Тридцать лет моей жизни были связаны с музеем Чехова в Ялте. Четверть века — в роли директора. За эти годы мне пришлось встречаться и беседовать с тысячами людей, решать научные, творческие, хозяйственные задачи. Копился опыт. В этом очерке собраны размышления и наблюдения, сделанные в разные года. Они касаются специфики музейной работы, рассказывают об особой философии и даже мистике, которая сопровождает прикосновение к наследию прошлого.
Влюбленность в Чехова
Разбираю записки Сергея Георгиевича Брагина, сотрудника музея в 1950—1960-е годы. Он записал разговор с О.Л. Книппер, которая спросила его:
«— Что вы чувствуете, когда ведете экскурсию?
Я растерялся и ничего не мог сказать. Она ответила сама. По ее мнению, экскурсовод должен рассказывать о Чехове как о самом близком ему человеке.
— Тут не обойтись без влюбленности в Чехова, — сказала она. — Чтение произведений, и особенно писем Чехова, воспоминаний о нем должны ввести экскурсовода в духовный мир Чехова. Надо жить в этом мире. Письма Чехова нельзя читать без душевного волнения. Попробуйте читать их письмо за письмом — особенно с осени 1898 года и до Баденвейлера. Войдете в его духовный мир, станете свидетелем многих событий его жизни, его последних дней. Смерть его станет вашей личной трагедией. Все, что было пережито за чтением писем Чехова, будет оживать в памяти, и то волнение, которое было пережито, вновь возникнет и передастся посетителям. Это — живой, взволнованный рассказ».
Атмосфера музея
Читаю двухтомник Михаила Александровича Чехова, племянника писателя, знаменитого актера режиссера. Дошел до программной работы «О технике актера». Размышления Михаила Чехова о сущности и роли атмосферы как «души искусства» поразительно точно ложатся на практику музейного дела. Экскурсия, лишенная атмосферы приобщения к живой жизни Чехова, к тайне его личности, по определению Михаила Александровича, несет отпечаток «механистичности».
Как преломляется его актерское учение в музее? Мне кажется очень важна мысль М.А. Чехова о борьбе и взаимодействии атмосфер. Два настроения не могут существовать одновременно: одна атмосфера непременно побеждает другую, преломляет, изменяет. Чехов писал об атмосферах сцены и зала. А мы, ялтинские музейщики, ежедневно наблюдаем столкновение легкомысленной атмосферы курортного города с музейной сосредоточенностью. Люди в шортах, с неостывшим солнцем на плечах, — и полумрак мемориальных комнат. Кто-то должен победить: или музей, или пляж. Наша задача: создать ситуацию, когда чеховская атмосфера растворяет и побеждает курортное настроение в посетителе...
Был случай в гурзуфском отделе музея: на экскурсию пришла известная политическая деятельница эпохи перестройки — Галина Старовойтова, ныне покойная. Дама далеко не субтильная, она пришла в музей, одетая в обтягивающие шорты. Смотритель мог бы предложить ей представить себя в окружении чеховских трех сестер. Наверное, это как-то подсказало бы ей о неуместности прихода в гости в пляжном неглиже. Смотритель же ввязался в нравоучения. Острая на язык Старовойтова, естественно, ответила. Все обернулось скандалом, испорченным настроением для десятка посетителей. Такова ли цель нашей работы?
Особенная атмосфера Чеховского дома — это основа для эмоциональной зарядки души самого экскурсовода. Благодаря тому, что и публику, и рассказчика обволакивает единая эмоциональная среда, между ними устанавливается эмоционально-духовная связь. Посетитель становится участником «игры», благодаря которой все вместе погружаются в прошлое, во времена Чехова. Может, есть смысл каждому экскурсоводу перед началом работы на минутку забегать в кабинет, в гостиную Белой дачи — подзарядить свой душевный аккумулятор.
«Жизнь полна атмосфер», — замечает М.А. Чехов. Экскурсию можно представить как смену эмоционально-душевных состояний, где каждый отрезок пути окрашен в свои тона. Какова может быть эта «партитура атмосфер»? Атмосфера курортности должна «отсекаться» уже в вестибюле литературной экспозиции. Ковер, кресла, мягкий полусвет из-за штор. Освобождение от быта — сумки и верхняя одежда остаются в гардеробе. Музыка. Картины художников. Ритуал Приглашения к экскурсии...
Литературная экспозиция. Приглашение к постижению жизни и творческой судьбы великого писателя и человека: Чехов рос, мужал, работал, болел, любил, страдал. Лицо его менялось, отражая рост духовности, интеллигентности. Вот портреты 1880—1890-х годов. Широкое, аморфно-добродушное лицо Чехова-подростка (его называли даже «увальнем») — и тонкое, одухотворенное лицо автора «Черного монаха» и «Чайки». Группа экскурсантов предстает перед скульптурным портретом писателя работы Рукавишникова: добрая, чуточку лукавая улыбка Чехова отныне будет сопровождать их всю жизнь...
