Лето 1888 года Чехов провел на Украине, под Сумами, на хуторе Лука. Антон Павлович снимал дачу в старой усадьбе на берегу реки Псел. В заброшенном саду, окружавшем дом, без умолку заливались соловьи; на противоположном берегу реки белели в зелени садов хаты. В праздничные дни проплывающие на лодках хлопцы играли на скрипках. «Тихие, благоухающие от свежего сена ночи, звуки далекой, далекой хохлацкой скрипки, вечерний блеск рек и прудов» — все это очаровало писателя.
«Если Вы хотите повидать природу во всей ее шири и прелести и теплоте, подышать чудным воздухом, покататься в лодочке, поесть раков, подремать на берегу и проч., то приезжайте ко мне», — зазывал Чехов гостей. И гости съезжались. Чехов устраивал катанье на лодках, рыбную ловлю, поездки на ярмарку в соседний городишко Ахтырку.
Из Сум Антон Павлович поехал в Крым; побывал он и на Кавказе.
«Лето провел я великолепно, счастливо, — вспоминал Чехов, — улыбались мне и Псел, и море, и Кавказ... Все ново, сказочно, глупо и поэтично...»
Это было последнее безоблачное лето чеховской молодости.
Весной 1889 года заболел чахоткой Николай Чехов. «Иметь больного брата — горе, быть врачом около больного брата — два горя», — писал Антон Павлович. Как врач он знал, что Николай обречен.
На Луке, куда Чехов вывез брата, было тревожно и грустно. Как всегда, каждое утро садился Антон Павлович за письменный стол, но беспрерывный кашель за стеной не давал ему забыть о близости катастрофы. Иногда из-за двери доносилось негромкое бормотанье; это бредил задремавший Николай. Неслышными шагами подходил Антон Павлович к постели больного, смотрел на восковое лицо, прислушивался к тяжелому, мучительному дыханию.
Николка, Колька, Косой, с которым он делил горечь детских обид, неурядицы трудных лет, брат, который с полуслова понимал шутку, бесшабашный и талантливый, уходил из жизни, так и не успев ничего сделать.
Иногда Николай подзывал к себе Антона Павловича и, задыхаясь, — говорить ему было трудно, — рассказывал о том, какие картины он напишет, когда поправится. И Антон Павлович находил в себе силы улыбаться, шутить, советовать.
Как и в прошлое лето, на хуторе гостил то один, то другой знакомый Чехова. С людьми ему становилось легче. «Я положительно не могу жить без гостей, — признавался в одном из писем писатель. — Когда я один, мне почему-то делается страшно».
Вконец измученный, Антон Павлович решил, воспользовавшись приездом старшего брата, уехать на несколько дней из дому.
Стояла унылая «вологодская» погода. «Во всю жизнь, — вспоминал потом Чехов, — не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях, говорю, не забыть, потому, что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму «Коля скончался».
Это была первая смерть в семье Чеховых. «Ревут все, — пишет брат Александр отцу, — не плачет один Антон, а это скверно».
Чувство пустоты долго не покидало Антона Павловича после смерти брата. Он стал молчаливее, сдержаннее. Смерть Николая — талантливого человека, прожившего бесполезную жизнь, обострила давно тревожившие Чехова мысли о том, что у него самого нет в жизни ясно осознанной цели.
«Бывают минуты, когда я положительно падаю духом, — писал он в одном из писем. — Для кого и для чего я пишу?» С присущей ему прямотой Чехов спрашивал себя: «Делом я занимаюсь или пустяками?»
Что же заставляло автора замечательных произведений называть свой десятилетний писательский труд пустяком?
На этот вопрос ответил сам Чехов: «Писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими... имеют один и тот же общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же, и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть... но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас».
Истинный сын своего народа, Чехов, как и все лучшие люди России, искал ответа на важнейший вопрос: что делать, чтобы изменить жизнь? Прямого ответа писатель дать не мог, и потому ему казалось, что произведения его пустячны, бесцельны и никому не нужны. Но считавший себя далеким от политики человеком, Чехов, сам того не подозревая, делал великое революционное дело. Русская действительность вставала в его рассказах как нагромождение несправедливости, пошлости и невежества. Рассказы Чехова вызывали в читателе непримиримую ненависть ко лжи и насилию, невольно подводили к мысли о необходимости перемен в России.
Образцом писателя-гражданина был для Чехова Салтыков-Щедрин. То, что Антону Павловичу было дороже всего в творчестве великого сатирика, видно из его отклика на смерть М.Е. Салтыкова-Щедрина: «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, но открыто презирать умел только один Салтыков».
Мучительные раздумья Чехова о том, что «осмысленная жизнь без определенного мировоззрения не жизнь, а тягота, ужас», легли в основу написанной в 1889 году повести «Скучная история».
Герой ее, старый ученый, с «именем которого связано понятие о человеке знаменитом, богато одаренном и несомненно полезном», стоя на пороге смерти, приходит к выводу, что в его жизни не было «чего-то главного, важного». «В моем пристрастии к науке, — говорит он, — в моем желании жить... во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое... Каждое чувство и каждая мысль живут во мне особняком, и во всех моих суждениях о науке, театре, литературе... нет того, что называется общей идеей...
А коли нет этого, то, значит, нет и ничего».
В «Скучной истории» отразилась тоска Чехова по жизни, облагороженной стремлением к высокой общественной цели.
С благоговением относился Чехов к людям «подвига, веры, ясно осознанной цели». «Их идейность, — писал Антон Павлович, — благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины... богатство их знаний, трудолюбие делают их в глазах всего народа подвижниками, олицетворяющими высокую нравственную силу...»
В этом высказывании — ключ к характеру Чехова, деятельного и сильного духом человека. Антон Павлович искал цели, которая потребовала бы от него напряжения всех физических и духовных сил, сделала бы участником жизни народа, дала бы уверенность в своей безусловной полезности. «Кто искренно думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове... тому остается кушать, пить, спать, или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука», — писал он Суворину, который уговаривал его «жить ради жизни», то есть легко и бездумно.
Таким служением «высшей и отдаленной» цели стала для Чехова его поездка на Сахалин, превращенный царским правительством в место каторги и ссылки. Нигде и никогда не говорил Чехов прямо об истинных целях этой поездки. Больше всего на свете он боялся громких слов. В ответ на удивленные вопросы друзей, зачем ему, человеку с плохим здоровьем, ехать туда, куда никто не ездит по доброй воле, Антон Павлович отвечал так, как будто речь шла о чем-то несерьезном: «еду за пустяками», «встряхнуться».
Но когда Суворин написал Чехову, что задуманная им поездка — блажь, потому что-де Сахалин никому не нужен, Антон Павлович ответил гневно: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски, мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст... размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... Виноваты не смотрители, а все мы».
Совесть русского писателя велела Чехову увидеть воочию человеческую жизнь, превращенную в ад, рассказать об этих страданиях всем людям, напомнить им, что каждый из них в ответе за те преступления, которые совершаются в России.
Четыре месяца готовился Антон Павлович к этой поездке, тщательно изучал труды исследователей Сахалина — географов, метеорологов, историков.
В конце апреля Чехов выехал из Москвы в далекое и в те времена опасное путешествие. До Тюмени писатель доехал по железной дороге. Дальше предстоял долгий путь на лошадях до Байкала. Почти два месяца ехал Антон Павлович в своем тарантасе по ужасным сибирским дорогам.
«Я не ехал, а полоскался в грязи, — писал он с дороги. — Реки выступили из берегов, и на десятки тысяч верст заливали луга, а с ними и дороги. То и дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром — нужно было целыми сутками сидеть на берегу и ждать, ждать».
Когда добирались до постоялого двора, Антон Павлович, промокший до костей, падал от усталости и засыпал, иногда не раздеваясь. По утрам его мучило кровохарканье. В дороге Чехов чуть было не погиб, когда его тарантас столкнулся с налетевшей тройкой. «Тем не менее я все-таки доволен, — писал он в своих письмах. — Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново...»
Величие сибирской природы, богатства края, народ, его населяющий, — все это вселяло в Чехова уверенность в великом будущем родины. «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми! — писал он сестре. — Если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей».
В очерке «По Сибири» Чехов как бы предвидел будущее: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась... Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!»
Чехов провел на Сахалине три месяца. «Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано», — писал он.
Чтобы познакомиться поближе с жизнью ссыльных, Чехов провел на Сахалине перепись населения. Он объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым. Чехов переписал около десяти тысяч человек каторжных и поселенцев. За исключением политических ссыльных, с которыми Чехову запретили общаться, на Сахалине не осталось ни одного человека, с которым бы не разговаривал писатель.
В грязных, похожих на тюремные камеры избах переписчика встречали неприветливо. У крыльца на цепи сидели полуживые от голода собаки, в сенях бродили свиньи с колодкой на шее. Даже петух и тот был привязан за ногу.
— Почему это у вас все на привязи? — спрашивал Чехов.
— Земля такая, — мрачно острили хозяева, — у нас на Сахалине все на цепи.
Страшная земля! Едва научившись лепетать, сахалинские дети уже знали, что такое палач, кандалы, плети. У них была только одна игра — в арестанты.
— Твоя мать замужняя или вдова? — спросил Чехов парнишку лет десяти.
— Вдова. Она за мужа пришла.
— Что значит за мужа?
— Убила, — равнодушно ответил мальчик.
Школы «существовали» на Сахалине лишь на бумаге. Только достигнув 17 лет, дети ссыльных имели право уехать с Сахалина. К этому времени они были уже вконец искалеченными людьми.
«Я видел все, — писал Антон Павлович, — кроме смертной казни». Чехов заходил в зловонные, кишащие паразитами камеры и бараки, посещал больницы, где не было ни лекарств, ни грамотных врачей, спускался в сырые коридоры каменноугольных шахт, беседовал с прикованными к тачкам каторжниками. Картины человеческих страданий причиняли писателю боль, и все-таки Чехов заставил себя присутствовать при наказании плетьми. После этого его много ночей мучили кошмары.
Постепенно эти огрубевшие, потерявшие человеческое подобие люди становились в его присутствии искренними и правдивыми. Казалось, этот человек с ласковыми и внимательными глазами, всегда ровный и простой в обращении, будил в их душе давно заглохшие человеческие чувства.
И здесь, на Сахалине, Антон Павлович оставался верен своему правилу — помогать людям. Сохранились письма, в которых ссыльнокаторжные взволнованно и искренне благодарят писателя за помощь, называют его «заступником несчастных».
13 октября 1890 года Чехов покинул Сахалин.
После убогих сахалинских поселений, серых арестантских халатов, звона кандалов его ослепил теплый блеск южных морей, сверкающие красками тропики. Писатель возвращался на родину через Японское море, Индийский океан, Суэцкий канал, Черное море, побывал в Гонг-Конге, Сингапуре, на Цейлоне, в Порт-Саиде, Константинополе.
В начале декабря, после восьмимесячного путешествия, Чехов вернулся в Москву. «Такое у меня чувство, — говорил писатель, — будто я экзамен выдержал».
Около 4 лет работал Чехов над книгой «Остров Сахалин», работал, как он говорил, «неистово». «Я рад, — писал Антон Павлович, — что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат».
Обличительная сила книги взволновала читателей не только России, но и за границей. Сахалин превратился в место паломничества русских и иностранных исследователей. По всей России был проведен сбор пожертвований на приюты, школы и библиотеки для сахалинских детей. Под давлением общественного мнения царское правительство было вынуждено провести в 90-х годах некоторые, правда, весьма несущественные, реформы, несколько облегчившие положение ссыльнокаторжных.
Реакционная критика старалась свести на нет значение писательского подвига Чехова. Суворинская газета «Новое время» писала о «средних талантах», которые «разучиваются прямо смотреть на окружающую жизнь и бегут, куда глаза глядят: в Сибирь, за Сибирь, во Владивосток, на Сахалин».
«Меня окружает густая атмосфера злого чувства, — писал Антон Павлович сестре, — крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. Не люди, а какая-то плесень».
Поездка на Сахалин расширила общественный кругозор писателя и тематику его произведений. Ведущей в творчестве Чехова стала тема народа, обреченного самодержавием на физическое и духовное вырождение. Открыто и гневно заговорил писатель о том, что смириться с общественным злом — значит отказаться от всего самого чистого в человеке, от светлого будущего, вера в которое живет в народе. Человек остается человеком, лишь сохранив в любых условиях способность к протесту против насилия и произвола, — этой мыслью проникнуты написанные после возвращения с Сахалина рассказы «Гусев» (1890), «Бабы» (1891), «В ссылке» (1892).
Рассказ «Гусев» Чехов начал писать на Цейлоне. Здесь, среди ослепительной природы тропиков родился замысел одного из самых печальных произведений писателя.
С Дальнего Востока возвращается в Россию партия отслуживших свой срок солдат. Чтобы избавиться от тяжелобольных, которые только портят своими смертями отчетность, врачи, обманув пароходное начальство, включили их в одну партию со здоровыми. Среди них умирающий от чахотки солдат Гусев.
Духота, качка... В предсмертном бреду мечется на своей койке Гусев. Ему чудится родная деревня, снег... Стоит Гусеву прийти в себя, как его начинает одолевать разговорами сосед, чахоточный Павел Иванович. Беспокойный человек! Служил на Дальнем Востоке чиновником, мог бы, кажется, жить припеваючи, так нет же — разругался с начальством, а теперь возвращается на родину бедняк-бедняком, в третьем классе, куда господа и не заглядывают. От болезни Павел Иванович совсем изнемог, а все ругается, все грозится кому-то. Равнодушно слушает Гусев Павла Ивановича. Сердиться, по его мнению, решительно не на что. Солдатчина отняла у Гусева не только здоровье, она лишила его способности видеть несправедливость. «Дай бог каждому такой жизни», — говорит он, вспоминая, что за годы солдатской службы он «бит был... не больше одного раза».
Страстный протест мыслящего человека — Павла Ивановича — противопоставлен в рассказе тупой покорности Гусева.
«Вы люди темные, слепые, забитые, — говорит Павел Иванович солдатам, — ничего вы не видите, а что видите, того не понимаете... По шее вас бьют, вы ручку целуете. Я же другое дело... Вижу произвол — протестую, вижу торжествующую свинью — протестую. И я непобедим, никакая испанская инквизиция не может заставить меня замолчать... Отрежь мне язык, буду протестовать мимикой, замуруй меня в погреб — буду кричать оттуда так, что за версту будет слышно, убей меня — буду являться тенью».
Чехов понимает, что не по плечу бунтарю-одиночке Павлу Ивановичу открыть глаза обездоленным, но он дорог писателю тем, что пренебрег собственным покоем, преодолел страх перед сильными. Подводя итог своей жизни, Павел Иванович с гордостью может сказать, что он «казны не грабил, инородцев1 не эксплуатировал, контрабандой не занимался, никого не запорол до смерти». На краю могилы Павел Иванович не хочет думать о смерти: сколько созрело у него в душе горьких мыслей, которых он не успел высказать, сколько ходит подлецов по свету, которых он не успел обличить.
Гусев и Павел Иванович умирают, так и не добравшись до родины. По морскому обычаю, их тела зашивают в мешок и бросают в море.
Рассказ «Гусев» проникнут ощущением страшной жестокости, ужасающей бессмыслицы того, что в целом составляет сущность царской России. Это не было случайностью. Под влиянием поездки на Сахалин неизмеримо возросло общественно-политическое самосознание писателя, окреп его талант.
Примечания
1. Инородец — так в царской России называли человека, принадлежащего к одной из малых народностей, преимущественно народностей восточных окраин.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |