Вернуться к Д. Рейфилд. Жизнь Антона Чехова

Глава 44. Рождение Христины

Сентябрь—ноябрь 1894 года

Вторая совместная с сувориным поездка Антона в Европу содержалась в тайне. Домашним он дал понять, что после краткого отдыха в Феодосии вернется домой, однако в конспирации он оказался столь же наивен, как и Потапенко. Стоило им с Сувориным появиться 13 сентября в Одессе, как все газеты протрубили не только об их приезде, но и о предстоящем отъезде в Вену. Одесским актерам оставалось лишь посетовать, что «Иванова» они будут ставить без автора. Местные власти отказались выдать Антону заграничный паспорт, и Суворину пришлось как следует нажать на одесского градоначальника, генерала Зеленого: тот ночью отпирал канцелярию, чтобы выручать чеховские документы. Из Одессы Антон послал соболезнования таганрогским родным; Машу он предупредил, что дома появится не раньше октября, и велел укрыть от осенних заморозков гладиолусы и тюльпаны, а на станцию, по его возвращении, выслать теплую шапку.

До Вены путешественники добрались 18 (30) сентября. Тем временем в Швейцарии Лика Мизинова, у которой пошел восьмой месяц беременности, переехала из пансиона в Люцерне, где на нее глазели английские туристы, в частный дом в Вейто, на берегу Женевского озера. Расставив по комнате фотографии Антона, Лика пыталась изображать замужнюю женщину в интересном положении, приехавшую на курорт укрепить здоровье. Бабушке она писала, что ведет «самую мирную и правильную жизнь» и радуется отсутствию знакомых, а сама изнывала от тоски и отчаяния и каждый день ходила на почту. Антон же, купив себе в Вене новую чернильницу, обмакнул в нее перо и написал Лике в Париж: «Вы упорно не отвечаете на мои письма, милая Лика, но я все-таки надоедаю Вам и навязываюсь со своими письмами. <...> Потапенко говорил мне как-то, что Вы и Варя Эберле будете в Швейцарии. Если это так, то напишите мне, в каком именно месте Швейцарии я мог бы отыскать Вас. <...> Умоляю Вас, не пишите никому в Россию, что я за границей. Я уехал тайно, как вор, и Маша думает, что я в Феодосии. Если узнают, что я за границей, то будут огорчены, ибо мои частые поездки давно уже надоели. Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как Вас».

Лика и представления не имела о том, где находится Антон. Спустя два дня она обратилась к нему с мольбой, направив письмо по мелиховскому адресу: «Я очень, очень несчастна! Не смейтесь! От прежней Лики не осталось следа, и, как я думаю, все-таки не могу не сказать, что виной всему Вы! Впрочем, такова, видно, судьба! Одно могу сказать, что я переживала минуты, которые никогда не думала переживать! Я одна! Около меня нет ни одной души, которой я могла бы поведать все то, что переживаю. Дай Бог никому не испытать что-либо подобное! Все это темно, но я думаю, что Вам все ясно. Недаром Вы психолог! Почему я пишу все это Вам, я не знаю! Знаю только, что, кроме Вас, никому не напишу! А поэтому даже Маше не показывайте это письмо и ничего не говорите! Я в том отчаянии, когда почвы нет, и чувствую себя где-то, не знаю где, но там, где очень скверно! Не знаю, посочувствуете ли Вы мне! Так как Вы человек уравновешенный, спокойный и рассудительный! У Вас вся жизнь для других и как будто бы личной жизни Вы и не хотите! Напишите мне, голубчик, поскорее! <...> Ваши обещания приехать — все вздор! Вы никогда не сдвинетесь с места!»

В это время Антон с Сувориным были уже в Аббации, на модном Адриатическом курорте. Там непрерывно шли дожди, вокруг было множество русских, но Антон общался лишь со своей бывшей пациенткой, кормилицей из богатой семьи. Аббация вызвала в памяти Антона роман Мопассана «Монт-Ориоль»; после этого путешествия в чеховских рассказах вновь зазвучат мопассановские мотивы. Двадцать второго сентября Чехов с Сувориным выехали в Венецию. Ответное письмо Лики осталось лежать на почте в Аббации: «Напишите поскорее, когда думаете приехать сюда, если не раздумаете! Предупреждаю, не удивляйтесь ничему. Если не боитесь разочароваться в прежней Лике, то приезжайте! От нее не осталось и помину! Да, какие-нибудь шесть месяцев перевернули всю жизнь, не оставили, как говорится, камня на камне! Впрочем, я не думаю, чтобы Вы бросили в меня камнем! Мне кажется, что Вы всегда были равнодушны к людям и к их недостаткам и слабостям! Если даже Вы не приедете (что очень возможно при Вашей лени), то все, что я пишу, пусть останется между нами, дядя! Никому, даже Маше, Вы не скажете ничего! <...> Вы что, один? Или с Сувориным? Ему, более чем кому другому, не говорите о моем существовании! <...> Потапенко писал, что между 25—30 сентября тоже приедет, может быть, в Монтрё».

Это письмо Антон получил в Ницце спустя две недели. Маше он написал: «Потапенко жид и свинья». Лика продолжала взывать к нему: «Голубчик, я одна, очень несчастна. Лика. Приезжайте один и никому обо мне не говорите».

Получив три последних письма Лики, Антон уже не сомневался в том, что она ждет ребенка. Ему нужен был предлог, чтобы отказаться от визита к ней. Им стал Суворин. Второго октября, в тот самый день, когда Антон осудил Потапенко в письме к Маше, он послал Лике холодную записку: «К сожалению, я не могу ехать в Швейцарию, так как я с Сувориным, которому необходимо в Париж. В Ницце я пробуду 5—7 дней, отсюда в Париж — тут 3—4 дня, а затем в Мелихово. В Париже буду жить в Grand Hôtel'е. О моем равнодушии к людям Вы могли бы не писать. Не скучайте, будьте бодры и берегите свое здоровье. Низко Вам кланяюсь и крепко, крепко жму руку. Ваш А. Чехов. Если бы мне удалось получить Ваше письмо в Аббации, то в Ниццу я проехал бы через Швейцарию и повидался бы с Вами, теперь же неудобно тащить Суворина».

Потапенко тоже не сдержал обещания: из Петербурга он на два дня приехал не в Монтрё, а в Москву — ему было важнее восстановить отношения с Машей.

В этот раз Европа показалась Чехову менее интересной, чем в прошлую поездку в 1891 году. Он развлекал себя тем, что покупал шелковые галстуки и цветные стаканы. К тому же в Венеции на него напала крапивная лихорадка. В Милане он видел на сцене «Преступление и наказание» и сделал вывод: «насколько человечны на сцене здешние актеры и актрисы, настолько наши свиньи». (Отмщением Антону за эти мысли станет провал задуманной им пьесы.) Осмотрел Миланский собор и впервые побывал в крематории. В Генуе Антон с Сувориным по обыкновению прогулялись по кладбищу, а затем отправились на Лазурный Берег, который Мопассан прозвал «цветущим кладбищем европейской аристократии». Четыре дня они провели в Ницце, где Антон писал повесть «Три года» и «кашлял, кашлял и кашлял». Настроение у него было столь скверное, что он попросил Машу встретить его на вокзале без сопровождающих. Суворина тоже одолела хандра. Его приятельница Сазонова записала в дневнике: «Письмо от Суворина из Ниццы. Они с Чеховым друг другу надоели, оба скитаются и оба молчат». Суворин не простил Антону размолвки во время прогулки по Английскому бульвару: он спросил Антона, почему он больше не сотрудничает с «Новым временем». Тот, «сверкнув глазами», сухо попросил оставить этот разговор1.

Шестого октября Чехов с Сувориным отправились в Париж и уехали оттуда через три дня, незадолго до того, как из Швейцарских Альп туда вернулась Лика и занялась поисками жилья и акушерки.