Знакомство с литэкспозицией выходит за рамки сухой информации — родился, крестился, женился и т. д. Надо создать атмосферу прикосновения к интимному Чехову. Для этого надо обращать внимание на детали. Об особом юморе писателя лучше всего намекнет книга «Пестрые рассказы» с его уникальным автографом: Антон Чехонте дарит книгу Антону Павловичу Чехову... О болезни (тщательно скрываемой даже от себя) намекнет пастуший рожок, с которым Антон Павлович ходил в Мелихове по грибы: кричать «А-у-у!» не позволяло больное горло, он «откликался» звуком рожка. Вот записные книжки — тайная лаборатория писателя. Вот изящно оформленная папка для писем жены. Многие ли мужья имели такие папочки? Чехов имел, потому что его отношения с «актрисой земли русской» Ольгой Леонардовной Книппер — это, прежде всего, роман в письмах... Вот синие светозащитные очки, в которых Антон Павлович работал в саду под сверкающим солнцем. У него был астигматизм, яркого света он избегал. Вот замечательный портрет писателя работы Валентины Цветковой: Чехов как бы «выходит» из полотна навстречу с гостем. Собеседование с Чеховым. Так из деталей вырастает образ не казенного классика, а умного, талантливого, нагруженного обычными человеческими проблемами гениального человека по фамилии Чехов.
Сад — смена настроения. Атмосфера «вечной весны», бытия живого организма, взлелеянного руками мудрого художника. «Сад будет великолепный...» — заглядывал Антон Павлович в будущее. Эстафета цветения, красота жизни, в которой заложено и рождение, и умирание: древо печали (кипарис) под окном кабинета.
Люди входят в Дом... Это дом живого человека: тут нет ни табличек, ни пояснительных надписей. Посещаемость музея в прошлом была велика — до 130—150 тысяч посетителей в год. Как сохранить неповторимую атмосферу, не превратить дом в проходной двор? Задача трудная. Ограничить посещаемость трудно, даже невозможно. Наверное, надо изменить саму структуру экскурсии. Основная тяжесть рассказа переносится в литературную экспозицию, в сад писателя. Экспозиция специально насыщается мемориальными экспонатами, которых здесь около восьми сотен. Тут показывается видеофильм о мемориальном доме. А на Белой даче — только показ. Приобщение. Вкушение атмосферы. Время пребывания посетителей уменьшается вдвое. На верхнем этаже группа делится на части, чтобы не было толчеи у кабинета и гостиной.
Итак, мемориальный дом. Первая комната — столовая. Полумрак. Простая обстановка. Лекарства. Одинокий прибор... Резкая смена настроения. Портрет Пушкина на стене, стоящие часы напоминают об одиночестве гения, о творческой аскезе. Портрет писателя в простенке: всего 42 года, но как постарело лицо!
Жесты рассказчика: сжатие, закрытие, сужение...
Верхний этаж: атмосфера благоговейного прикосновения к дорогому и хрупкому. Здесь практически ничего не изменилось с того дня, когда 1 мая 1904 года Антон Павлович покинул дом. Тихо. Главное — не нарушить покой Дома, ожидающего возвращения хозяина. Может тихо звучать музыка Рахманинова — Сергей Васильевич играл для Антона Павловича вот тут, в гостиной. Душа настраивается на камертон тишины. Комната матери: тишина ночного бдения — не кашляет ли Антоша. Кабинет: сосредоточенная тишина творчества. Блики цветного витража на паркете. Памятные вещи и сувениры, смысл которых — напоминать о дорогих людях, способствовать вхождению в творческое состояние. Не быт, но литературное бытие.
Никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить о смерти писателя до того, пока не будет пройдена вся экскурсия. Это живой дом живого человека. Во дворике, под сенью гостеприимной двухсотлетней маслины — щемящее чувство прощания с дорогим, близким и вечным...
По этой причине мы ликвидировали раздел «Смерть А.П. Чехова» в литэкспозиции и заменили его разделом «Чехов и дети». Кстати, Михаил Чехов, талантливую нервность которого отметил Антон Павлович, впервые побывал в гостях у дяди Антоши в 13-летнем возрасте. Он писал, что Антон Павлович был влюблен в его мать, которую Николай Чехов изобразил в образе бедной швеи. Неоконченная работа «Бедность» украшает гостиную Белой дачи... Творческая карьера Михаила Чехова началась с инсценировок чеховских рассказов.
«Музей — это собор лиц»
Читаю сочинения Николая Федоровича Федорова (М.: Мысль, 1982), его статью «Музей, его смысл и назначение». Философ пытается понять роль музея в реализации излюбленной своей концепции «общего дела». Этот единственный в своем роде библиотекарь и мечтатель был одержим мечтой о вселенском братстве людей. Что может объединить столь разноплеменное население планеты? Только общая работа по восстановлению из праха всех живших на Земле людей — отцов, дедов, прадедов, ради всеобщей гармонии и счастья в планетарном масштабе. Основные мысли суть следующие:
— мы живем в век фабричной цивилизации, при которой вещь поставлена выше человека. Но для музея человек бесконечно выше вещи, хотя, на первый взгляд, может показаться, что именно собиранием вещей и заняты музейные работники;
— музей по своей сути есть остаток культа предков, который ныне изгоняется даже из религии. Поэтому прах человека, остаток его физической плоти, значительно выше всех хранящихся в музее вещей. Другими словами, выше музея — только могила;
— музей есть не собрание вещей, а собор лиц. Деятельность музея заключается не в накоплении мертвых вещей, а возвращение жизни останкам отжившего, в восстановлении умерших по их произведениям живыми деятелями. Другими словами, задача музея — в восстановлении умерших по их произведениям.
Федоров понимает это в буквальном смысле — восстанавливать именно живых людей, сущность духовного мира которых отразилась в их творениях. Для нас это, прежде всего, — сильная метафора. В мемориальном доме, где каждая вещь хранит отпечатки рук писателя, его вкуса, его отношения с другими людьми, мы пытаемся воссоздать атмосферу присутствия великого человека. Через интерьеры, через вещи, через произведения Чехова — образ живого человека. Это ли не загадка: почему только в окружении подлинных вещей, подлинных стен мы ощущаем его незримое присутствие?
Формула Н.Ф. Федорова: «Музей — не собрание вещей, а собор лиц», — просто великолепна.
Научная работа в музее
Музейная наука отличается от науки академической и вузовской. И здесь, и там изучают творчество Чехова, но цели разные. Академики отливают свои штудии в форме Полного собраний сочинений, в форме монографий, летописей жизни и творчества классика. В вузах стараются приблизить свое видение Чехова к нуждам историко-литературного курса, к нуждам методики преподавания. А чем же занимаются ученые в литературном музее? Здесь своя специфика.
Музейщик занимается хранительской работой — бережет реликвии, систематизирует их, защищает от воров и биологических вредителей. Он ищет новые артефакты, новые материалы о жизни и творчестве писателя. Создает экспозиции, проводит выставки, чтобы ярче донести факты биографии до посетителя. Разрабатывает лекции и экскурсионные рассказы. Выступает с докладами, пишет статьи. Совершенствует методы работы с экскурсантами разных возрастов. Оснащает экспозиции новейшими аудиовизуальными средствами. И т. д. и т. п. Как совместить все это в одной голове? Да еще и за весьма скудную зарплату, о которой в свое время С. Гейченко сказал: музейщикам надо платить мало, чтобы сюда не стремились прохиндеи...
В свое время в Чеховском музее мы придумали такой способ. Он основан на комплексном подходе к научной работе. Главное — это тема, которая, как узелок, завязывает всю научную активность на себя и, что немаловажно, структурирует планы и отчеты сотрудников. Во-первых, изучение материалов основного и вспомогательного фондов, научной библиотеки, описание и инвентаризация всего, что отражает тему. Это научно-фондовая работа. Во-вторых, планируются научные командировки для сбора материалов по теме. Далее, на основе изученных материалов строятся выставки, экспозиции, вносятся дополнения в существующие тематико-экспозиционные планы. Разрабатываются экскурсионные рассказы и лекции. Планируются выступления на музейном семинаре, на конференциях, просветительские и рекламные публикации в прессе. Издаются научные статьи.
Тем можно планировать для каждого сотрудника по несколько — в зависимости от его квалификации и конкретной специализации. Какие-то темы будут в начале разработки, какие-то — в середине, какие-то — в финальной части. На протяжении ряда лет сотрудник постоянно в знакомом материале, а не хватается за случайные темы. Так формируется настоящий музейный профессионал.
Музейные люди
Надо сказать и о специфике музейной профессии. Принято считать, что в музей идут люди консервативного склада ума, копуши. Прообразом таких людей служат «архивные юноши», описанные Пушкиным романе «Евгений Онегин»:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Эти «чопорные» юноши были сотрудниками государственного архивного ведомства, хорошие знакомые Александра Сергеевича по учебе в Лицее и работе в министерстве иностранных дел.
Консерватизм, «чопорность» в архивном и родственном ему музейном деле — качество замечательное. Образцом такого консерватора у нас был главный хранитель Юрий Николаевич Скобелев. Натура его была устроена так, чтобы порядок, скрупулезность, неукоснительность выполнения всех хранительских процедур были священным правилом для него самого и его сотрудников. Это вызывало естественные конфликты, поскольку, положим, далеко не каждому нравится по три-четыре раза переписывать инвентарную карточку. Он впервые после десятилетий существования мемориального музея ввел строгий учет экспонатуры. При Марии Павловне это был полумузей, получастная дача, в которой могли на лето останавливаться родные и близкие «хозяйки Чеховского дома».
