Глава тринадцатая

По настоянию врачей Чехов был вынужден в 1898 году навсегда покинуть Москву и поселиться на юге.

В Крыму, на окраине Ялты Антон Павлович купил маленький участок земли и начал строить дачу. Пока воздвигались стены его будущего дома, он занялся разбивкой сада; среди кипарисов, олеандр и лимонов посадил березку. Белая и хрупкая, она напоминала писателю о милом севере. Постепенно безобразный, заваленный камнями и заросший чертополохом пустырь превращался в сад.

Больному писателю было нелегко заново налаживать жизнь. Мелихово продали невыгодно, денег на постройку нового дома не хватало. Поэтому, когда издатель А.Ф. Маркс предложил Чехову купить все его сочинения за 75 тысяч рублей, Антон Павлович вынужден был согласиться. Условия Маркса были жесткими: отныне ему принадлежали не только все написанные, но и все будущие произведения Чехова.

«Я продал Марксу прошедшее, настоящее и будущее», — с грустью писал Чехов.

За первый же год издатель не только покрыл всю выданную писателю сумму, но и заработал сотни тысяч. М. Горький и Л. Андреев написали Марксу письмо, в котором убеждали издателя освободить Чехова от несправедливого и кабального договора. «Антон Павлович не богат, — писали они, — об этом и не смеет думать русский писатель, — он просто не имеет того среднего достатка, при котором много поработавший и утомленный человек может спокойно отдохнуть без думы о завтрашнем дне. Печальная и незаслуженная участь для человека, на которого обращены восторженные взоры всей мыслящей России».

Под письмом предполагалось собрать подписи видных общественных деятелей, писателей, художников. Чтобы избежать общественного скандала, Маркс, безусловно, вынужден был бы пойти на уступки, но дело разладилось из-за самого Антона Павловича: он запретил обращаться с письмом к Марксу.

Осенью Чехов вселился в свой новый дом. Антон Павлович не любил Ялты. Южная природа казалась ему слащавой; ленивая курортная жизнь, толпы праздных людей раздражали его. Но дом свой, белый, легкий, молодой сад, где каждое дерево было посажено им самим, Чехов любил. Каждое утро Антон Павлович часами работал в саду: обмазывал серой кусты роз, окапывал деревья.

В подвале его дачи поселился лохматый дворовый пес, во дворе жил ручной журавль — «птица важная и степенная». Антон Павлович не мог жить без деревьев, цветов, животных, птиц.

Иногда к писателю приходила приятельница Маша — девочка лет четырех. Гостья забиралась к писателю на колени, путалась ручонками в бороде и говорила, говорила без умолку. Потом Антон Павлович вел ее к старинному шкафу: там для нее всегда были припрятаны конфеты.

— Хороший шкаф, — говорила девочка, и Чехов с ней соглашался.

Когда Антон Павлович был маленьким, Евгения Яковлевна хранила в этом шкафу сласти. Антоша испытывал к шкафу своеобразное почтение. Иногда, став в позу оратора, он обращался к нему с торжественной речью: «Многоуважаемый шкаф, приветствую твое существование...» Шутливое обращение мальчика Чехова превратилось в реплику Гаева из «Вишневого сада».

Зимой 1899 года в Ялту приехал Левитан. Встреча друзей была грустной. Врачи нашли у Левитана тяжелую болезнь сердца и запретили все, что наполняло жизнь художника радостью: долгие скитания по лесам, ночевки в шалаше один на один с небом, звездами, деревьями. В мире, ограниченном стенами комнат, Левитан задыхался. Его не покидала мысль о смерти. Перед отъездом художник набросал на куске картона луг, стога сена, полосу леса, освещенную луной. Антон Павлович повесил этот этюд возле своего письменного стола.

Через полгода Чехов получил известие о смерти Левитана.

Зимние месяцы в Ялте тянулись мучительно долго. «Мне кажется, я живу здесь уже миллионы лет», — говорил Чехов. Подходя к окну своего кабинета, он видел изо дня в день все ту же серую полосу моря, все те же гнувшиеся на ветру кипарисы, похожие на отбивающих поклоны монахов. Когда с моря дул влажный ветер, Антону Павловичу дышалось особенно тяжело, каждое движение требовало больших усилий.

По ночам ему не спалось. Осторожно ступая, чтобы не разбудить мать и сестру, он выходил в сад, долго бродил между шумящих на ветру деревьев. Там, за темнотой лежала Россия, занесенные снегом деревни, города, там жили люди, о которых он многого не успел написать, и успеет ли?

Когда-то он любил загадывать, что будет с ним через несколько лет. Теперь же думать об этом — значило думать о смерти. Земля, которую он так любил украшать, люди, которых он умел делать счастливыми, — со всем этим надо было расстаться мужественно и спокойно. Он заносит в записную книжку: «Умирает в человеке лишь то, что поддается нашим пяти чувствам, а то, что вне этих чувств, что вероятно, громадно, невообразимо, высоко, остается жить». После смерти Чехова навсегда остались жить его мысли, произведения.

Однажды Антон Павлович зашел в редакцию местной газеты «Крымский курьер». Если бы не запах моря, врывавшийся в форточку, и не курьер-татарин, разносивший чай, все было бы очень похоже на редакцию захудалой московской газетки: трещал телефон, пахло табачным дымом, мирно переругивались ожидавшие гонорара сотрудники. Антону Павловичу все это напоминало годы его юности. Он стал заходить в редакцию довольно часто, садился у окна и перечитывал свежие бюллетени телеграфного агентства. Когда известие его радовало, ему не терпелось поделиться с кем-нибудь.

— В Воронеже начали мостить улицы! — объявлял он присутствующим. — А если бы вы видели, батенька, какая там прежде была грязь! — И он радовался так, точно ему каждый день приходится ходить по этим улицам.

Или, сбрасывая пенсне, отчего его глаза становились по-детски ясными и лучистыми, говорил увлеченно:

— Послушайте, какое прекрасное слово — воздухоплавание! — И начинал рассказывать о том времени, когда над землей с невиданной скоростью помчатся воздушные поезда.

— С быстротой 1000 верст в час, — говорил Антон Павлович серьезно и уверенно.

«Разговор на другой планете о земле через 1000 лет: помнишь ли ты то белое дерево... (березу)». — Такая заметка появилась в те годы в записной книжке Чехова.

Он верил в космические полеты так же твердо, как мы, современники космонавтов Гагарина, Титова, Николаева и Поповича верим в то, что советский человек побывает на других планетах уже в скором времени.

Когда ялтинское безлюдье становилось невыносимым, Антон Павлович, махнув рукой на болезнь, начинал собираться в Москву. Лечивший его врач приходил в отчаяние, напоминал о холоде, о грязи московских улиц, но чем больше он ругал Москву, тем веселее становилось лицо Чехова. Казалось, даже названия: Плющиха, Бабий городок — доставляют ему удовольствие.

— Для больных легких московский воздух живителен, — смеясь, говорил он врачу. — Да-с, прошу запомнить!

И уезжал, чтобы через месяц вернуться с обострившимся процессом, который вновь надолго приковывал его к постели.