Проведя день в Берлине, Антон 14 октября прибыл в Москву. Подмосковные дороги развезло от осенних дождей, так что ему пришлось на пять дней задержаться в городе и заодно прочитать накопившуюся корректуру. В благодарность за Машины тяжкие труды по ремонту дома он подарил ей кольцо и обещал наградить двадцатью пятью рублями. В гостиницы «Лувр» и «Мадрид», где вновь обретались неугомонные Щепкина-Куперник и Яворская, полетела голубая записочка, выдержанная в стиле неразлучной парочки: «Наконец волны выбросили безумца на берег...... и простирая руки к двум белым чайкам......» Лидия Яворская ответила незамедлительно: «Вас будет ждать горячий самовар, рюмка водки, все, что хотите, и больше всего я. Шутки в сторону, я прошу Вас, приезжайте завтра. Вы уедете в деревню, и я опять долго, долго не увижу Вас. А с Вами я так отдыхаю ото всех и ото всего. Друг мой, добрый, хороший, приезжайте».

Девятнадцатого октября ударил мороз, грязь на дороге застыла, и Антон вернулся в Мелихово, где его ожидали свежие полы в спальнях, «теплые удобства» и новые печи, хотя и с ними температуру в комнатах в ту холодную осень не удалось поднять выше пятнадцати градусов. Целый месяц Антон безвыездно провел дома — писал, отсыпался, обживал новый флигель. Чехов-старший торжественно занес в дневник: «Сегодня Павел Егорович перебрался в свою келию, в земное царство!»2 Франц Шехтель преподнес Чеховым каминный экран в стиле «модерн», который стал самым ценным произведением искусства в мелиховском доме. Но в доме оставался один досадный изъян. Об этом Антон уже дважды написал Маше в Москву: «Узнай в магазинах средство от мышей; сволочи проели обои в гостиной на высоте двух аршин от пола. <...> Если не найдешь средства от мышей, то привези одну или две мышеловки, поменьше».

Вскоре необходимость выбираться из Мелихова и вовсе отпала: 20 октября умер император Александр III, и по случаю траура в Москве закрылись гимназии и театры. К тому же дорога до станции по замерзшим комьям грязи превратилась в тяжелое испытание. Как-то Антон ездил навещать больную, и от тряски все нутро его «выворотило подкладкой наверх».

Лика в Париже все еще думала, что Антон отдыхает в Ницце. Ее последнее письмо из Швейцарии, изрядно покружив, добралось наконец до Мелихова: «Понимаете, что в буквальном смысле Лике очень, очень хочется повидать Вас, несмотря на то, что, боюсь, что если у Вас и было когда-либо порядочное мнение обо мне, то, увидя меня теперь, Вы его перемените! А все-таки приезжайте! Грустно, голубчик, бесконечно!»

Настроение Лики передалось и Маше. Десятого октября что-то произошло в Москве — столь грустное, что впредь эта дата стала для нее несчастливой. Десятого января 1895 года она писала Щепкиной-Куперник: «Милая Танька, могла бы я «дремоту превозмочь» и поехать с Вами, но грустное событие, случившееся как раз в этот день три месяца назад, делает мое настроение совсем не подходящим для веселья»3. Что именно так огорчило Машу, нам неизвестно — возможно, был отвергнут еще один поклонник? В Мелихове она не появлялась вплоть до 4 ноября, а в Москве, оставшись один на один со своими переживаниями, мучилась от бессонницы, пила рыбий жир и ставила на сердце холодные компрессы. Ни Яворской, ни Татьяны видеть она не желала. Собравшись в Мелихово, взяла с собой Иваненко, чтобы не так тоскливо было в дороге. Судя по такту, с которым Антон обходил в разговоре с Машей это событие, кое-какие догадки на этот счет у него были — он не исключал, что она вновь встречалась с Левитаном. Антон посоветовал Маше проконсультироваться у своего коллеги, профессора-невропатолога В. Шервинского («возьми хорошего извозчика и на всякий случай 5 рублей») — тот мог бы помочь ей восстановить сон.

Если кто в Москве и наслаждался семейным счастьем, то это был Ваня — с женой Соней и младенцем Володей он вполне обходился без родственной поддержки. Миша не смог прижиться в Угличе и снова надеялся, что его всемогущие покровители найдут для него работу получше. Уйдя из гавриловского амбара, кузен Алексей Долженко стал уважаемым человеком: прилично зарабатывал и играл на скрипке в самодеятельном оркестре, чем вызвал одобрение Антона. Александр в Петербурге по-прежнему сетовал на судьбу, даже при том, что его младший сын представлял собой, по мнению Натальи, «нечто выдающееся». Чем более приветливыми становились приписки Натальи к письмам Александра, тем больше антипатии испытывал он к жене: «Наташа жива и здорова, хотя и разрешается почти ежедневно целыми лентами какой-то ленточной глисты. На старости лет зачервивела...» Неприязнь его стала принимать крайние формы. Двенадцатого ноября он вдруг появился в Мелихове в компании Вани и Иваненко. На следующий день пришло письмо от Натальи: «Антон Павлович, очень прошу Вас написать мне, не у Вас ли мой муж. Этот странный человек уехал, когда меня не было дома. Я измучилась. Где он? и что с ним? Прошу Вас, дорогой Антон Павлович, не показывать ему моего письма»4.

Александр приехал в Москву на празднества, связанные с бракосочетанием Николая II, и прогостил у Антона десять дней. Антон не без иронии написал Наталье: «Благодарю Вас, что Вы отпустили его ко мне».

Пока Александр скрывался от жены в Мелихове, он своим буйным поведением заразил деревенских мужиков. Один из них, Епифан Волков, в пьяном угаре запалил крышу собственного дома. Несмотря на имевшийся у Александра опыт пожаротушения, хата сгорела дотла, а Волков был арестован за поджог. Никакими другими событиями ноябрь отмечен не был. Лишь Елена Шаврова донимала Антона просьбами вернуть ей рукопись шести рассказов, которые где-то затерялись в мелиховском доме. Антон отрицал, что рукописи у него, и советовал Шавровой восстановить рассказы по памяти. Та сердито написала в ответ: «Восстановить же их из памяти, увы, — невозможно».

Чеховский сосед князь Шаховской, разоренный долгами, продал свое имение Васькино инженеру В. Семенковичу. Новый сосед, показавшийся Антону ярым реакционером5, к общению не располагал. Уединившись во флигеле, Антон получил идеальные условия для работы. Вставая из-за письменного стола, он предпочитал компанию попроще. Изредка помогал Маше обучать грамоте молодых горничных, Анюту и Машутку. (Пройдет немного времени, и Чехов станет попечителем и строителем уездных школ.) Душевно отнесся к школьному учителю из соседнего села Щеглятьева — давал медицинские советы, подарил ружье и охотничью собаку и устроил бесплатный билет в театр Корша. Сблизился Антон и с учителем близлежащего села Талежа Алексеем Михайловым — тот еще более нуждался в помощи и сострадании. Обремененный семьей из четверых детей и к тридцати годам совершенно поседевший, он все разговоры сводил к своему мизерному двадцатитрехрублевому жалованью6.

Редко отвлекаясь от работы, Антон закончил «Остров Сахалин» для публикации отдельной книгой, а также повесть «Три года», начатую им еще в 1891 году. Пожалуй, лишь во время сахалинской поездки он так же надолго изолировал себя от литературных кругов. Билибин сообщал в связи с этим Грузинскому: «В Петербурге говорят, что у Чехова Чахотка и что московские врачи определили ему только один год жизни»7. Мелкая писательская братия, подхватив распущенный слух, встрепенулась. Грузинский передал сплетню Ежову, а тот обратился напрямик к Антону: «Добрейший Антон Павлович! Ни слуху про Вас, ни духу! <...> Приглашать Вас к себе, на московскую квартиру, это все равно что сеять манную кашу и ждать всходов кукурузы. Вы недосягаемы для нас, маленьких людей. <...> Остаюсь друг Вашей юности, ныне Ваш враг»8. Антон в ответ вполне миролюбиво в который раз пригласил Ежова с Грузинским побывать у него в гостях. Лике же за это время не было написано ни слова поддержки или утешения.

В Париже Лика была уже не одна. Выпросив в редакциях авансов, туда примчался Потапенко. (Маше он сказал, что едет в Херсонскую губернию навестить больного отца.) В начале ноября он жил у жены на улице Матюрен, километрах в трех от Лики. Девятого ноября Лика родила дочь, которую назвала Христиной. Первые девять дней она оставалась с ребенком одна — и мать, и дитя нуждались в медицинской помощи. Вскоре удалось найти кормилицу. Мария Потапенко предложила взять девочку на воспитание. Лика ответила отказом, усмотрев в ее предложении намерение вернуть Игнатия в семью. В феврале 1895 года Лика в письме Маше расскажет, как Мария угрожала мужу, что убьет и себя и детей, а Потапенко был готов наложить на себя руки9. Пока Лика приходила в себя после тяжелых родов, Потапенко писал Антону из Парижа: «Внимай, Антон Павлович, тому, что я поведаю. Первое дело: держи мое местопребывание в весьма глубокой тайне, ибо так нужно. А второе — вот оно: попал я в тут-а-фе10 отчаянное положение. <...> Я здесь дрожу от холода и прочих невзгод. Человеку, сидящему в теплом доме перед новоустроенным камином, это не вполне понятно, но художник должен вообразить. По каким делам я здесь, это трудно объяснить, а лучше не объяснять вовсе. Но выехать не могу, равно как и уплатить по некоторым счетам. <...> Ежели имеются у тебя какие-либо ресурсы <...> то сослужи службу, сбрось с себя деревенскую лень и съезди в Москву, возьми эти ресурсы, пойди в Лионский кредит (или лучше — Юнкер) и соверши телеграфный перевод на мое имя <...> Коли можешь, выручи, а не то буду думать о самоубийстве...»

На следующий день Потапенко в последний раз побывал у Лики, и больше они никогда не виделись. Получив письмо Игнатия, Антон прервал уединение и вместе с Машей и Александром (того выпроваживали в Петербург к жене) отправился по ледяным ухабам в Лопасню, а оттуда — в Серпухов, на заседание окружного суда. Деньги в Париж он выслал лишь четыре дня спустя, вернувшись в Мелихово и попросив письмом Гольцева «совершенно секретно» достать 200 рублей (в крайнем случае — занять у Суворина) и послать их «блудному сыну». В марте следующего года Потапенко снова попросит у Антона 200 рублей, но к тому времени в их дружбе наступит охлаждение. Вслед за Потапенко из тесного круга чеховских друзей выпала и Лика. Воспламенить чувства Антона теперь попыталась Лидия Яворская.

Примечания

1. См.: Чехов С.М. О семье Чеховых. Ярославль, 1970. С. 179.

2. См.: Кузичева А.П., Сахарова Е.М. Мелиховский летописец. М., 1995.

3. РГАЛИ. 5571 1137. Письма М.П. Чеховой Т.Л. Щепкиной-Куперник. 1894—1951.

4. ОР. 331 33 14. Письма Н.А. Гольден-Чеховой А.П. Чехову. 1888, 1894.

5. См.: Абраменкова Л.З. Сосед Чеховых В.Н. Семенкович // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М., 1995. С. 264—272.

6. Михайлов вскоре станет учителем Медведенко в пьесе «Чайка». В 1895 году крестьяне потребовали его увольнения.

7. Цит. по: ПССП. Письма. Т. 5. С. 587.

8. ОР. 331 43 11д. Письма Н.М. Ежова А.П. Чехову. 1894—1897.

9. ОР. 331 93 80. Письма Л.С. Мизиновой М.П. Чеховой. 1895.

10. Совершенно (фр. tout a fait).