У каждого писателя свои связи с современностью, с прошлым и будущим. Чем он крупнее, тем яснее улавливается традиционное и новаторское, национальное и общечеловеческое в его наследии. Важно также соотношение идеала и действительности в писательской концепции мира: ведь это определяет идеи и темы, тон и динамику творчества.
Прямыми выразителями своего времени, его духа, идейных исканий, стремлений были Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Герцен, Короленко. Сложнее выглядят связи со временем, идейные искания Гоголя, Достоевского, Толстого. Но в обоих случаях уже прижизненная критика имела возможность ясно судить о достоинствах, силе и слабости творчества названных писателей. Совсем не то происходило с Чеховым...
Начав свое творчество в мелкотравчатых, развлекательных журнальчиках 80-х годов, Антоша Чехонте казался не идущим в ногу со временем. Позднее в Чехове увидели «пессимиста», певца «хмурых людей» эпохи упадка. А когда в его творчестве зазвучали ноты бодрости и веры в будущее России, он снова не пришелся ко двору, так как в 90-х годах начался общественный подъем и время потребовало певцов гражданских идеалов, героизма масс. Так было в журнальной критике.
Между тем в широких читательских кругах Чехов был принят сразу. Покоряющей силой обладал его юмор. В чеховском юморе была раскрепощающая душу нота, залоги внутренней свободы для людей «безвременья». Чехов прибегал к скупым приемам, умел писать самыми «близкими к жизни» словами, «развивать и сжимать» наследуемые художественные традиции. Он изображал повседневную жизнь простых людей в самых будничных обстоятельствах, тем самым завершая давнее стремление русской литературы к всеохвату жизни. При этом чувствовалось, что Чехов, как истинно русский писатель, полон раздумий о смысле жизни и предназначении человека. Благородно выглядела чеховская ненависть к пошлости, мещанскому самодовольству. Радовало умение прослеживать переменчивость человека, способность к совершенствованию. Поражала читателя чеховская ненавязчивость, полная свобода от рутины и шаблонности. Да, это был новатор. Исключительное впечатление производило чеховское внимание к мелочам, его особенное умение использовать их в художественных целях при создании типического.
Своей дорогой шел Чехов и в выборе тем, в разработке жанров. Вскоре он сделался общепризнанным мастером рассказа и повести. Эпоха романов, широких синтетических полотен жизни, уходила в прошлое. Достоевский умер, у Толстого обнаружилась долгая пауза в романном творчестве. В рассказе и повести Чехов продолжил глубокое изучение русской действительности, в «малых формах» сумел охватить жизнь всех сословий России.
Толстой и Горький уже в 90-х годах видели в Чехове великого писателя. Но критика еще не умела распознать корней его творчества, вскрыть глубокие связи со временем, определить его подлинное величие. Обескураживающе действовало на господствующую тогда народническую критику отсутствие в произведениях Чехова назидательности, «указующего перста», прямолинейной авторской оценки изображаемых явлений. Пресловутая его «внепартийность» не была правильно понята и ранней марксистской критикой в России.
Достойны удивления жадный интерес Чехова к самым разным сторонам жизни, ко всем ее голосам, его твердая верность принципам гуманизма, демократизма. Он безбоязненно выверял на людях судьбу этих принципов в бурном потоке современной жизни, в момент, когда в России, по словам Л. Толстого, все «переворотилось» и когда предлагались тысячи рецептов рачителями «истинной правды». И всем им Чехов говорил свое неизменное «нет». Его правда была выше.
Современникам чеховская позиция казалась странной и оскорбительной.
Много писалось об «изъянах» мировоззрения Чехова, не подходившего ни под одну тогдашнюю мерку; об «изъянах» его творчества, не укладывавшегося ни в одну из тогдашних поэтик. Его художественный метод ломал все привычные рамки, «законы типизации», традиционное «соответствие формы и содержания».
Не принимал Чехова ведущий критик народничества 1880—1890 годов Н.К. Михайловский. Для него Чехов был всего навсего «безыдейный писатель», холодный певец «ничегонеделателей», который изображает все, что попадет на глаза, и все для него «едина суть»: «...вон быков везут, вон почта едет, колокольчики с бубенчиками пересмеиваются, вон человека задушили, вон шампанское пьют». Другой народнический критик, А.М. Скабичевский, относил Чехова сначала к тем мелким беллетристам-неудачникам, которые в конце концов кончают смертью от голода. И все же оба названных народнических критика со временем проявили некоторую проницательность. В «Скучной истории» Михайловский уже усмотрел у Чехова «тоску по идеалу». Новый шаг вперед был отмечен в рассказах «Палата № 6», «Человек в футляре». А когда появились пьесы — «Дядя Ваня», «Три сестры», — Михайловский заявил, что Чехов продолжает развиваться и еще рано подводить итоги. На прямой вопрос, есть ли у А. Чехова идеалы, Скабичевский в 1892 году уже отвечал утвердительно, хотя постичь эти идеалы он так и не смог.
Заговором молчания критиков были встречены первые чеховские сборники «Пестрые рассказы» и «В сумерках», вышедшие в 1886 и 1887 годах. А когда позднее успех писателя вполне обозначился, критики в общих словах превозносили «крупный и притом симпатичный талант», «прирожденный здоровый юмор», то есть славословили писателя, приравнивая его к уже известным и прославленным именам, не выявляя, между прочим, в Чехове ничего особенного, неповторимого.
Были критические отзывы, которые не могли не отметить этой «неповторимости», но безоговорочно ее отрицали: Чехов, говорили они, «пренебрег литературной школой и литературными образцами», Чехова отличает «неумение или нежелание писать так, как требуется художественной теорией» (М.О. Меньшиков, А.И. Введенский). Отмечалось «нецелесообразность» деталей в его произведениях, их «ненужность» для целого; например, в «Степи» они просто — лишний «балласт». Реакционный критик В. Буренин в газете «Новое время» острил: «...Дом с мезонином не играет никакой роли в «Доме с мезонином», он «ненужная подробность», везде у Чехова только моментальные снимки, но нет отбора типичного. Все предметы и явления у Чехова — в равной цене, обо всем он пишет в «одинаковости авторского тона».
Скептически была в целом встречена и драматургия Чехова. Он, как казалось, не признает законов драмы: в пьесах ведутся бесконечные разговоры и слишком уж в них все буднично, отсутствует интрига. «Чайка» первоначально провалилась на сцене Александринского театра (1896). Но успех «Чайки» в Московском Художественном театре (1898), а затем и «Трех сестер», «Вишневого сада» несколько выравнивал представление о Чехове-драматурге. Начался новый поток славословий. Верными были лишь те голоса, которые отстаивали правомерность создания Чеховым «драмы настроений».
Успех постановок этих пьес у Станиславского и Немировича-Данченко подтверждали жизненность чеховской драматургии.
Итак, единой системы, цельного и гибкого понимания художественного мира Чехова в дореволюционной критике не сложилось. Не хватало общего представления о связях Чехова с эпохой, его особенной позиции в ней, реалистической сущности его новаторских приемов.
Только М. Горький дал верную оценку Чехова. Еще в 1900 году он взял под защиту от наскоков буржуазной критики рассказ Чехова «В овраге». Горький указал на обличительный пафос творчества писателя, отделив Чехова от героев его повестей и рассказов, скучных, жалких обывателей. Пером Чехова водили высокие требования к жизни, горячее желание видеть людей «простыми, красивыми и гармоничными». Написанные Горьким вскоре после смерти Чехова мемуары о великом писателе развивали представление о нем как о «большом, умном, ко всему внимательном человеке», который сказал людям своей родины «с грустной улыбкой, тоном мягкого, но глубокого упрека», «красивым, искренним голосом»: «Скверно вы живете, господа!»
Лучшая дореволюционная попытка воссоздать целостный портрет писателя принадлежит марксистскому критику В.В. Воровскому. Его статья «А.П. Чехов» появилась в 1910 году. Воровский нашел точное определение «холодной безжалостности анатома», с которой Чехов подверг вскрытию и изучению язвы российской общественной жизни. Аналитическое направление творчества Чехова «вытекало» из его резко критического, отрицательного отношения к действительности. Воровский писал, что Чехов — крупнейшее явление русской литературы, он достойно нес знамя «строгого реализма». Спасало Чехова всегда непременное обращение «к чему-то лучшему», вера «во что-то грядущее». И все больше и больше, особенно в драматургии, разгорался у Чехова «огонек» веры в то, что жизнь будет прекрасна и ради нее надо жить и работать. И какая мука, говорит Воровский, «умереть в тот момент, когда сам почуял, что вот оно идет, надвигается...». Статья Воровского положила начало историческому, социологическому подходу к Чехову, раскрытию его неповторимой индивидуальности.
Но еще долгие послереволюционные годы Чехов оставался мало популярным писателем.
Процветавшая в советском литературоведении 20—30-х годов «вульгарная социология», пытавшаяся оценивать характер творчества классиков-писателей в связи с их социальным происхождением, тематикой их творчества, снова превращала Чехова в аполитичного пессимиста, мало созвучного новой современности. Только работы А.В. Луначарского, С.Д. Балухатого противостояли этой дурной тенденции.
После Великой Отечественной войны возникло особенно глубокое внимание к Чехову. Появились ценные работы В.В. Ермилова, Г.П. Бердникова. Но некоторые исследователи начали склоняться к другой крайности — к сглаживанию противоречий писателя, стали рисовать его безоглядным жизнелюбцем. Серьезным проникновением в подлинную структуру творений Чехова, осознанием его мирового значения отмечены работы А.П. Скафтымова, А.Б. Дермана, А.И. Роскина, Г.А. Бялого, Е.Н. Коншиной.
Ряд ценных исследований Чехова появился в самое последнее время. Можно сказать, имея в виду также соответствующие тома «Литературного наследства», различные научные конференции по Чехову, проводимые в Москве, Таганроге, Мелихове, Ялте, в Сумах, на Сахалине, что сейчас изучение Чехова переживает расцвет. В наше время в издательстве «Наука» выходит тридцатитомное, самое полное собрание сочинений и писем Чехова, в подготовке которого приняли участие лучшие сегодняшние чеховеды.
Главная трудность познания Чехова в том, что этот писатель плохо поддается определениям в привычных научных понятиях и формулах: «представитель», «выразитель». Решительно неприменимы к Чехову расхожие приемы анализа, когда особенности творчества прямолинейно объясняются «заданием исторического момента», «служением» «веку» и «направлению». Но Чехова нельзя трактовать и отвлеченно, внеисторически и внесоциально. Он сын своего времени, глубоко русское явление.
Встречаются в последних работах о Чехове заявления, что ему было свойственно «адогматическое», непредвзятое отношение к действительности. Но такое суждение о Чехове нередко приводит некоторых исследователей к тому, что они вообще отрицают связь Чехова с эпохой, с традициями русской общественной мысли и литературы. Получается, что Чехов — некий всечеловек, который видит относительность, неполноту, случайность всяких суждений о жизни и с одинаковой готовностью приемлет все, что в жизни происходит; что у Чехова — в равной цене важное и неважное, а если он и исходит из каких-то представлений о добре и зле, то непонятно, из чего складываются эти представления.
Нельзя также преувеличивать «загадочность» Чехова, его «непостижимость»; тут часто подлинно научный анализ подменяется доморощенным, узеньким пониманием Чехова.
Следовательно, нужно усовершенствовать приемы познания Чехова. Назрели вопросы, по которым необходимы дискуссии. Не из развлекательных же рассказов вырос великий писатель! Где традиция, которая подготовила Чехова как прозаика, мастера рассказа и повести? Где предтечи чеховской драматургии, большие и малые? Как соотносятся в его творчестве проза и драматургия? Как сформулировать идеалы Чехова? Когда они стали осознаваться им самим особенно четко? Понятны нежелания Чехова разделять народнические идеалы, уклончивость в обсуждении политических проблем. В то же время есть у Чехова прямое, гневное осуждение позорного «дела Дрейфуса» во Франции, есть мужественные гражданские поступки: поездка на «каторжный» Сахалин, выступление в защиту Горького по поводу так называемого «академического инцидента». Это ведь тоже — подлинный Чехов. Как соединяются у него эти полярности? Не равноценна ли пресловутая чеховская уклончивость той всесторонности подхода к явлениям, которая нарастала в русской литературе на протяжении всего XIX века?
Точно так же надо правильно осмыслить и повышенное внимание Чехова к случайному, мимолетному: тут нет подмены типического, тут расширение сферы того индивидуального, через которое искусство всегда достигает изображения типического.
Много говорится в последних работах о принципе «индивидуализации» явлений в творчестве Чехова, о предпочтении им «отдельных случаев» случаям типическим. Вследствие такого понимания получается, что у Чехова как бы и нет типизации. Навязывается представление о некоей «стерильной объективности» изображения у Чехова; будто бы Чехов опирался на «случайностный» принцип изображения, будто для Чехова было «равнодостойно» великое и малое, высокое и низкое, — все, что-де, мол, слито в вечном единстве и не может быть разъединено. Говорят, что для Чехова не подходят прежние эстетические мерки: «ничего лишнего», «деталь — часть целого», будто мир Чехова — это именно такой мир, который приближается к естественному бытию в его хаотичных, случайных формах, и через это писатель подходит к абсолютности бытия. Некоторые исследователи считают, что личность у Чехова выступает как простая данность и что сам Чехов не может служить примером летописца зарождающихся общественных форм.
Под таким же углом зрения иногда толкуется известное высказывание Чехова о том, что художник лишь правильно ставит вопросы, но не обязательно должен на них давать ответы. Но ясно ведь, что уже сама правильная постановка вопроса есть отчасти и правильный ответ на него. И понятие «конечные истины» не должно обыгрываться с иронией, будто бы Чехов вообще «избегал» истин. Иначе откуда же тогда «система координат», «система ориентировки» человека в мире, которые выделяются с большой похвалой в произведениях Чехова? Несомненно, у Чехова было много опосредований, непрямых решений социальных проблем, и игнорирование их увело бы нас от подлинного Чехова, разрушило бы представление о тонкости его художественной манеры. Но эти тонкости и опосредования не должны подрывать историзм творчества Чехова. Наоборот, на почве подлинного историзма получает свое объяснение соотношение традиций и новаторства в его творчестве.
Поэтому нужно вдуматься в сложные связи просветителя, демократа и гуманиста Чехова с общественным и литературным движением в России 80—90-х годов XIX века.
Немыслимо уже изучать сегодня Чехова без широкого, всестороннего сопоставления его с Достоевским, Толстым, Горьким. Эти писатели — его современники, во многом его антиподы. Но они и есть та динамическая историческая среда, в напряженном взаимодействии с которой и могло сложиться такое уникальное явление русского реализма, как Чехов.
| К оглавлению | Следующая страница |