Ежегодно Скобелев проводил сверку и просушку всех материалов, что представляло собой почти войсковую операцию: на солнце выносились все диваны, кровати, кресла, на веревках во дворе развешивались бесчисленные предметы одежды, постельное белье, шляпы Антона Павловича и шляпки Марии Павловны. Потом все это пересыпалось снадобьями от моли и других вредителей, бережно укладывалось в сундуки. Он ввел строгие правила поведения в помещениях фондов, где нельзя было даже попить чаю. Ибо крошки от печенья непременно привлекут насекомых, которые, не дай Бог, потом накинутся на мемориальные вещи.
Не давал поблажки и самому себе: частенько его видели во дворике с кружкой в одной руке и бутербродом в другой. Хотя это можно было бы назвать и чудачеством, поскольку перекусить можно пойти и в комнату экскурсоводов. Он по первому зову пульта охраны среди ночи бежал в музей, если происходила «сработка» сигнализации. Мы считали Юрия Николаевича Скобелева лучшим из главных хранителей музеев Крыма, и по праву был отмечен он званием заслуженного работника культуры Украины. Умер он фактически на посту, не успев насладиться только что полученной пенсионной вольницей. Оторвался тромб и перекрыл аорту.
Но консерватизм, конечно, далеко не исчерпывает специфику музейного человека. Его отличают еще два качества: мессианство и профессиональный синтетизм.
«Мессией», призванным Евгенией Михайловной Чеховой спасти погибающий музей, явился я в Ялту осенью 1981 года. Воодушевленный высокой идеей, терпеливо сносил разлуку с семьей, бытовые неудобства (ютился в неотапливаемом флигеле), мирился с большой потерей в заработанной плате. Мне казалось, что остальные сотрудники не могут и/или не хотят целиком отдаться благородному делу спасения чеховского наследия. Посетители, глядя на мою бородку, сравнивали меня с Чеховым, это льстило самолюбию. Я смело донимал начальство, полагая, что важнее музейных дел ничего на свете не существует. То же самое было, когда начали проводить международные фестивали «Дни Чехова в Ялте». В сущности, таким же мессией ощущал себя и С.С. Гейченко, который пришел с фронта на пушкинское пепелище... Ю.К. Авдеев в Мелихове — тот вообще возрождал чеховский музей с нуля.
Мессианство, культуртрегерство были присущи русской интеллигенции во все времена. Без ее жертвенности, самоотдачи заглохла бы нива на земле, особенно музейная, скудно удобряемая государственной заботой. Многие сгорели на работе. Но возможно ли такое горение всю жизнь? И нужно ли пламенеть до седых волос? На смену пламени приходит ровный жар опыта, умения. Не надо брать горлом и рвать аорту, если можно работать последовательно и методично, держа в голове идеи «сильного союзника», отрабатывая множество вариантов.
Покойный Юрий Николаевич этого, кажется, не понимал. До последних дней он кипел, негодовал, устраивал авралы, с белым лицом бегал по двору, развешивая чеховские одежи. Но кризис давно преодолен. Музейная жизнь вошла в рабочий ритм. Когда в одном коллективе появляются двое или трое одержимых — это не есть хорошо...
Ну а теперь о приятном, волнующем. Есть такие профессии, которые предполагают поливалентность таланта. Что такое режиссер театра или кино? Человек-оркестр. Он должен быть и художником, и музыкантом, и актером, и психологом, и менеджером-организатором, и финансистом, и, Бог знает, кем еще. Надо понимать и уметь все. Иначе настоящего фильма и спектакля не поставить. Односторонность губительна и в музейном деле. Какой ты директор, если не можешь выступить с докладом на конференции? Как можно строить экспозицию, не зная основ композиции? В музее нельзя не быть библиофилом, чтецом и музыкантом. В чеховском музее надо быть еще и дендрологом, потому что на попечении находится сад с уникальными деревьями. Желательно овладеть искусством фотографии. Непременно владеть компьютерной грамотностью. Надо стать коллекционером и реставратором. Вот такие люди становятся солью земли на музейной почве.
В качестве примера вспоминается Юрий Константинович Авдеев. Каким незаурядным художником он был! Директором и ученым, автором содержательных книг был Александр Зиновьевич Крейн. А какую чудесную коллекцию русских самоваров собрал в Михайловском Семен Степанович Гейченко? Какие умные, живые книги писал михайловский пушкинист! Они вошли в историю отечественной музейной культуры как светочи, как образцы для подражания.
А судьба словно специально готовила меня к роли музейного человека. Оглядываюсь назад и вижу, как последовательно шел я через увлечения писательством, журналистикой, скульптурой, живописью, поэзией, филологией, философией, как нарабатывал опыт общения с людьми в институтской аудитории, в библиотеках и санаторных клубах, как учился организации научных конференций в дни преподавательской молодости.
Мистика музея
Если верить французскому писателю Ж.-П. Шабролю (роман «Миллионы, миллионы японцев...»), то в Японии существует служба спасения душ шляп, которые отслужили свой срок. Служа человеку, шляпы обретают индивидуальность. С ними надо обращаться с должным уважением. Дени Дидро точно так же относился к своему продавленному дивану.
В Японии существует молитва за разбитых кукол, за сломанные иголки. Есть буддийская месса, посвященная волосам, с которыми так жестоко обошелся парикмахер. На берегу реки Сулидза молятся за рыб, которых выловили удочками и сетями. На телефонной станции устраивают церемонии в честь аппаратов, честно отслуживших человеку свой срок.
В сущности, музейная работа делает нас японцами. Частица чеховской души видится нам в вещах, которые он трогал, в кабинетных фотографиях, в гипсовой собаке, которая таращит стеклянные глаза в прихожей, в шелковице, которая посажена рукой писателя. Это благоговейное чувство мы пытаемся вложить в душу каждого, кто пришел в чеховский дом. А насчет шляп... Есть в коллекции черный шелковый цилиндр, который Чехов надевал в Париже. Есть соломенная шляпа для прогулок в саду. Есть клетчатая кепи, в которой Антон Павлович совершал конные прогулки. Есть белая панама от солнца. Все это, конечно, Чехов.
Покойный главный хранитель Юрий Николаевич Скобелев, похоже, именно так воспринимал весь Чеховский дом. Бывало, работая в одиночестве, он слышал стук дверей, поскрипывание паркета под невидимыми шагами... Пели ступени на лестнице, ведущей в мансарду к Марии Павловне... Когда я повез чеховский письменный стол на выставку в Германию, он очень переживал: как бы стол от огорчения не рассыпался на части... Якобы у старинных вещей, привыкших к одному месту, такое случается...
Мистика — если уж на то пошло — непременная часть музейного сознания. Наши экскурсоводы могут рассказать, как впечатлительные посетители вскрикивают от неожиданности, вдруг увидев в сумраке комнаты силуэт Антона Павловича... Одна девочка-экстрасенс не захотела войти в гостиную, где якобы присутствует Хозяин... Доктор физико-математических наук Г.А. Сергеев из Петербурга каким-то хитрым прибором определил, что в двух местах дома (в коридоре возле шкафа со знаменитым кожаным пальто и в спальне возле кровати) происходит поглощение энергии. Не иначе как Антон Павлович с Марией Павловной бродят...
Его работы в области биоэнергетики наводят на интересные мысли. Биополе человека структурирует молекулы тела и окружающего пространства. Молекулы воды из обычных диполей (плюс на одном конце, минус — на другом) превращаются в цепочки наподобие органических молекул. Такая вода — а она содержится в живом организме — не замерзает и при отрицательных температурах. Молекулы окружающего пространства под воздействием сильного поля (состояние творчества) создают особый рисунок, приобретают особое положение, которое имеет свойство закрепляться — как закрепляются, к примеру, краски на холсте художника. Такой отпечаток биополя лежит на каждой вещи, к которой прикасалась рука Мастера. Потому на нас так сильно воздействуют оригинальные, подлинные работы художников. То же касается и восприятия мемориального интерьера. Если обстановка составлена из так называемых типологий, то есть вещей, приобретенных у букиниста — такой музей не затрагивает душу. У вещей нет ауры. Или имеют ауру — чужую, чуждую. Чеховский дом — иной: не оставляет равнодушным никого. Подлинная обстановка кабинета, гостиной, спальни, столовой возбуждает чувство присутствия Хозяина.
Мыслить предметами
Ученый мыслит силлогизмами, художник мыслит образами. Театр и кино мыслит картинами. А как мыслит создатель музейных экспозиций? Есть ли у музея своя творческая специфика, свой способ отражения действительности? На эту тему мы беседовали с Аллой Георгиевной Головачевой. Первое, что приходит в голову, — музейный человек мыслит... иллюстрациями. Вот есть в биографии Чехова такой факт: учился в Таганрогской гимназии так себе, имел по русскому языку «тройки»... Иллюстрируем факт экспонатом: кладем в витрину копию учебной ведомости гимназиста Антона Чехова.
Вероятно, так или почти так мыслят очень многие музейные люди, потому часто в музее царит скука. Можно ли мыслить иначе? Не может ли сам предмет, экспонат, особенно, если он излучает ауру подлинности, — не может ли он сам порождать ту фактологическую канву, по которой можно вышивать реальный образ писателя? Я вижу, что может.
