детали в рассказе «Убийство» я привез ему из далекого Углича.
В этом самом Угличе я встретился с И.А. Забелиным, бывшим попечителем Туркестанского учебного округа, уже разбитым на ноги стариком, который жил там на покое в отставке и ходил в черном сюртуке, из-под лацкана которого выглядывала звезда. Как тайный советник, он получал иностранные журналы без цензуры, всегда искал, с кем бы поделиться их содержанием, но во всем Угличе никто языков не знал. Услышав о моем приезде, он сам пришел ко мне с целой стопой иностранных журналов.
— И вы можете еще спокойно жить при таком возмутительном режиме, как у нас? — было его первой фразой. — Здравствуйте, голубчик. Услыхал о вас, и вот заехал. И вы можете еще мириться с таким подлым правительством?
Эти его слова в первую минуту меня немного удивили.
Он разложил передо мной английские и французские журналы и продолжал:
— Вот прочтите-ка, что пишут здесь про наших сатрапов да про Ивана Кронштадтского! Ведь это Азия! Народная истерия! А вот эта статья Жана Фико́ в «Revue des Revues»! Я удивляюсь, как они там в Петергофе не сгорают от стыда! А эта дальневосточная авантюра! Боже мой, зачем я еще живу на свете? Зачем я являюсь еще свидетелем всех этих безобразий!
Я не прочитал принесенные И.А. Забелиным журналы, а просто их проглотил. Он принес мне их еще целую кипу. И я очень благодарен ему, что он дал мне возможность узнать то, чего, без его великодушной услуги, я не узнал бы ни за что на свете. После этого я как-то сразу вырос в своих глазах, поумнел, точно с моих глаз спала завеса или точно я пробудился от долгого сна.
Говоря о Ярославле, я хочу попутно рассказать, что тут мне удалось присутствовать на двух редких событиях, очень интересовавших Антона Павловича: на полуторастолетнем юбилее русского театра и на пятидесятилетием юбилее поэта Л.Н. Трефолева. Как известно, Ярославль — колыбель русского театра. На торжество Ярославского театра — праотца всех русских театров — съехалось из столиц много представителей печати, с которыми мне удалось возобновить знакомство, и, что главнее всего, приехала труппа Александринского театра с Савиной и Варламовым во главе. Несравненные артисты выступили в парадном спектакле в «Ревизоре», в котором приняли участие В.Н. Давыдов, М.Г. Савина, К.А. Варламов, и я не помню, чтобы когда-нибудь я видел лучшее исполнение. Артисты были вдохновлены не только самой пьесой, которая им всегда так удавалась, и не только тем, что их слушала такая избранная, съехавшаяся на торжество со всех концов России публика, но, как они мне говорили после спектакля, еще и тем, что на их долю выпала высокая честь выступать в первом русском театре и именно в такой великий для каждого сценического деятеля день.
Юбилей Л.Н. Трефолева праздновался в том же театре. Ярославский поэт Трефолев был скромным, незаметным человеком, который для хлеба насущного служил в местном Демидовском лицее делопроизводителем и, кроме того, писал стихи, много переводя польского поэта Сырокомлю; но самая его популярная вещь — это «Камаринский мужик», сделавшийся народной песнью («Как по улице Варваринской шел Касьян, мужик Камаринский» и так далее). Кому-то из местных жителей пришла в голову мысль почтить юбилей Трефолева. Скоро нашлись сторонники этой мысли, был заарендован на один вечер театр, на его сцене развернули громадный стол под зеленым сукном, за который уселись местные представители печати и предержащие власти, послали за ничего не подозревавшим Л.Н. Трефолевым, привезли его и усадили на самом видном месте.
Старенький, лысенький, похожий На общипанную ворону, юбиляр чувствовал себя странно и не знал, что ему делать и куда девать руки. Как я узнал потом, ему неизвестна была даже программа вечера, ему нечем было отвечать на адреса и приветствия, так как он не успел заготовить и двух слов. А тут то и дело раздавалось:
— Леонид Николаевич! Ваша полувековая плодотворная и многополезная деятельность...
И так далее.
Музыка играла туш, певчие пели «славу», а бедный поэт только вставал и, сложив крестообразно руки на груди, низко, в пояс, по-монашески кланялся на все четыре стороны.
Но опять вернусь обратно в Мелихово.
В выстроенном для себя флигельке Антон Павлович написал свою пьесу «Чайка». Он поставил ее на сцене петербургского Александринского театра, поехал туда сам и с горечью писал оттуда сестре, что все кругом него злы, мелочны, фальшивы, что спектакль, по всем видимостям, пройдет хмуро и что настроение у него неважное. В день первого представления «Чайки» к нему поехала в Питер сестра, и, как она говорила мне потом, он встретил ее на вокзале угрюмый, мрачный и на ее вопрос, в чем дело, ответил, что актеры пьесы не поняли, ролей вовсе не знают, автора не слушают...
Ставилась «Чайка» в бенефис комической актрисы Левкеевой, и публика ожидала и от пьесы комического. Как передавала мне сестра дома, с первых же сцен в театре произошел скандал. Шумели, кричали, шикали. Как и тогда, на первом представлении в Москве «Иванова», в Александринском театре произошла целая неразбериха, все превратилось в один сплошной, бесформенный хаос. Брат Антон куда-то исчез из театра. Его везде искали по телефону, но он не находился. В час ночи к Сувориным приехала сестра Мария Павловна, еле держась на ногах от пережитых волнений и беспокойства, и осведомилась, где Антон, но и там ей не могли ничего ответить. Брат Антон написал мне из Петербурга открытку: «Пьеса шлепнулась и провалилась», — и уехал тотчас же обратно в Мелихово, не простившись в Питере ни с кем. Так сестра и не видала его после спектакля.
Антон Павлович питал любовь к книгам. Кропотливо, изо дня в день он собирал всевозможные книги, привозил с собою целые ящики из столицы, и в Мелихове у него составилась большая библиотека. В 1896 году он пожертвовал ее родному городу Таганрогу для общественной библиотеки. Между прочим, туда ушли все те книги, которые он получал от авторов с их надписями. Затем через него же таганрогская библиотека стала пополняться книгами все более и более. Она вылилась теперь в прекрасное культурное учреждение и помещается в особом здании, сооруженном по проекту академика Ф.О. Шехтеля, и посвящена имени покойного писателя.
Мы были знакомы с Ф.О. Шехтелем по крайней мере лет тридцать пять. Сын повара из Саратова, он приехал в Москву в 1875 году, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где он и сошелся близко с моим братом Николаем. Их дружба продолжалась до самой смерти художника. Еще будучи совсем молоденьким учеником, посещавшим архитектурные классы, Шехтель часто приходил к нам в 1877 году, когда мы были особенно бедны, и стоило только нашей матери пожаловаться, что у нее нет дров, как он и его товарищ Хелиус уже приносили ей пол мышками по паре здоровенных поленьев, украденных ими где-то из чужого штабеля по пути. Очень изобретательный и одаренный от природы прекрасным, общительным характером, Шехтель скоро обогнал своих сверстников, и уже в 1883 году на большом народном гулянье на Ходынском поле в Москве по случаю коронации Александра III по его рисункам была выполнена грандиозная процессия «Весна-красна», и с тех пор его популярность стала возрастать с каждым днем. В антрепризе известного Лентовского в его саду «Эрмитаж» и в театре на Театральной площади Шехтель ставил головокружительные феерии, которых до него не знал еще ни один театр. Достаточно указать на «Путешествие на Луну» и на «Курочку — золотые яички», где Шехтель удивлял публику всевозможными сценическими трюками. Ему принадлежит масса построек в Москве и в провинции. Между прочим, он принимал деятельное участие в постройке Верхних торговых рядов в Москве, и, наконец, ему принадлежит здание Московского Художественного театра, за постройку которого он был удостоен звания академика архитектуры. После смерти брата Николая Шехтель перенес свою дружбу на Антона Павловича и всегда считал его своим лучшим другом.
В 1897 году Антон Павлович принял деятельное участие в народной переписи. Он по опыту знал, насколько это дело сближает человека с народом. Ему принадлежала перепись всего населения острова Сахалина, произведенная им по своему почину и собственными средствами еще в 1890 году. Теперь он участвовал в переписи вновь. Он изучил мужицкую жизнь во всех проявлениях, близко сошелся со всеми своими соседями-крестьянами, которым он и до этого всегда готов был дать добрый совет и как врач и как человек, и эти семь лет «мелиховского сидения» не прошли для него даром. Они наложили на его произведения этого периода свой особый отпечаток, особый колорит. Это влияние Мелихова признавал он и сам. Достаточно вспомнить о его «Мужиках» и «В овраге», где на каждой странице сквозят мелиховские картины и персонажи. Тогда же его захватил целиком проект устройства в Москве Народного дома. В то время о народных домах в России не было еще помина. Деревенские люди проводили свое время в питейных домах в полной власти у кабатчиков. Народный дом, по мысли Антона Павловича, должен был строиться на широких началах: библиотеки, читальни, лекции, музеи, театр. Предполагалось выполнить все это на акционерных началах с капиталом в полмиллиона рублей. Ф.О. Шехтель составил проект. Но провести эту затею в жизнь Антону Павловичу не удалось «по не зависящим от него причинам».
В марте 1897 года брат Антон опасно заболел. Ничего не предчувствуя и не подозревая, он отправился из Мелихова в Москву, где его ожидал Суворин. Едва только они сели в «Эрмитаже» за обед, как у Антона Павловича хлынула из легких кровь. Несмотря на принятые обычные меры, истечение крови не прекращалось.
Вот как описывает старик Суворин это несчастье в своем «Дневнике», причем я для ясности буду в его заметку вставлять свои пояснения в скобках: «Третьего дня у Чехова пошла кровь горлом, когда мы сели за обед в «Эрмитаже». Он спросил себе льду, и мы, не начиная обеда, уехали. Сегодня он ушел к себе в «Б. Моск.»(овскую гостиницу). Два дня лежал у меня (в номере у Суворина в гостинице «Славянский базар», куда старик отвез его из «Эрмитажа»). Он испугался этого припадка и говорил мне, что это очень тяжелое состояние. «Для успокоения больных (говорил Чехов) мы говорим во время кашля, что он — желудочный, а во время кровотечения — что оно геморроидальное. Но желудочного кашля не бывает, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки»... Вчера (я, Суворин) встал в 5 часов утра, не уснул ни минуты, написал записку Чехову и сам отнес ее в «Б. Моск.»(овскую гостиницу), потом гулял в Кремле, по набережной к Спасу и обратно в «Слав. базар». В 7 часов пришел (обратно к себе) в отель. Лег и уснул немного. В 11-м часу пришел (от Чехова) доктор Оболонский и сказал, что у Чехова в 6 часов утра пошла опять кровь горлом и он отвез его в клинику Остроумова на Девичьем поле. Надо знать, что 24 (марта) утром, когда я еще спал (и когда Чехов двое суток после описанного обеда в «Эрмитаже» провел в номере у Суворина), Чехов оделся, разбудил меня и сказал, что он уходит к себе в отель. Как я ни уговаривал его остаться (у меня), он ссылался на то, что (у него в гостинице на его имя) получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д... Целый день он говорил, устал, и припадок к утру повторился. Я дважды был вчера у Чехова в клинике. Как там ни чисто, а все-таки это больница и там больные. Обедали в коридоре, в особой комнате. Чехов лежал в № 16, на десять номеров выше, чем его «Палата № 6», как заметил Оболонский. Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивал кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и сказал: «Разве река тронулась?» Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней тому назад он говорил мне: «Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду»» («Дневник», стр. 151). О том, что случилось с Антоном Павловичем во время обеда в «Эрмитаже» и происходило потом все последующие дни, мы все узнали далеко не тотчас. Но даже для нас, Чеховых, после выхода суворинского «Дневника» в свет явилось полной неожиданностью то, что после случившегося припадка Антон Павлович целых двое суток пролежал не у себя, а в номере у А.С. Суворина в гостинице «Славянский базар», где, без сомнения, пользовался чисто отеческим уходом. Когда Антона Павловича поместили в клинику, то я был далеко на Волге, а сестра Мария Павловна находилась в Мелихове и ничего не знала. Приехав в Москву, она, к удивлению своему, встретила на вокзале брата Ивана Павловича, который передал ей карточку для посещения в клинике больного писателя. На карточке было написано: «Пожалуйста, ничего не рассказывай матери и отцу». Бросив случайный взгляд на столик, она увидела на нем рисунок легких, причем верхушка левого была очерчена красным карандашом. Она тотчас же догадалась, что у Антона Павловича была поражена именно эта часть. Это и самый вид больного ее встревожили. Всегда бодрый, веселый, жизнерадостный, Антон Павлович походил теперь на тяжелобольного; ему запрещено было двигаться, разговаривать, да он и сам едва ли бы имел для этого достаточно сил. Когда его перевели потом из отдельной комнаты в большую палату, то навещавшая его вновь сестра застала его ходившим по ней взад и вперед в халате и говорившим: «Как это я мог прозевать у себя притупление?» В клинике Антона Павловича посетил Лев Николаевич Толстой, разговаривавший с ним об искусстве.
Как бы то ни было, а теперь дело представлялось ясным. У Антона Павловича была официально констатирована бугорчатка легких, и необходимо было теперь от нее спасаться во что бы то ни стало и, несмотря ни на что, бежать от гнилой тогда северной весны.
Выйдя из клиники, Антон Павлович возвратился в Мелихово и уже поспешил написать А.И. Эртелю о состоянии своего здоровья: «Самочувствие у меня великолепное, ничего не болит, ничего не беспокоит внутри, но доктора запретили мне vinum, движение, разговоры, приказали много есть, запретили практику — и мне как будто скучно» (17 апреля 1897 года). Затем он стал собираться за границу. Он поехал сперва в Биарриц, но там его встретила дурная погода, которая так все время и продолжалась, и он не почувствовал себя удовлетворенным. Вскоре он переехал в Ниццу. Здесь он надолго поселился в «Pension Russe» на улице Gounod. Жизнь его здесь, по-видимому, удовлетворяла. Ему нравились тепло, культурность, «ложе, как у Клеопатры», в его комнате и общение с такими людьми, как профессор М.М. Ковалевский, В.М. Соболевский, В.И. Немирович-Данченко и художник В.И. Якоби. Приезжали туда и И.Н. Потапенко и А.И. Сумбатов-Южин, с которыми Антон Павлович наезжал иногда в Монте-Карло и поигрывал в рулетку.
В Ницце Антон Павлович прожил осень и зиму и в феврале 1898 года засбирался в Африку, но профессор М.М. Ковалевский, с которым он хотел поехать туда, заболел, и от путешествия пришлось отказаться. Подумывал он и о поездке на остров Корсика, но и это ему не удалось. К тому же он перенес в этом месяце в Ницце тяжелую болезнь. Зубной врач француз очень неискусно вырвал у него зуб, заразил его грязными щипцами, и у него приключился периостит в тяжелой форме с полной тифозной кривой. По его словам, «он лез от боли на стену». К этому еще стало присоединяться убеждение в безнравственности проживания в, Ницце: «Смотрю я, — пишет он А.С. Суворину, — на русских барынь, живущих в Pension Russe, — рожи, скучны, праздны, себялюбиво праздны, и я боюсь походить на них, «все мне кажется, что лечиться, как лечимся здесь мы (т. е. я и эти барыни), — это препротивный эгоизм» (14 декабря 1897 года).
И вот, едва только Наступила весна 1898 года, как его уже неудержимо потянуло в Россию. Вынужденное безделье утомило его, ему не доставало снега и русской деревни, и в то же время его беспокоила мысль о том, что, несмотря на климат, на хорошее питание и на безделие, он нисколько не прибавился в весе. «По-видимому, я никогда уже более не поправлюсь», — писал он одному из знакомых.
Пока он находился в Ницце, Франция переживала беспокойные, тяжелые дни. Разбиралось вновь дело Дрейфуса. Чуткий ко всему, Антон Павлович принялся за его изучение по стенограммам и, убедившись в невиновности Дрейфуса, написал А.С. Суворину горячее письмо, охладившее их отношения. Но об этом я писал уже в своем месте.
Март 1898 года Чехов провел в Париже, где познакомился с знаменитым скульптором М.М. Антокольским. Благодаря этому знакомству город Таганрог получил для памятника фигуру Петра I работы этого скульптора и для тамошнего Чеховского музея — ценную группу его же работы «Последний вздох». В мае Антон Павлович вернулся наконец в Мелихово. С его приездом здесь все ожило. Опять стали приезжать гости, но он уже не шутил, как прежде, был задумчив и, вероятно, из-за своей болезни стал мало разговаривать. Как и прежде, он ухаживал за розами, обрезал кусты. В это время сестра затеяла постройку мелиховской школы и он очень был этим заинтересован, но... прошли счастливые дни Аранжуэца! «Цветы повторяются каждую весну, а радости нет» (из «Иванова»).
В Мелихове Чехов прожил до сентября. Начались спозаранку дожди, запахло осенью, и 14 сентября писатель отбыл в Ялту. Ему предстояла альтернатива: или опять Ницца или Ялта, но ехать снова за границу ему не хотелось, и он предпочел Ялту, рассчитывая, что, быть может, он зимою улучит время и съездит ненадолго в Москву, где должна была идти его «Чайка» в Художественном театре. Его выбор оказался удачным. Осень и зима в Ялте были превосходны, и он чувствовал себя там отлично. Но в октябре нашу семью постигло несчастье. Наш отец приподнял в Мелихове с полу тяжелый ящик с книгами, и у него произошло невправимое ущемление грыжи. Пока по отвратительной, грязной дороге его довезли до станции (13 верст), пока три часа везли в поезде в Москву и пока поместили в клинику, кишка у него омертвела, и явилась необходимость вскрывать брюшную полость. Отец не выдержал операции и умер. Мы похоронили его в Новодевичьем монастыре, и я, мать и сестра с грустью возвратились в Мелихово. Я прошел по пустынным комнатам. Брата Антона нет — он в Ялте; отца нет — он в могиле; «прекрасной Лики» тоже нет — она в Париже. Даже нет нашего вечного друга А.И. Иваненко — он навсегда уехал к себе на родину. Опустело наше Мелихово! Точно один отец занимал весь наш дом, — так почувствовалось в Мелихове его отсутствие.
Затем вскоре Антон Павлович уведомил сестру, что он купил в Ялте участок и будет строиться, чтобы иметь место, где зимовать. Участок этот был приобретен далеко от Ялты, бок о бок с татарским кладбищем, весь заросший корявым, выродившимся виноградником. На Марию Павловну, когда брат Антон повез ее туда, чтобы показать ей свою покупку, участок произвел угнетающее впечатление. Как мне говорил живший тогда в Ялте бывший певец оперы Усатов, служивший там по городским выборам, этот участок непрактичному Антону Павловичу просто «всучили». Тогда он не был включен ни в водопроводную сеть, ни в канализацию, и первые три года жизни на нем пришлось довольствоваться дождевой водой, а молодой сад поливали помоями из-под умывания.
Началась постройка. Предполагалось истратить тысяч около десяти, большую часть которых решили взять из кредитного учреждения под залог самой постройки, но, пока дом строился, появились деньги из других источников, и на заглохшем пустыре в Аутке по проекту Л.Н. Шаповалова была выстроена прекрасная дача, в которой каждый камень, каждое деревцо говорят о созидательном таланте Антона Павловича и его сестры. Писатель проводил на постройке целые дни. Свозили камень и известку, турки и татары копали землю, а сам Чехов с педантизмом хирурга сажал деревья и с отеческой любовью следил за каждым новым побегом.
В январе 1899 года у Антона Павловича начались переговоры с Марксом о продаже его произведений этой фирме на вечные времена. Переговоры эти закончились тем, что к Марксу перешло все право издания сочинений писателя за 75 тысяч рублей и право на будущие произведения по особому тарифу. К сожалению, уплата этих 75 тысяч была рассрочена на три срока, и Антон Павлович не почувствовал себя богатым. Строился ялтинский дом, были долги, необходимо было рассчитаться с А.С. Сувориным, и от первой получки скоро не осталось ничего. До второй получки пришлось доставать денег под обязательство, и Антону Павловичу стало казаться, что под ним выросла большая фабричная труба, в которую должно было вылететь все его благосостояние.
Дом еще не был готов, а зима 1899 года в Крыму была чрезвычайно суровая. Холод, снег, морские бури и полное отсутствие близких по духу людей утомили писателя. Он стал тосковать. По словам сестры, его неудержимо потянуло на север, и ему стало казаться, что если бы он переехал на зиму в Россию, в Москву, где с таким успехом шли в Художественном театре его пьесы и где все для него было так полно интереса, то для его здоровья это было бы не хуже, чем в Ялте. Но, против воли, пришлось примириться с жизнью в Аутке. А эта жизнь уже и со своей стороны стала предъявлять к нему свои права: как местный житель, он был избран в члены попечительского совета женской гимназии, и при этом еще приходилось выносить и много душевных волнений из-за чахоточных больных, которые со всех концов России стали обращаться к нему с просьбами устроить их в Ялте. А те, которые приезжали сами по себе, были так бедны, что кончали в Ялте свою жизнь в невозможных условиях и в тоске по родине. Приходилось подумать и о них. Антон Павлович хлопотал за всех, печатал воззвания в газетах, собирал деньги и посильно облегчал их положение. Между прочим, он тогда пожертвовал 500 рублей на постройку школы в Мухолатке.
Весною его неудержимо потянуло на север, и 12 апреля он прибыл в Москву, а затем в мае — в Мелихово. В Москве специально для него Художественный театр ставил «Чайку», — он, как говорится, завертелся и сам не знал, что с собою делать.
Уже 15 мая он писал П.Ф. Иорданову в Таганрог: «Я не знаю, что с собой делать. Строю дачу в Ялте, но приехал в Москву, тут мне вдруг понравилось, несмотря на вонь, и я нанял квартиру на целый год, теперь я в деревне, квартира заперта, дачу строят без меня — и выходит какая-то белиберда».
Тем не менее, 29 августа Антон Павлович все-таки окончательно переселился, наконец, в свой собственный дом в Ялте. После этого было продано Мелихово, и мать и сестра отправились к нему на постоянное жительство в Крым. Так в жизни Антона Павловича совершился новый переворот — уже последний в его жизни, лишивший его любимого севера навсегда.
17 января 1900 года, как раз в самый день именин писателя, его выбрали в почетные академики Пушкинского отделения Академии наук. Все домашние обрадовались. Я помню, как наша старая-престарая кухарка Марьюшка, доживавшая свой век на покое у Антона Павловича в Ялте, когда я приехал туда, вышла из флигеля и многозначительно мне сказала:
— Теперь наш батюшка Антон Павлович уже генерал.
И действительно, с избранием в почетные академики Антона Павловича, кто в шутку, а кто и всерьез, стали величать его «вашим превосходительством». Даже приходившая к нему очень важная персона — швейцар Ливадийского дворца — раз сто подряд назвал его «превосходительством».
А этот «генерал» так дорожил своим генеральством, что немедленно же от него отказался, как только узнал, что Горького тоже выбрали в академики, но тотчас же, ввиду его политической неблагонадежности, и исключили. Характерны письмо Антона Павловича по этому поводу на имя президента Академии великого князя Константина Константиновича и отношение к этому же инциденту В.Г. Короленко. Антон Павлович не скрывал, что ему не понравилась самая организация отделения изящной словесности Академии наук. По его мнению, академики сделали все, чтобы обезопасить себя от литераторов, общество которых всегда их шокировало. Беллетристы могли быть только почетными академиками, а это ничего не значило, так как звание почетного академика не давало ни жалованья, ни права голоса. «Ловко обошли! — писал Антон Павлович А.С. Суворину 8 января 1900 года. — В действительные академики будут избираться профессора, а в почетные академики те из писателей, которые не живут в Петербурге, т. е. те, которые не могут бывать на заседаниях и ругаться с профессорами».
Отвратительная весна, бывшая в тот год в Ялте, сильно повлияла на здоровье и на настроение Антона Павловича. 5 марта выпал снег. Это удручало его, и все его мысли были в Москве, где в то время развивал свою деятельность Московский Художественный театр. Его цели, организация и идейное отношение к делу были ему очень симпатичны, он даже мечтал принять близкое участие в его делах и с нетерпением ожидал, когда этот театр приедет в Крым. Он хлопотал о помещении для него в Ялте и даже об устройстве в этом помещении электрического освещения.
Весной приехал в Крым Художественный театр. Он остановился для нескольких спектаклей в Севастополе. Станиславский и артисты ожидали приезда туда Антона Павловича, но завернула такая ужасная погода, что они напрасно его прождали. Только на пасху, когда потеплело, он туда приехал. Специально для него там давали «Дядю Ваню». Из Севастополя театр переехал в Ялту, и — странное дело! — точно по щучьему веленью, сюда же собрались и писатели: Чириков, Бунин, Елпатьевский, Куприн и Максим Горький. В доме на Аутке сразу все ожило. Каждый день там собиралась вся труппа, приходили писатели, и для наших матери и сестры опять настали мелиховские времена: они занялись приемом своих гостей. Беленькая, ласковая, общительная, мать Евгения Яковлевна восседала во главе стола, угощала и следила за каждым гостем, хорошо ли он ест.
Уехал театр — Антона Павловича стали одолевать посетители. Гости, гости и гости! Приходили люди, с которыми он не имел ровно ничего общего, сидели подолгу, заводили неинтересные разговоры, часа по два просиживали за стаканом чая, молча и со звоном вертя в нем ложечкой. А он в это время был в самом писательском настроении, должен был скрываться от них, бросать свой письменный стол и запираться в спальне.
«Мне жестоко мешают, — писал он в одном из своих писем, — скверно и подло мешают. Пьеса сидит в голове, уже вылилась, просится на бумагу, но едва я за бумагу, как отворяется дверь и вползает какое-нибудь рыло» (18 августа 1900 года).
Осень 1900 года Антон Павлович провел в Москве, а в начале декабря опять уехал за границу, но снег и холода погнали его обратно домой, и в первых же числах февраля 1901 года он возвратился к себе в Ялту. В это время я находился далеко на севере и потому не знаю, как он проводил время до весны. По странной игре судьбы я даже за все это время не получал писем ни от него, ни от домашних. Как вдруг в конце мая 1901 года я неожиданно узнал из газет, что он женился. Свадьба состоялась в Москве 25 мая 1901 года. В первое время я даже и не знал, кто была его невеста. Я сказал «неожиданно» потому, что эта неожиданность коснулась не одного только меня, но и моего брата Ивана Павловича, бывшего в то время в Москве и видевшегося с ним в то же утро, перед самым венчанием, за какой-нибудь час до церемонии, и узнавшего об этом только тогда, когда все уже совершилось.
Прямо из-под венца Ольга Леонардовна повезла своего супруга на кумыс в Уфимскую губернию, и с этой поры я уже совсем потерял брата Антона из виду и больше не видал его никогда.
Прошло три года.
3 июля 1904 года я отправился в Ялту, чтобы навестить своих мать и сестру. Тогда Антон Павлович с женой находились за границей, в Баденвейлере.
Когда пароход приставал в Ялте к молу, то мне кто-то помахал с берега шляпой. Это был мой двоюродный брат Жорж, служивший агентом в Русском обществе пароходства в Ялте и вышедший на мол принять пароход. Он узнал меня издали, приложил рупором ладони ко рту и крикнул мне с берега:
— Антон скончался!
Это ударило меня как обухом по голове. Хотелось заплакать. Вся поездка, вся эта прекрасная с парохода Ялта, эти горы и море сразу же померкли в моих глазах и потеряли цену.
Я отправился в Аутку. Сестра в это время была с братом Иваном Павловичем в Боржоме. Послали ей срочную телеграмму, а от матери все время скрывали. Ничего еще не подозревавшая, она радостно встретила меня, стала угощать, — но кусок не шел мне в рот, и мне было неловко перед ней, что я скрывал от нее такое важное событие и должен был поддерживать комедию, чтобы подготовить ее к удару постепенно.
Затем возвратились в Ялту брат и сестра, и тотчас же была получена телеграмма от вдовы о том, что она везет тело покойного через Петербург в Москву. Стали появляться сообщения и в газетах. Не прожив и пяти дней в Ялте, я должен был возвращаться опять на север, чтобы встретить тело и проводить его до могилы. Собралась и сестра. Перед отъездом открыли, наконец, матери тайну. Она схватилась руками за голову, опустилась на ступеньки лестницы, где стояла, и громко зарыдала. Не было сил присутствовать при этом тяжком ее горе. Затем, придя понемногу в себя, стала собираться с нами в Москву и она.
Мы отправились на север вчетвером. Ялтинский дом остался сиротою.
Мы приехали в Москву к самым похоронам. Нас встретил на вокзале в Москве В.С. Миролюбов и повез в карете к университету, так как тело уже прибыло из Петербурга и его несли с Николаевского вокзала в Новодевичий монастырь. Если бы наш поезд опоздал, то мы так бы и не попали на похороны. Несметные толпы народа сопровождали гроб, причем на тех улицах, по которым его несли, было прекращено движение трамваев и экипажей, и вливавшиеся в них другие улицы и переулки были перетянуты канатами. Нам удалось присоединиться к процессии только по пути, да и то с трудом, так как в нас не хотели признавать родственников покойного и не пропускали к телу. Вся московская молодежь, взявшись за руки, охраняла кортеж от многих тысяч сопровождавших, желавших поближе протиснуться к гробу.
Так мы дошли до самого монастыря под охраной молодежи, которая заботливо оберегала нас от толпы. Когда же процессия стала входить в узкие монастырские ворота, началась такая давка, что я пришел в настоящий ужас. Каждому поскорее хотелось пробраться внутрь, и получился такой затор, что если бы не та же распорядительная молодежь, то дело не обошлось бы без катастрофы. Еле пронесли сквозь ворота гроб, еле вдавились в них мы с депутатами и близкими к покойному людьми, а народ все напирал и напирал. Слышались возгласы и стоны. Наконец ввалилась на кладбище вся толпа — и стали трещать кресты, валиться памятники, рушиться решетки и затаптываться цветы.
Брата Антона опустили в могилу рядом с отцом. Мы взглянули в нее последний раз, бросили по прощальной горсти земли, она ударилась о крышку гроба — и могила закрылась навсегда.
На другой же день мы поехали обратно в Ялту. С нами вместе ехала туда же и вдова.
А затем — долгая тоска, пока не привыкли, и обидные для чувства формальности по вводу во владение оставшимся после покойного наследством. Оно доставалось по закону нам, трем братьям покойного писателя, но мы, зная его последнюю волю, отказались от наследства и все, в полном составе, передали нашей сестре Марии Павловне.
Теперь, благодаря неустанным стараниям нашей сестры, ее бескорыстному отношению к незабвенной памяти покойного брата, ее поистине самоотверженной деятельности, Республика обогатилась полным поэзии и трогательной чеховской лирики культурным учреждением, которое известно теперь всему просвещенному миру и которое носит теперь название —
«Дом-музей А.П. Чехова в Ялте».
Примечания
...ожидал своего конца. — Работу по организации помощи голодающим А.П. Чехов и Е.П. Егоров проводили в селе Богоявленском, что на тракте Нижний Новгород—Арзамас. По дороге из Богоявленского в деревню Белую А.П. Чехов сбился с пути и чуть не замерз. Лошадь сама вывезла его из оврага.
...в Воронежскую губернию. — Эта поездка состоялась в феврале 1892 г.
...Жюль Легра... — Жюль Легра остановился в усадьбе Гладкова — Курникове, в 5 километрах от Мелихова.
...приезжали к нему общие друзья... — П.А. Сергеенко, известный толстовец.
...колыбель русского театра. — Первый русский театр был основан выдающимся театральным деятелем Ф.Г. Волковым в 1751 г.
...был удостоен звания академика архитектуры. — Звание академика Шехтель получил в 1898 г. за постройку русского павильона на Международной выставке в Глазго, а в здании бывшего Лианозовского театра, где разместился МХТ, выполнил внутреннюю отделку.
...«В овраге». — Можно думать, что прототипом села Уклеева в повести послужило село Угрюмово, что недалеко от Мелихова.
«Последний вздох» — горельеф, голова распятого Христа в овале. Место нахождения неизвестно.
...постройку мелиховской школы. — Мысль о постройке мелиховской школы и ее реализация принадлежали Антону Павловичу. Мария Павловна помогала ему в этом.
...далеко от Ялты — в двух километрах от набережной.
...деньги из других источников... — от продажи сочинений А.Ф. Марксу.
...Пушкинского отделения... — Точнее: отделение русского языка и словесности императорской Академии наук, пополнявшееся путем выборов и ежегодно присуждавшее премии имени А.С. Пушкина. Как известно, А.П. Чехов вышел из состава почетных академиков в знак протеста против объявления выборов А.М. Горького в почетные академики недействительными.
...далеко на севере... — в Петербурге.
...больше не видал его никогда. — М.П. Чехов еще раз виделся с Д.П. Чеховым, когда тот приезжал в Петербург в мае 1903 г. с целью переговорить с А.Ф. Марксом об изменении кабального для Антона Павловича издательского договора.
...Жорж... — Чехов Георгий Митрофанович (1870—3/XI 1943) — двоюродный брат А.П. Чехова, родился в Таганроге, получил только четырехклассное образование в городском училище, что впоследствии тяжело переживал, и всю жизнь пополнял свои знания самообразованием. Поступил на службу 16 лет в Таганрогский морской порт и в дальнейшем работал агентом в черноморско-азовских пароходствах.
После революции был инспектором экспорта и импорта Совторгфлота. С Антоном Павловичем у него были неизменно близкие, дружеские отношения.
Несметные толпы народа... — Организацию похорон А.П. Чехова взяла на себя редакция «Русской мысли». Тяжелый свинцовый гроб с телом всю дорогу от Николаевского (ныне Октябрьского) вокзала до Новодевичьего монастыря несла на руках учащаяся молодежь. За гробом шли вдова покойного и провожающие; за ними следовал белый катафалк и четыре горки с венками. Процессия двигалась по Домниковской улице, Уланскому переулку, Мясницкой (ул. Кирова), Кузнецкому мосту, к Художественному театру, у которого была отслужена лития. Затем шествие двинулось по Газетному переулку (ул. Огарева), где к нему присоединились приехавшие с Курского вокзала мать А.П. Чехова, сестра и братья Иван и Михаил, по Никитской (ул. Герцена), Шереметьевскому переулку (ул. Грановского), Ваганьковскому переулку (ул. Маркса и Энгельса), где против редакции «Русской мысли» была опять отслужена лития. Наконец, процессия направилась по Знаменке (ул. Фрунзе), Волхонке, Пречистенке (ул. Кропоткина), Большой Царицынской улице (Пироговской) к Новодевичьему монастырю.
Стены и дно могилы, вырытой рядом с могилой Павла Егоровича Чехова (на старом кладбище, между входными воротами и собором), были убраны живыми розами и другими цветами.
При реорганизации Новодевичьего кладбища останки А.П. Чехова и П.Е. Чехова были перенесены 16 ноября 1933 г. на новое кладбище.
...покойного писателя... — Некоторые называют завещанием А.П. Чехова его письмо сестре М.П. Чеховой от 3 августа 1901 г., начинающееся словами: «Милая Маша, завещаю тебе...» Введение братьев А.П. Чехова в права наследства по закону и последующее отречение их от полученного наследства в пользу сестры М.П. Чеховой состоялось в связи с тем, что нотариального завещания в бумагах А.П. Чехова не оказалось.
1. «Au pays russe» (фр.) — «В русской стране».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |