Глава 45. О, Чарудатта!

Декабрь 1894 — февраль 1895 года

«Я забываюсь в театрах», — писала Яворская Татьяне Щепкиной-Куперник в декабре 1894 года¹. Подруги привезли из европейского путешествия несколько дерзких сценических идей и втянули Антона в вихрь сомнительной театральной славы. Яворская прочно закрепила за собой амплуа куртизанки. Она уже сыграла роль содержательницы прачечной, чей сын станет маршалом у Наполеона, в чудовищно вульгарной пьесе Сарду «Мадам Сан-Жен», а теперь вживалась в роль блудницы Васантасэны в санскритской драме «Бедный Чарудатта». (Бедный брахман Чарудатта помогает Васантасэне спастись от козней принца. По ходу пьесы Васантасэну душат, а Чарудатте пытаются отрубить голову, но все кончается хорошо.) Той зимой при виде Антона Яворская непременно падала перед ним на колени и взывала со страстью: «О Чарудатта, зависти достойный!» Антон с готовностью принял участие в этих играх.

Были у подруг и другие проекты. Чехов предложил Яворской построенную на адюльтере пьесу Золя «Тереза Ракэн» с трагическим финалом и будто специально для нее написанную. Татьяна же перевела для восходящей звезды пьесу Ростана «Романтики», по сути представлявшую собой пародию на «Ромео и Джульетту». Свой перевод она отдала на суд Антона, и тот оценил его изящество, а за глаза высмеял ростановский романтизм, в котором только и есть, что «битые стекла и крестовые походы». В обществе Татьяны Антон чувствовал себя свободно и легко, хотя она ссорилась с ним не реже, чем с Яворской. Поэтесса обвинила Антона в предубеждении против лесбийской любви, а потом долго и смиренно просила прощения. (Суворина Антон предупредил, что Татьяна «хитрит, как черт».)

Второго декабря в Мелихове выпал снег, и теперь гостей привозили со станции на санях. Татьяна приехала к Чеховым на целых две недели и очаровала все семейство. Дурачась с ней, Антон дразнил Брома и Хину ее собольим воротником. Когда Павел Егорович уехал в Москву, он позволил Татьяне вести за него дневник — пародия удалась ей великолепно. С Евгенией Яковлевной она ездила на службу в монастырь. В доме весь день звучал ее веселый смех. Шестого декабря Антон и Татьяна связали себя узами, коих не была удостоена ни одна из чеховских женщин, — стали крестными дочери князя Шаховского, Натальи. Теперь они называли друг друга кумом и кумой. Чехов только что закончил невеселую повесть «Три года», и Татьяна отвлекла его своей жизнерадостностью. Придя в игривое расположение духа, он стал писать своим корреспондентам «на лиловой бумажке», которую Яворская привезла ему из Парижа. Восемнадцатого декабря, спустя два дня после Татьяниного отъезда, Антон последовал за ней в Москву и пробыл там до самого сочельника, поселившись в первом номере (поближе к ватерклозету) «Большой Московской гостиницы», где его любили коридорные и где ему всегда хорошо работалось.

Повесть «Три года», тот самый «роман», о котором с Марксом вел переговоры Потапенко, была напечатана в «Русской мысли» в январском и февральском номерах. История эта получилась у него не «шелковой», как он хотел, а «батистовой». Самая большая вещь из всего, что было написано после «Дуэли» (исключая «Остров Сахалин»), повесть кажется автобиографичной в силу той достоверности, с которой в ней изображены галантерейная фирма «Лаптев и сыновья» и герой, пытающийся вырваться из купеческого мира. Богатый и несколько мужиковатый Лаптев, конечно, не Антон, но его самоуглубленность, его неприязнь к нажитым торговлей деньгам, его неспособность выбрать между «синим чулком» Рассудиной и красивой бездельницей Юлией, его реакция на концерт симфонического оркестра под управлением Рубинштейна и на пейзаж Левитана, несомненно, сближают его с автором. Безответственный зять Лаптева Панауров кажется списанным с Потапенко. Действие повести разворачивается неспешно — соответственно тому, как Лаптев постепенно избавляется от тяготящих его эмоциональных и сословных связей. Рассказанная история похожа на прелюдию большого романа воспитания. Критики не обратили внимания на поэтичность чеховской повести, а друзей смутило то, как Антон распорядился чувствами, испытываемыми к нему Ольгой Кундасовой. Более откровенная автобиографичность появится в чеховских сочинениях несколько позже.

Под Рождество Антон напечатал в «Русских ведомостях» жизнеутверждающий «Рассказ старшего садовника». Затронутые в нем проблемы смертной казни он рассматривал и в книге о Сахалине, а также обсуждал с Сувориным, когда гостил у него осенью в Крыму. В новом рассказе устами старшего садовника излагается история судьи, который не смог вынести смертный приговор убийце городского врача, поскольку его вера в человека отрицает возможность убийства. Цензор вычеркнул чеховскую мораль: «Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте!»

На Рождество дом в Мелихове снова наполнился гостями. В спальне Антона ночевал доктор Куркин, а в кабинете — Ваня. Сам Антон ютился в Машиной комнате. На Святках он побывал на елке в «буйном» отделении психиатрической больницы в Мещерском и вернулся оттуда с Ольгой Кундасовой. Павел Егорович всю ночь стонал, а утром объявил, что ему приснился Вельзевул. Новогодняя ночь прошла тихо, о чем и было сказано в дневнике Чехова-старшего: «Маша приехала из Сум. Гостей не было никого. Новый год не встречали, после ужина легли спать в 10 часов. Гривенник достался Маше».

В первый день нового, 1895 года Чеховых пришли поздравить мужики, и по традиции им поднесли водки и закуски. Антон всерьез задумался о своем здоровье. Кузену Георгию он написал о том, что кашляет, и если не будет улучшения, то ему придется на год перебраться в Таганрог, где было бы неплохо купить дом, в котором жил Ипполит Чайковский.

На следующий день Антон получил повестку Их Величеств: «Высочайшим приказом, состоявшимся в г. Москве 1-го января 1895 г., генерал от литературы и кавалер орденов Св. Великомученицы Татианы и Лидии Первозванной, а Нашего собственного конвоя рядовой Антон Павлов, сын Чехов, увольняется в отпуск вплоть до 3-го февраля сего года во все города Империи и за границу с обязательством представить двух заместителей и явиться в указанный срок для несения удвоенных обязанностей службы»².

Второго января, когда все в доме уже спали, в Мелихово пожаловала одна из «Их Величеств». Позже Татьяна вспоминала об этом: «Я зимой собралась в Мелихово и по дороге заехала к Левитану, обещавшему показать мне этюды <...> Левитан встретил меня, похожий на веласкесовский портрет в своей бархатной блузе; я была нагружена разными покупками, как всегда, когда ехала в Мелихово. Когда Левитан узнал, куда я еду, он стал по своей привычке длительно вздыхать и говорить, как тяжел ему этот глупый разрыв и как бы ему хотелось туда по-прежнему поехать. «За чем же дело стало? — говорю с энергией и стремительностью молодости. — Раз хочется — так и надо ехать. Поедемте со мной вместе!»»

Впустив в дом гостей, Антон после короткого замешательства подал Левитану руку и заговорил с ним так, будто трехлетнего перерыва в общении и не было. На следующее утро, пока Антон еще спал, работник Роман отвез Левитана на станцию. Лишь за завтраком Антон обнаружил его записку: «Сожалею, что не увижу тебя сегодня. Заглянешь ты ко мне? Я рад несказанно, что вновь здесь, у Чеховых. Вернулся к тому, что дорого и что на самом деле не переставало быть дорогим». Теперь Татьяна с Яворской могли лицезреть своих пылких кавалеров в одном строю. Четвертого января Антон на две с лишним недели уехал в Москву. Вместе с ним отправилась в путь и Евгения Яковлевна — она ехала в Петербург навестить первого законного внука. Желание увидеть Мишу в конце концов возобладало над неприязнью к невестке — Наталью она не видела со дня Колиной смерти.

Суворина Антон известил, что он в Москве, хотя и не сказал, зачем приехал и почему долго не писал. По просьбе Татьяны и Яворской поинтересовался у него, каковы шансы пройти цензуру у пьес «Жуарская игуменья» Ростана и «Маленький Эйолф» Ибсена. В следующем письме, посмотрев накануне у Корша пьесу «Мадам Сан-Жен» с Яворской, он назвал ее «очень милой женщиной». Та же посылала ему пламенные призывы: «Приезжайте сейчас, Антоша! Мы жаждем Вас видеть и обожаем. То есть это я пишу за Яворскую, а я просто люблю. Ваша Таня-Кувырком».

От пылкой Васантасэны он получил в подарок плед и кое-что еще: «Дуся моя, мне страшно тяжело с Вами расставаться, точно от моего сердца отрывается самая лучшая его часть. Сегодня ужасно холодно <...> Закутайтесь в этот плед, он будет согревать тебя, как мои горячие поцелуи. <...> Не забывай ту, которая любит тебя одного».

Антона привлекала роскошь, которой окружала себя Яворская. Суворину он признался: «Мне нужно 20 тысяч годового дохода, так как я уже не могу спать с женщиной, если она не в шелковой сорочке». Лика же в декабрьском письме была намного скромнее в своих притязаниях: «Кажется, отдала бы полжизни за то, чтобы очутиться в Мелихове, посидеть на Вашем диване, поговорить с Вами 10 минут, поужинать и Вообще представить себе, что всего этого года не существовало <...> Я пою, учусь английскому языку, старею, худею! С января буду учиться еще массажу, для того чтобы иметь некоторые шансы на будущее. <...> Скоро у меня будет чахотка, так говорят все, кто меня видит! Перед концом, если хотите, завещаю Вам свой дневник, из которого Вы можете заимствовать многое для юмористического рассказа».

После трехмесячного перерыва письменное общение между Ликой и Антоном возобновилось, но никто из них ни словом не обмолвился о ребенке, как будто Христины вообще и не было на свете. Двадцать второго декабря Лика приглашала Машу в Париж: «Приезжай ко мне, у меня две комнаты и все удобства. <...> Ты, подлая, врешь, что хочешь меня видеть! Ты теперь связалась там со всякой св [олочью], ну и где тебе меня помнить». Кого при этом она имела в виду, стало ясно из письма Антону от 2 января: «Что, Таня поселилась в Мелихове и заняла мое место на Вашем диване? Скоро ли Ваша свадьба с Лидией Борисовной? Позовите тогда меня, чтобы я могла ее расстроить, устроивши скандал в церкви! <...> Прощайте, и пусть на Вас обрушатся все громы небесные, если Вы не ответите. Ваша Лика»³.

Снова потеряла покой Ольга Кундасова. Работы у нее не было, и друзья — врачи Куркин, Яковенко, Павловская, Антон, а также Суворин — негласно помогали ей деньгами. Всех беспокоили ее таинственные поездки в Серпухов и Москву, где она ввязывалась в философские дебаты с биологами и философами. Кундасовой уже не терпелось покинуть психиатрическую лечебницу, но ее задерживала там работа с историями болезней. Она писала Антону записки и обвиняла его в том, что после визита в Мелихово у нее появились «жестокая» головная боль, лихорадка и «невообразимая хандра». Антон в ответ пытался ее успокоить, на что 12 января она отреагировала с желчностью, которая была столь характерна для ее литературного двойника Полины Рассудиной: «Будьте уж до конца джентльменом, напишите, куда уедете? Ведь 17-го Ваши именины: желала бы лично поздравить такого патентованного Дон-Жуанишку, как Вы. Прилагаю марку для ответа. Ваша О. Кундасова»⁴. Антон был терпелив к ее упрекам — впереди их было немало. Кундасова понимала, что больна, и сама себе поставила диагноз — «симптомы нервного слабоумия — Dementia primaria. Я испугана, но не до отчаяния». Она считала, что ей помогут путешествия, сон, еда и дружеские беседы в Мелихове. Чехов советовался с Куркиным, Яковенко, и вместе они решили давать ей столько денег, чтобы хватало лишь на ближние поездки вокруг Мещерского (где Кундасова продолжала считать себя ассистентом, а не пациентом). Доктор Куркин советовал Антону 13 января: «Вам впредь не следует терять из виду Вашу «приятельницу», столь склонную запутываться в положения, из которых она не может выбраться без Вашей помощи»⁵.

С помощью коллег и друзей Антону удалось с Кундасовой справиться. При этом, как будто ему было недостаточно внимания со стороны Астрономки, а также Татьяны, Яворской и Лики, он стал разыскивать еще одну даму. В шутливом письме брату Александру от 30 декабря он обратился к нему с серьезной просьбой: узнать петербургский адрес своей поклонницы, писательницы Лидии Авиловой, причем сделать это «вскользь, без разговоров». Александр просьбу выполнил, и Антон стал потихоньку собираться в Петербург. Повод для поездки у него имелся: Суворин нуждался в поддержке Антона, поскольку, отказавшись подписать петицию царю в защиту прессы, стал объектом злобных нападок со стороны других издателей. (Царь петицию назвал «бессмысленными мечтаниями», полиция взяла на заметку фамилии подписавших ее литераторов, и Антон, как автор, сотрудничающий с либеральными журналами, попал под негласный полицейский надзор.) Затравленный интеллигенцией, Суворин снова погрузился в мрачную тоску, которую не смогло развеять даже его любимое детище — Литературно-артистический кружок. С. Сазонова записала в дневнике 9 января: «Вели задушевные разговоры, Суворин жаловался на свое одиночество, на то, что газета и богатство не дают ему счастья, что личного счастья он почти не знал, что жизнь прошла мимо. Он был так нервен, взволнован, что в его голосе слышались слезы. Он просто временами не мог говорить»⁶.

В то же самое время Антону писала и Анна Ивановна Суворина: «Антон Павлович! У меня опять к Вам просьба повеселить нашего Алексея Сергеевича! Вы, говорят, теперь в Москве. Соблазните его приехать хоть на несколько дней туда, пока Вы там. Он очень пеняет, что Вы ему ничего, кроме деловых писем, не пишете! <...> Напишите ему что-нибудь хорошее и интересное и повеселите немножко его. Все-таки, кроме Вас, он никого не любит и не ценит. Он очень хандрит и, главное, по ночам не спит. Заниматься совсем не может, как прежде, и это его ужасно удручает»⁷.

Антон отвечал сочувственно и дважды приглашал Суворина в Москву, соблазняя прогулками по кладбищам. Он даже предложил познакомить его с Татьяной Щепкиной-Куперник, но Суворин уговорам не поддался. Антон вернулся в Мелихово, где пробыл всего неделю. К тому времени из Петербурга возвратилась Евгения Яковлевна; Антон обследовал ее новые зубные протезы, которые она отказалась надеть в Петербурге, поскольку визит к дантисту пришелся на 13-е число. В Москву Чехов снова отправился 27 января. Там он провел четыре дня, найдя время повидаться со своей детской симпатией Сашей Селивановой: она недавно овдовела, растолстела и решила сменить учительское поприще на акушерское.

Тридцать первого января Антон выехал в Петербург. Московская писательская братия проводила его завистливым взглядом. Щеглов записал в дневнике: «Жестокий мороз, худое пальтишко, безденежье, а тут знай себе пиши юмористический роман! <...> Решительно надо сделаться эгоистом вроде Чехова — и только тогда успеешь что-нибудь сделать!!»⁸ В Петербурге Суворин подарил Антону экземпляр своего романа «В конце века. Любовь», сочетавшего пуританизм с порнографией. Книга была напечатана на дорогой бумаге и украшена дарственной надписью: «...от доброго и добродетельного автора». Суворин познакомил Чехова с Софьей Сазоновой, писательницей и мемуаристкой, которой он часто поверял душевные тайны и которая двадцать лет назад могла бы стать его женой. Взаимной симпатии между суворинскими конфидентами не возникло. Сазонова записала в дневнике: «Молча пожали друг другу руки... Посоветовал не пить русских вин... ушел к себе в комнату, собрал там компанию, а потом уехал к Лейкину». Сазонова так и не смогла расположить к себе Чехова. Он же по горло был занят своими делами. С Сувориным он пересмотрел свои гонорары, и впредь тот стал выплачивать Антону 200 рублей в месяц. Пока за стеной Анну Ивановну развлекали итальянские тенора, Чехов писал письма, читал рукописи и начал работу над новым рассказом. Следующий год будет у него на удивление урожайным.

Навестив Лейкина, Антон повидал своих заброшенных учеников — преданного ему Грузинского и унылого Баранцевича. Встречался он и с Потапенко. Мысли о Лике Мизиновой Антона не покидали, и он даже просил совета у Суворина. Тот поделился услышанным с Сазоновой, и в ее дневнике появилась запись: «У Чехова был роман с девицей Мизиновой. Он хотел жениться, но, должно быть, не сильно, потому что Суворин отговорил его. Потом с этой девицей сошелся Потапенко и оставил ее».

Брат Александр теперь жил в трезвости, и Антон охотно заходил к ним обедать. Наталья, заботливая мать и прекрасная хозяйка (она закончила кулинарные курсы), пришла в неописуемый восторг, услышав от Антона, что у ее сына «в глазах блестит нервность» и что из него выйдет талантливый человек.

В наступившем году невестка редактора «Петербургской газеты» Лидия Авилова, чей адрес настойчиво разыскивал Антон, жестоко пострадает от собственного самообольщения. На просьбу отрецензировать написанный ею рассказ он откликнется с небывалой готовностью. Затем она закажет брелок с выгравированным на нем названием чеховской книги, номером страницы и строки и анонимно пошлет его Антону. Зашифрованную строчку он найдет в рассказе «Соседи»: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Лидия Авилова тогда еще не знала, что, покидая Петербург 16 февраля, Антон решил использовать ее подарок как последний штрих в новой комедии, которой суждено будет стать одной из самых жестоких пьес современности.