Пример. Кладем в витрину предмет из мемориального фонда, именуемый «грелка для рук». По легенде, Чехов привез ее с Дальнего Востока. Наверное, как иллюстрацию о поездке на Сахалин можно поместить ее в витрину. Но гораздо выразительнее она будет «говорить» о Чехове ялтинской поры. В его доме зимой температура не поднималась выше 12—13 градусов. «Живу, как человек в футляре», — писал Антон Павлович, имея в виду необходимость постоянно согреваться бесчисленными одежками. Грелка для рук — прекрасный предметный образ: видно, как Чехов согревает руки, чтобы написать хотя бы письмо жене, не говоря уж о литературной работе.
На столе Чехова лежит стеклянный валик для смачивания марок. История его известна: Мария Павловна приобрела валик в Москве и попросила больного студента, который отправлялся на Южный берег, передать его брату. Валик — повод для встречи неимущего студента с благотворителем Чеховым, который устраивал таких больных в санатории или давал на лечение денег. Реальная история вещи сама по себе содержательна. Но она содержательней вдвойне, когда в рассказе о ней попутно раскрывается и важная особенность нравственного мира писателя. Мы ведь в обиходе приклеиваем марки, смачивая их языком. Чехов, который вел огромную переписку, так поступать не хотел: со слюной по свету расходились бы и туберкулезные бациллы. Получается, что стеклянный валик рассказывает не столько о биографии человека, сколько о его нравственном мире, о его необыкновенной человечности, заботливости (не навреди!), заметной даже в бытовых мелочах.
Сможем ли мы «мыслить предметами» на даче «Омюр» так, чтобы подняться над сухим биографизмом? Безусловно! Вот оформляется уголок, в котором соседствуют живописный портрет поповны Наденьки Терновской и терракотовый кувшин из дома ее отца, протоирея о. А. Терновского. Портрет — прекрасный повод рассказать о дружбе писателя с музыкально одаренной девушкой, с которой любил прокатиться в Нижнюю Ореанду — то самое место, которое будет описано в рассказе «Дама с собачкой»... Их отношения побудили Чехова переписать рассказ «Шуточка»... Изящный галстучек на портрете... Он тоже говорящая деталь. Когда Наденька приболела, Антон Павлович прислал ей в подарок галстук и деревянные расписные яйца... А уж терракотовый кувшин — целая повесть о настоящем человеке! Кувшин был подарен отцу Наденьки знаменитым путешественником Н.М. Пржевальским, которого Чехов боготворил.
А как рассказать о хозяйке дачи «Омюр» К.М. Иловайской, гостеприимно приютившей больного писателя? Ведь у нас даже ее фотографии нет... Фотографии нет, а рассказать, опираясь на музейный экспонат, можно! Надо вспомнить, что Капитолина Михайловна была женой известного коннозаводчика, управляющего заводом, в котором был выращен знаменитый рысак Мужик Первый, которого Лев Толстой изобразил под кличкой Холстомер... Мах у его был таков, что казалось, будто не идет, а холсты мерит. Завод был расположен в селе Хреновое Воронежской губернии Бобровского уезда. Бобровский уезд — то самое место, откуда пошел род Чеховых. Антон Павлович побывал в семье Иловайских во время борьбы с голодом в 1892 году. Итак, как можно донести до посетителя эти интереснейшие сведения? А надо поставить на стол статуэтку лошади. Если обстановка комнат принадлежала потомственным лошадникам — как не быть в интерьере лошадиной темы? Ну нет статуэтки — повесим на стену блюдо с головой лошади!
Известно, что на даче «Омюр» Чехов устраивал «четверги» для учителей женской гимназии. Угощались, слушали музыку. Играли Наденька Терновская, которая училась в Одесской консерватории, или Вера Голубинина, музыкальный педагог. Стало быть, надо бы поставить старинное пианино. В принципе, таких инструментов немало сохранилось. Вот вчера звонила дама из Алупки: готова уступить фортепиано — инструмент с набором специальных перфокарт. Крутишь ручку, а фортепиано само играет мелодию. Механическое пианино... Со времен знаменитого фильма Никиты Михалкова всему свету известно это выражение, которое действительно встречается у Чехова в записной книжке. Таким образом, с помощью «механического пианино» (которое заодно и озвучит экскурсионный рассказ) мы «убиваем целую стаю зайцев»: тут и музыкальные вечера, и чеховская образность, и проекция на современную культуру.
Такой подход — универсален для экспозиции любого типа.
Из монологов главного хранителя
В сентябре 2000 года в музей пришла бандероль из Москвы. Писатель Дмитрий Шеваров, не ведая о том, что главного хранителя Белой дачи почти год как нет в живых, прислал ему свою книгу «Жители травы» с надписью: «Дорогому Юрию Николаевичу Скобелеву, трепетному хранителю драгоценного Дома А.П. Чехова — с благодарным, светлым и сердечным чувством от автора. 1 сентября 2000 г. Дмитрий Шеваров. P.S. Очерк «Белая дача» посвящается Вам...»
Газетный вариант очерка мы уже читали — он долгое время висел на стенде среди публикаций о музее как напоминание о подлинном Рыцаре музейного дела. После неожиданной кончины Скобелева мы опубликовали в газетах условия конкурса на лучшую хранительскую работу — призом будет денежная премия имени Юрия Скобелева. Отклики пришли почти из всех крымских музеев. Первым лауреатом (и последним, к сожалению) стала главный хранитель Ялтинского историко-литературного музея.
Очерк Дмитрия Шеварова интересен тем, что автору удалось схватить особое настроение Белой дачи. Писался он в середине 1990-х годов, в период мрачного музейного беспросвета, когда мы сидели в холоде, без денег, без надежды, что разруха когда-нибудь кончится. Но главное, пожалуй, не в этом. Автор сумел коснуться самой тонкой оболочки души, преданной Чехову, преданной культуре. Не могу не привести некоторые из монологов героя очерка.
«Каждое утро я приходил на дачу и крутил звонок с давно сорванным голосом. Такие механические звонки еще можно встретить в среднерусских городках, где на пыльных улицах стоят двухэтажные дома начала века. Звонок надо не нажимать, а именно крутить — как заводят будильники. Железки внутри проворачиваются, тускло звякают, кто-то кашляет в ответ в дальних комнатах.
Тогда я прислушивался к шагам за дверью, а сейчас, вспоминая, прислушиваюсь к себе. Четыре дня в чеховском доме — слишком дорогой подарок судьбы, чтобы посчитать его случайным. Зачем-то нужно было, чтобы я приехал сюда именно в июне, когда цветут гранаты и осыпаются от засухи розы. В полдень дремлет на скамейке худой молчаливый садовник, а на гальку дорожек с картонным стуком падают крепкие листы магнолии.
Понедельник и вторник — выходные в музее. Главный хранитель Юрий Николаевич Скобелев перед уходом в отпуск проветривал все шкафы чеховского дома, иногда сидел с кисточкой и смазывал что-то. Мне разрешено было бродить по дому. Я слушал тиканье часов, скрип лестницы, пенье дрозда из-за узкой балконной двери... Как не хватало этой тишине какого-то другого звука, гостеприимного и веселого! Даже случайный и резкий звон разбившейся тарелки согрел бы эту тишину.
Наверное, я сказал об этом вслух, потому что помню слова Скобелева: «Здесь всегда много били посуду. Сервизы не держались. Постоянно докупали в Москве. Не нарочно, конечно, били. Хозяйки молодые, гостей много...»
В пустом доме было зябко. От вида приоткрытых шкафов, комодов и гардеробов становилось еще непрошеные, стыднее. Я был в чужом доме, который ждал совсем не меня, а того, кто вышел за порог ранним утром первого мая и уехал вниз по ауткинскому шоссе.
Девяносто лет ожидания — для книг и вещей это не так и много. Они готовы еще подождать <...>.
Кедр, посаженный Чеховым в последний год прошлого века, стал великаном. Дом спрятался за кедром и выглядывает оттуда лишь башенкой третьего этажа. Кипарисы тоже давно его переросли. Оттого в комнатах сумрачно и даже в кабинете, где самое большое окно, надо зажигать днем свет.
Фотографии по стенам, телефон в углу, ощущение тесноты. Возможно, от слишком темных обоев, которые при Чехове были гораздо светлее. С минуту я оглядываюсь, глазам не хватает чего-то важного и непременно ожидаемого... Нет книг, нет книжных полок! Только в чеховской спальне лежит на столе журнал «Исторический вестник». Перед отъездом Чехов читал в нем статью «К истории дуэли в России».
Все чеховские книги стоят в закрытом шкафу в кабинете, гости их не видели. Свою мелиховскую библиотеку Антон Павлович подарил Таганрогу. Осталось лишь то, без чего он не мог обойтись. <...> Во всем доме — 367 книг, вместе с чеховскими изданиями. Как мало ему нужно было книг! И почти никакого архива. Полупустые ящики стола. Там остались каталоги по садоводству, отчеты о деятельности народных учителей, журнал «Молочное хозяйство», марки, письма, аккуратно разобранные по датам и адресатам.
Рукописей он не хранил, черновиков не оставил. Литературного секретаря никогда не имел, даже в последние годы. Все свои вещи переписывал набело сам, без всяких машинисток. <...>
Младшая сестра Чехова Мария Павловна в начале войны отказалась эвакуироваться и оставалась в доме всю почти трехлетнюю оккупацию. Перенесла голод, холод, брюшной тиф. <...> Юрий Скобелев вполне серьезной считает версию о том, что дом не тронули и благодаря заступничеству знаменитой актрисы Ольги Чеховой, жившей в Германии и имевшей влияние на видных деятелей гитлеровской элиты. Ольга Константиновна Чехова была племянницей Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, последние годы жила в Мюнхене. Оставила воспоминания, в которых об Антоне Павловиче всего несколько строчек.
В чеховском доме семь наружных дверей. Три входные, а четыре ведут на балконы и террасу. Все, кто жил в доме — и Чехов, и его мама Евгения Яковлевна, и гости, — все могли жить свободно и независимо, не нарушая привычек и покоя друг друга.
<...> В семидесятые годы дом целых восемь лет был на реставрации, и тогда думали, что лет тридцать за него можно не беспокоиться. Но вскоре в разных концах дома поползли трещины, причем в тех же самых местах, что были при Чехове. Недавно обнаружились новые трещины, и дом объявлен в аварийном состоянии. Специалисты считают, что происходит медленное оползание всего склона, где построен дом. Время от времени проводятся исследования, но рецептов спасения пока никто не предлагает. Считается, что дело терпит. Да и будут ли деньги у музея? Сотрудники его живут если не впроголодь, то очень близко к этому.
Из монолога хранителя:
— Для меня Чеховский дом сам по себе — живой. То, что в нем происходит, определяет мою жизнь. Были моменты, когда я пытался уйти отсюда и не смог Все стало ничтожным в сравнении с тем, чтобы оказаться вне этого дома. Одно время я работал здесь по десять часов, других сотрудников у меня не было. Приходил на работу уставший, но вот пройдешь по кабинету один раз, другой, и все ушло. Остается только Чеховский дом и ты в этом доме... Антон Павлович ко мне доброжелателен, и все, что связано с Чеховым, у меня так легко. Мария Павловна, знаете, высокомерно равнодушна ко мне, а Ольга Леонардовна мне постоянно вредит. Она меня не любит.
Чеховские вещи ведут себя иногда очень странно. Они будто проваливаются куда-то, а потом, когда уже никто не надеется, что они найдутся, эти вещи являются в целости и сохранности.
Лет восемь назад с открытой террасы исчезла скульптура собаки. Поиски ни к чему не привели. С трудом достали копию и поставили на место оригинала. И вдруг четыре года назад молодые люди приносят директору музея чеховскую скульптуру. Директор собирает старых сотрудников, те опознают: точно, наша, музейная.
Еще в тридцатые годы из шкафа исчез чеховский учебник, по которому он учился на медфаке университета, «Женские болезни». Несколько лет назад в музей приходит из Симферополя бандероль, и в ней — пропавшие «Женские болезни», несомненно, та самая книга, и автограф, и все приметы сходятся. Сотрудники музея едут по указанному адресу, чтобы поблагодарить доброго человека, но оказывается, что в Симферополе нет ни такой улицы, ни человека с такой фамилией. <...>
Прощаясь, я шутя сказал Скобелеву: «Если что — отстреливайтесь. Ружье-то, наверное, есть у сторожа?»
— У сторожа нет, есть у Чехова. Левитан подарил. Я его смазываю два раза в год. Только оно, мне кажется, не стреляет.
Из монолога хранителя:
— Иногда ночью сигнализация сработает, из милиции звонят: «Горючки нет, машину выслать не можем, бегите...» Бегу, а вокруг темень, и все в гору надо бежать. Однажды три раза за ночь бегал. Это в прошлом ноябре: ураган, корабли тонули в порту, а на меня сучья падают, все гудит. Думаю: только бы в речку не утянуло. В доме все в порядке, только крышу приподняло и немного воды залило. Кстати, при Чехове здесь не было ничего подобного — ни ураганов, ни землетрясений.
Чехов выписывал в Мелихове журнал «Зерновое хозяйство России». Подписчики получали мешочки с образцами зерновых культур, получал их и Чехов. Несколько лет назад в ялтинском доме нашелся такой мешочек. Там было девять пшеничных зернышек. Скобелев высыпал их на ладонь и показал мне как самую большую свою драгоценность.
— Может быть, посадить одно? — не удержался я.
— Что вы, они мемориальные! <...>
Из монолога хранителя:
— Как-то я спустился на первый этаж — в центре чеховской столовой на раскладном стульчике сидит очень пожилая женщина, иностранка. Я спросил ее: собирается ли она подняться на второй этаж? Она говорит: мне очень трудно, болят ноги, я жду, когда вернется группа. Я объяснил ей, что ее соотечественники уже не вернутся, они выйдут со второго этажа, через другую дверь и пойдут к автобусу. Она забеспокоилась и попросила отвести ее к выходу. А как же второй этаж, там же самое интересное, говорю я, там же кабинет! Тогда она сказала: «Я буду думать, что есть второй этаж, куда мне очень хочется попасть. Я буду жить и думать, что есть второй этаж...» Когда я прихожу теперь на второй этаж, все время вспоминаю эту женщину»...
Хороший очерк. От себя добавлю: сейчас, спустя годы, я думаю, как символично звучат эти слова: буду жить и думать, что есть второй этаж...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |