Мальчик рос слабым, болезненным. Его почти не было слышно в доме. Незаметно подкрадывался он к коленям матери, часами сидел неподвижно, наблюдая за движениями ее ловких рук, то кроивших, то стряпавших. Семья росла, и Евгении Яковлевне некогда было сидеть без дела. После Антона родились Иван, Мария и Михаил.
К шести годам Антон стал непоседлив, шаловлив, насмешлив. Когда к матери приходили гости, он наблюдал за ними внимательно и лукаво, невольно повторяя их ужимки. Евгения Яковлевна делала сыну «страшные» глаза. Лицо у нее было строгое, а в уголках глаз собирались веселые морщинки. «Узнала», — думал Антоша. Его радовало, когда узнавали, кого он представляет.
В семь лет он уже умел гонять голубей, любил удить рыбу. Но главное, у него был Саша, друг, старший брат. Он рассказывал Антону о событиях в гимназии, доверял ему свои тайны. Забравшись в угол, где их никто не мог подслушать, Саша, пристально глядя в глаза младшего брата, шептал: «Клянись!», и Антоша клялся, бледный от волнения и гордости.
...Дом Чеховых выходил на базарную площадь. По утрам она была полна веселого гомона, в окна долетал запах сена, свежей рыбы, спелых дынь. Из окна Антоше были видны стоявшие с невозмутимым видом возле наваленных грудами арбузов украинцы, шнырявшие меж возов цыгане... Но как-то утром его удивила странная тишина за окном. Не было слышно ни скрипа возов, ни крика продавцов. За ночь на площади выстроили высокий черный помост. Тесным кольцом его окружала молчаливая толпа. По напряженным лицам Антон видел, что все эти люди чего-то ждут, но чего?
Раздался барабанный бой, все громче, все ближе. На площадь въехала колесница, на ней между двумя солдатами с шашками наголо стоял человек в сером арестантском халате. Толпа расступилась, солдаты ввели человека на помост. Человек в синем мундире стал возле осужденного и начал что-то читать по бумаге.
Антоша впервые услышал слово «экзекуция»1. А помост, на котором стоял этот худой человек, мать назвала эшафотом.
— Что они с ним делают? — с тревогой спросил он у матери.
— Глумятся. Сильные всегда глумятся над слабыми.
До сих пор Антоша думал, что сильный — это хорошее, доброе слово. Впервые он услышал, что его произносили с болью и отвращением.
Снова застучали барабаны, в толпе страшным голосом закричала какая-то женщина. Мать взяла Антошу за плечи, отвела от окна.
— Не надо тебе на это смотреть. — И, прижав к себе сына, тихо добавила:
— Вырастешь, Антоша, жалей несчастных!
Антоше было семь лет, Николке шел девятый — пора было подумать об их будущем. Когда Павел Егорович заговорил со знакомыми греками о гимназии, они только презрительно сощурились. На что его детям гимназия, когда в Таганроге есть греческая школа? Окончивший ее может поступить в университет в Афинах, и уж тогда, конечно, будущее его обеспечено. Доводы греков казались неоспоримыми: недаром они были самыми богатыми людьми в Таганроге.
Все шесть классов греческой школы помещались в грязной комнате с серовато-желтыми стенами. Шесть рядов парт, в начале каждого ряда — дощечка с надписью, обозначавшей класс.
В задних рядах Антоша увидел рослых парней с отчаянными лицами. Он переглянулся с Николкой и фыркнул: школа показалась ему забавной. И тотчас, точно желая выбить эту мысль, на спину его обрушился удар. Возле него с длинной линейкой в руках стоял учитель Вучина. Линейка была у него основным средством воспитания, и владел он ею мастерски.
Начался урок. Обходя ряды, Вучина выкрикивал какие-то слова, ученики повторяли за ним хором, не пытаясь вникнуть в смысл. А линейка гуляла по плечам, рукам, укрощая, наставляя, призывая к порядку.
Возвращаясь домой, Антоша сказал хмуро:
— Ни в какие Афины я не поеду.
В конце года братья принесли домой большие, разукрашенные писарскими завитушками листы. В них было написано, что Николай и Антон Чеховы преуспели в науках и переводятся в следующий класс.
За ужином собрались приятели отца, греки. Похвальные листы пошли по рукам, гости восхищенно щелкали языками: из этих парнишек выйдет толк.
Один из них раскрыл книгу и наугад ткнул пальцем:
— Читайте.
Буквы рябили в глазах Антоши и не складывались в слова. Николай посмотрел в книгу и равнодушно признался, что читать не умеет.
После ухода гостей отец выпорол обоих. Братья перенесли порку стойко, их подбадривала мысль, что в греческую школу они больше не пойдут.
Осенью 1868 года Антошу отдали в приготовительный класс таганрогской гимназии.
Для будущего писателя наступила пора, о которой он впоследствии говорил с грустью: «В детстве у меня не было детства»2.
Когда Антоше исполнилось восемь лет, отец, решив, что сын достаточно подрос, начал приучать его к торговле.
Лавка Павла Егоровича, которую он громко именовал «коммерциозным предприятием», стала для Антоши настоящей каторгой. В ней он с грехом пополам учил и недоучивал уроки, коченел в зимние морозы от холода, проводил дни гимназических каникул. Он должен был помнить, где, на какой полке хранится товар, быстро отпускать его покупателю, получать деньги, сдавать сдачу, записывать все в особую книгу. Обслуживал Антоша и посетителей, приходивших в лавку посидеть за стаканом вина.
Сочетать эти обязанности с занятиями было трудно. Чехов нередко возвращался из гимназии с двойкой, а за двойки отец бил. Напрасно стыдила Евгения Яковлевна мужа за грубое обращение с детьми.
— И меня били, вот я и вышел в люди. Сами же потом благодарить будут, — любил повторять он.
Побои отца, унижавшие человеческое достоинство мальчика, оставили болезненный и неизгладимый след. Много лет спустя Чехов признался: «Я никогда не мог простить отцу, что он меня бил в детстве». Даже лучшие черты Павла Егоровича — его несомненная даровитость, страстное увлечение музыкой — проявлялись в деспотической, тяжелой для окружающих форме.
Страстный любитель церковного пения, Павел Егорович организовал собственный хор, который пел в церквах. С семи лет вместе с другими братьями пел в хоре и Антон. Самыми тяжелыми днями для братьев стали праздники. Певчим приходилось являться в церковь раньше всех и уходить только после окончания службы. От усталости мальчики засыпали на ходу. Воспитывая детей «в страхе божьем», Павел Егорович добился обратного.
Чехов писал позднее: «...Я получил религиозное образование и такое же воспитание... И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет... Когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио... на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками...».
Но уже в юношеском возрасте Чехов сумел, отбросив детские обиды, понять и простить тяжелые черты в характере отца. Семнадцатилетним гимназистом он писал двоюродному брату Михаилу: «...Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего и никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни...».
«Детолюбие» Павла Егоровича проявлялось, главным образом, в стремлении дать своим детям образование. Все они учились в гимназии, им наняли учителей музыки и французского языка. Человек разносторонне одаренный, Павел Егорович привил своим детям любовь к искусству. Два брата Антона Павловича, Александр и Михаил, стали писателями, Николай и сестра Мария — художниками.
Светлым воспоминанием детства остались для Чехова поездки к деду в усадьбу Княжую. Здесь, вдали от придирчивого надзора отца, Антона охватывало радостное чувство свободы, здесь перед ним впервые открылась красота родной земли. Овеянные древними преданиями курганы, песни о героическом прошлом края, встречи с людьми, сохранившими несмотря на тяжелые жизненные испытания вековую мечту о счастье, — все это зародило в душе мальчика Чехова чувство родины, гордое сознание своей принадлежности к русскому народу.
В дни обмолота Антон помогал деду. От зари до зари просиживал он на току, записывая пуды обмолоченного зерна.
— Крестьянская кровь, — с улыбкой замечал старик.
Иногда дед рассказывал о своей жизни. Вспоминая старину, он не высказывал никакого возмущения крепостным правом. Воля казалась ему сомнительной и опасной.
— Прежде был порядок, — говорил он, значительно поднимая брови.
Окружающие трепетали перед дедом, крутым и своевольным, а Антоше становилось его жаль. Ему казалось, что ценой непомерных усилий дед выкупил на волю только тело, а душа, как была, так и осталась в рабстве.
Много лет спустя старый Фирс из «Вишневого сада» назовет волю бедой, и в этих словах послышится голос Егора Михайловича, его задавленная рабской жизнью мысль.
После привольной жизни в Княжой не хотелось возвращаться в город. Без всякой радости ждал Антоша начала занятий в гимназии. Гимназия была в те времена, по определению земляка и современника Чехова, писателя В. Тан-Богораза, «арестантскими ротами особого рода. То был исправительный батальон, только с заменою палок и розог греческими и латинскими экстемпоралиями»3.
Ученические годы Чехова совпали с реакцией, наступившей после революционных событий 1861—1862 годов. Напуганный крестьянскими волнениями и деятельностью революционных демократов, видевших в самодержавии злейшего врага народа, Александр II обратился к русскому дворянству с призывом оградить молодежь от «пагубных и тлетворных», то есть революционных влияний.
Этой задаче была подчинена вся система народного образования. Основой гимназической программы стали древние языки — латинский и греческий, изучение которых сводилось к зазубриванию грамматических форм. Естествознание, которое вызывало особый страх у реакционеров, так как могло навести молодежь на мысль о вздорности библейских легенд, было вовсе упразднено; сократилось число уроков по математике, истории, литературе.
Таганрогская гимназия была на отличном счету у министра просвещения Д.А. Толстого. Учителя подбирались по признаку благонадежности. В воспоминаниях гимназических товарищей Чехова зловещей чередой проходят латинист Урбан, добровольно вменивший себе в обязанность шпионить за гимназистами, учитель греческого языка Зико, бравший взятки с учеников, математик Крамсаков, вместо объяснений задававший выучить «отседова-доседова».
Любовью гимназистов пользовался лишь учитель закона божьего Покровский, человек умный и образованный. Вряд ли можно ошибиться, предположив, что Покровский был не слишком верующим человеком. Наскоро объяснив очередной отрывок из евангелия, он вытаскивал какую-нибудь далеко не священную книгу и, убедившись, что за дверью никто не подслушивает, читал ученикам вслух. От Покровского Чехов впервые услышал о Чернышевском и Щедрине, Шиллере и Шекспире.
Весельчак и балагур, походивший, по словам Чехова, на гусара, Покровский любил давать ученикам прозвища. Как-то, приступив к опросу, он развернул журнал и, лукаво сощурившись, произнес:
— Антоша Чехонте!
Чехов улыбнулся: прозвище было не обидное и забавное.
Став писателем, Чехов послал Покровскому свою книгу «Пестрые рассказы». На заглавном листе стояло — «Антоша Чехонте». Прозвище, данное Покровским, стало псевдонимом молодого писателя.
Учился Чехов неважно. Сказывалась и перегруженность различными обязанностями, которые Павел Егорович взваливал на плечи сыновей, и казенная, убивающая всякую любознательность система преподавания. Дважды Чехов был оставлен на второй год: в третьем классе из-за географии и арифметики, в пятом — из-за греческого языка. По русской словесности он никогда не получал больше четверки. А между тем писательский талант Антона Павловича проявился очень рано. Уже будучи знаменитым писателем, Чехов, перечитывая свое школьное сочинение «Киргизы», сказал удивленно: «Я бы и сейчас не написал лучше».
По вечерам Антон разыгрывал сочиненные им сценки, изображая то ученого, излагающего теорию сотворения мира из хаоса, в котором «коринка была до такой степени смешана с изюмом, что их невозможно было отличить, а луну должны были отмывать прачки», то градоначальника, отбивающего в церкви поклоны перед иконой. Невежественный преподаватель превращался в этих импровизациях в выжившего из ума лжеученого; самодур-градоначальник — в придурковатого старичка, все достоинство которого заключалось в болтающейся на боку сабле. Став смешными, они переставали казаться сильными. Чехов с радостным чувством убеждался в волшебной силе смеха.
В тринадцать лет Чехов впервые попал в театр. Шла оперетта «Прекрасная Елена». Жиденький оркестр, галерка, забитая шумными зрителями, игра артистов — все это ошеломило Антона.
Чехов полюбил театр. В те дни, когда гимназистам запрещали посещать театр, он пробирался на спектакль переодетый и загримированный, с подвязанной бородой, в синих очках. Антон еще не имел понятия, что такое драма, комедия или оперетта, ему все было одинаково интересно. Скупой на слезы, он плакал на инсценировке «Хижины дяди Тома», смеялся над лукавыми продел-ками Льва Гурыча Синичкина4, холодел от волнения, слушая монологи Гамлета.
Иногда вместе с детьми в театр отправлялась мать. Она садилась внизу, в партере, а сыновья — на галерке. После каждого действия Антон к великому смущению матери вызывал не артистов, а важно восседавших в первых рядах купцов-греков:
— Алфераки! — кричал он срывающимся мальчишеским голосом, — Катапули!
Зал разражался хохотом, а возмущенные купцы уходили иногда до окончания спектакля.
Дома Антоша вместе с братьями разыгрывал целые спектакли: украинские водевили и даже гоголевского «Ревизора».
У гимназического товарища Чехова, Дросси, молодежь организовала любительский театр, для которого Чехов писал веселые сценки из таганрогской жизни. Смеясь, а иногда досадуя, зрители узнавали в действующих лицах самих себя.
Когда Антону было пятнадцать лет, его старшие братья уехали учиться в Москву. Александр поступил в университет, Николай — в Училище живописи, ваяния и зодчества. Антон скучал без братьев. Каждый месяц он посылал им свой рукописный журнал «Заика» и с нетерпением ждал ответа. С первых лет студенческой жизни брат Саша начал сотрудничать в московских газетах, и в глазах Антона он был почти писателем.
Торговые дела Павла Егоровича шли между тем все хуже и хуже. Непрактичный и увлекающийся, он делал одну ошибку за другой. На последние деньги Павел Егорович затеял вдруг постройку дома. Недостающие деньги были взяты в долг в надежде, что торговля выручит. Но покупатели все реже появлялись в лавке, зато кредиторы осаждали ее хозяина. «Коммерциозное предприятие», которым так гордился Павел Егорович, пришлось закрыть.
В дом Чеховых вошла нужда. Иной день нечем было накормить детей, из-за не внесенной вовремя платы за обучение Антона неделями не допускали на уроки. Все чаще дети слышали страшное слово «долговая яма»5.
Отец Чехова решил бежать от тюрьмы в Москву. Однажды ночью он уехал из дому, даже не попрощавшись с детьми. За старшего в доме остался Антон.
Мать с удивлением замечала, что вчерашний мальчик, веселый проказник Антоша стал взрослым. С ним ей становилось легче. То он белил кухню, то устраивал во дворе шалаш. Его возня успокаивала Евгению Яковлевну, вселяла уверенность, что в дом снова вернется прежняя жизнь.
Делами Павла Егоровича занялся жилец Чеховых судебный чиновник Селиванов. Пообещав Евгении Яковлевне выиграть дело, Селиванов не удержался от соблазна нагреть руки на чужой беде. Дом Чеховых перешел в его собственность, в счет долга была отобрана мебель. Чеховы остались нищими. Годы не стерли в памяти Чехова горечи, пережитой при разорении родного дома. Воспоминаниями о тяжелых для семьи Чеховых июльских днях 1876 года навеян рассказ «Чужая беда», написанный Антоном Павловичем 10 лет спустя.
Полуживая от горя, Евгения Яковлевна, забрав младших детей, уехала к мужу в Москву. Шестнадцатилетний Антон должен был решить нелегкую задачу, как просуществовать в Таганроге до окончания гимназии.
Примечания
1. Экзекуция — публичное наказание по приговору суда.
2. Здесь и ниже слова А.П. Чехова в кавычках — подлинные слова писателя, взятые из его записных книжек и писем.
3. Экстемпоралия — письменный перевод русского текста на латинский или греческий язык.
4. «Лев Гурыч Синичкин» — водевиль Д.Т. Ленского (1805—1860), актера и драматурга.
5. Долговой ямой называли тюрьму, куда сажали злостных должников.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |