В марте 1891 года Чехов впервые совершил поездку в Западную Европу. Полтора месяца путешествовал Антон Павлович по Австрии, Италии, Франции. Все вокруг было ново и непривычно. Просыпаясь по утрам, он прислушивался к шуму улиц: каждый город шумел по-разному.
В Венеции в окна долетал только плеск весел да песни гребцов. Во всем городе не было ни одной лошади, ни одного экипажа, громыхающего колесами по мостовой, не было даже мостовой. Каналы, то широкие, как проспекты Петербурга, то узкие настолько, что можно было, раздвинув руки, достать стены домов, перерезали город во всех направлениях. Днем, когда в них отражалось небо, казалось, город смотрит тысячью голубых глаз.
Целыми днями разъезжал Чехов по городу в гондоле, смотрел, как солнечные блики на воде сменялись дрожащими отражениями звезд и прибрежных огней, отвечал улыбкой на непонятные речи говорливого гондольера. В лиловатой мгле вставали громады дворцов и башен — свидетелей минувшего величия.
Чехов побывал в Болонье, Флоренции, Риме, Неаполе, осмотрел развалины Помпеи, поднимался на Везувий. «Это очаровательная страна, — писал он сестре из Италии, — страна, где убеждаешься, что искусство в самом деле есть царь всего, а такое убеждение дает бодрость».
После Италии ресторанный блеск Ниццы и Монте-Карло вызывал у Чехова брезгливое чувство: «В воздухе висит что-то такое, что. Вы чувствуете, оскорбляет вашу порядочность, опошляет природу, шум моря, луну».
Две недели провел Чехов в Париже.
Путешествия были страстью Чехова. «Человеку нужен весь земной шар», — говорил он. Ему хотелось больше видеть, больше знать. Но долгое пребывание вдали от России тяготило писателя. Под чужим небом, среди людей, говорящих на чужом языке, ему работалось трудно: «корень его существа был в России».
«Я уже соскучился, — писал Антон Павлович из Парижа, — и новизна набила мне оскомину... хочется работать».
В конце апреля Чехов вернулся в Россию.
В Богимове, где он провел лето, Антон Павлович вставал на рассвете и писал до вечера, выходя из своей комнаты только к обеду или на час-другой побродить в лесу.
Летом 1891 года Чехов написал одно из интереснейших своих произведений — повесть «Дуэль», в которой с большой силой сказался чеховский принцип гуманного отношения к человеку, вера в человека.
Герой «Дуэли» — Лаевский, «как чужой или нанятой с другой планеты, не участвовал в общей жизни людей, был равнодушен к их страданиям, идеям... Не сделал людям ни на один грош, а только ел их хлеб, пил их вино... жил их мыслями и, чтобы оправдать свою презренную, паразитную жизнь перед ними и самим собой, всегда старался придавать себе такой вид, как будто он выше и лучше их».
Дуэль с фон Кореном явилась для Лаевского решающим обстоятельством. Он начинает понимать весь ужас своего прежнего бесцельного и праздного существования и круто меняет свою жизнь: начинает работать, во всем ограничивает себя, выплачивает долги. Правда, Лаевский не видит ясной цели своей жизни, — не представляет ее четко и сам Чехов, — но у него появляется определенная убежденность, что, пусть и не он, а кто-нибудь другой, в конце концов отыщет настоящую правду.
«...В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды...» В этих словах слышатся раздумья и самого Чехова, чувствуется его жажда новой жизни, горячая вера в торжество правды и справедливости.
Сурово осуждал Чехов душевную дряблость, которая толкала русскую интеллигенцию на примирение с действительностью, отказ от борьбы. Герой повести «Рассказ неизвестного человека» (1892), бывший народоволец, убедившись в бесплодности борьбы методами террора, не ищет новых путей. Сама идея служения обществу стала ему чуждой. Он хочет лишь маленького личного счастья: «Жить — и больше ничего». Героические мечтания юности сменились довольством обыкновенной обывательской жизни.
Ненавидя все нарочитое и показное, Чехов сделал положительными героями своих произведений простых, незаметных на первый взгляд людей-тружеников.
В конце 1891 года была написана повесть «Попрыгунья», в которой Чехов противопоставил подлинную красоту человека людям позы и фразы, прикрывающим красивыми словами душевную пустоту и убожество.
В герое повести — докторе Дымове воплощены черты лучших людей того времени: скромность, огромная нравственная сила, бескорыстное служение науке. Спасая заболевшего дифтеритом мальчика, Дымов высасывает через трубочку дифтеритные пленки, заражается и умирает. «Умирает, потому что пожертвовал собой... Какая потеря для науки!.. Это, если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек!.. А какая нравственная сила... Добрая, чистая, любящая душа — не человек, а стекло!..» — говорит о Дымове его товарищ Коростелев.
Тогда только жена Дымова, «попрыгунья», вся жизнь которой сводилась к погоне за знаменитостями, начинает понимать, что Дымов, «очень обыкновенный и ничем не замечательный», по ее мнению, и был тем великим человеком, которого она искала всю жизнь, но проглядела.
Пренебрежение к простым людям было ненавистно Чехову. В том, с какой любовью Чехов раскрывал красоту обыкновенных людей, наиболее ярко сказался демократизм писателя. Об этом же говорит его общественная деятельность.
Зимой 1892 года, едва оправившись после тяжелой болезни, Чехов выехал на борьбу с голодом в Нижегородскую и Воронежскую губернии. Стояли лютые морозы, занесло дороги; лошади с трудом пробивались сквозь высокие сугробы. В одну из вьюжных январских ночей Антон Павлович едва не погиб: он сбился с пути и уже начал было замерзать, но лошадь сама вывезла его из оврага.
Голод выветрил из крестьянских изб запах хлеба, похлебка из лебеды стала обычной пищей. «Праздников не празднуют, — заносит Чехов в свою записную книжку, — не поют».
Но тяжкие муки голода не сломили нравственной силы народа. В рассказе «Жена» (1892), посвященном теме голода, Чехов с радостным чувством подчеркивает стойкость русского крестьянства, его способность пересилить любое страдание.
«Все тихо, обыкновенно, просто... Нет хлеба, в избах — кто хохочет, кто на стенку лезет, но все так просто, что даже не верится, чтобы это было на самом деле. Ни растерянных лиц, ни голосов, вопиющих о помощи, ни плача, ни брани, а кругом тишина, порядок жизни, дети, салазки, собаки с задранными хвостами... Глядя на улыбающегося мужика, на мальчика с громадными рукавицами, я понимал теперь, что нет такого бедствия, которое могло бы победить этих людей. Мне казалось, что в воздухе пахнет победой...»
Антон Павлович поместил в сборнике «Помощь голодающим» статью из книги «Остров Сахалин», собирал пожертвования, устраивал столовые, организовал скупку лошадей и их прокорм на общественный счет, чтобы весной снова раздать крестьянам.
Все чаще Чехов возвращался к мысли навсегда поселиться в деревне. Чистый воздух, тишина были полезны для его здоровья, но была и другая, более важная причина. «Если я врач, то мне нужны больные и больница, — говорил Антон Павлович, — если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитриевке. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни».
В 1892 году Чехов купил небольшое имение Мелихово неподалеку от Москвы в Серпуховском уезде. «Тут все в миниатюре, — писал Антон Павлович, — маленькая аллея, пруд величиной с аквариум, маленький сад и парк, маленькие деревья».
Чеховым пришлось работать не покладая рук, чтобы запущенное прежними владельцами Мелихово стало удобным и уютным. В четыре часа утра вся семья была уже на ногах. Брат Михаил выходил в поле пахать, Мария Павловна копала гряды, отец расчищал дорожки в саду, Антон Павлович сажал деревья. «Нас, Чеховых, цветы и деревья слушаются, — говорил он, — хоть палку воткнем, вырастет».
Когда зацвели яблони, Антон Павлович то и дело подходил к окну своего кабинета, смотрел на бело-розовые шапки деревьев, и глаза у него становились счастливыми. «Если бы человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!.. Человек сделал землю обитаемой, он сделает ее и уютной для себя», — не раз повторял он.
Мелиховские мужики недоверчиво приглядывались к новым помещикам. Таких господ им еще не доводилось видеть — за плугом, с лопатой в руках. Да и нрав у них был не барский: кто-то украл пасущуюся в поле кобылу Чехова и подменил ее дохлым мерином, а хозяин хоть бы что, и доискиваться не стал, хотя все знали: с лошадьми у него плохо.
Лето 1892 года выпало засушливое, урожай у крестьян погиб. Вновь надвигался голод. Антон Павлович решил помочь крестьянам. По своей всегдашней привычке он хотел это сделать незаметно: велел брату, чтобы тот, продавая крестьянам муку, отвешивал лишнее. Мужики перевесили муку дома и решили, что барин простоват.
Требовалось много любви и терпения, чтобы преодолеть в мужиках презрительное предубеждение, добиться того, чтобы они перестали его считать барином. А что думал мужик о барине, Антон Павлович знал хорошо.
«Нет у него, сердечного, ни места, ни дела, — рассуждает старик-пастух, герой чеховского рассказа «Свирель». — Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и книжку читает, али промеж мужиков топчется и разные слова говорит, а которое голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком и нет того в уме, чтобы себя к настоящему делу приспособить».
Помогла Чехову медицина. «Мужиков я уже забрал в свои руки, победил, — писал Антон Павлович уже через полтора месяца после переезда в Мелихово. — У одного кровь пошла горлом, другой руку ушиб, у третьего девочка заболела... Оказалось, что без меня хоть в петлю лезь».
Антон Павлович и лечил и снабжал крестьян лекарствами бесплатно. Мужикам, которые привыкли, что с них драли три шкуры, это казалось чудом. Всем, кроме детей, Чехов говорил «вы», и это тоже удивляло крестьян. «Когда я прохожу по деревне, бабы кланяются мне ласково и приветливо, как юродивому», — смеялся Чехов.
Писатель Телешов приводит в своих воспоминаниях разговор со стариком-крестьянином: «Узнав, что он из Лопасни (станция неподалеку от Мелихова. — Т.С.), я сказал, что у меня есть там знакомый.
— Кто такой?
— Доктор Чехов.
— А... Антон Павлович! — весело улыбнулся старик, точно обрадовался чему-то. Но сейчас же нахмурился и сказал: Чудак человек! — И добавил уже вовсе строго и неодобрительно: Бестолковый!.. Ну скажи, хорошо ли, жену мою, старуху, ездил-ездил лечить, — вылечил. Потом я захворал — и меня лечил. Даю ему денег, а он не берет. Говорю: «Антон Павлович, милый, что ж ты это делаешь? Чем же ты жить будешь? Человек ты не глупый, дело свое понимаешь, а денег не берешь — чем тебе жить-то? Смеется и больше ничего...»
Летом 1892 года на Россию надвигалась эпидемия холеры. Два года, пока не миновала опасность, Антон Павлович безвозмездно исполнял обязанности участкового врача. Он обслуживал 26 деревень, 4 фабрики и монастырь. «Езжу, читаю лекции печенегам (помещикам. — Т.С.), лечу, сержусь, и, так как земство не дало мне ни копейки, клянчу у богатых людей то того, то другого. Оказался я превосходным нищим, благодаря моему нищенскому красноречию участок имеет теперь два превосходных барака со всей обстановкой и бараков пять не превосходных, а скверных».
Просить у богатых было тяжело. Богатые потому и богаты, что они с трудом расстаются со своими деньгами, — эту истину Антон Павлович вспоминал не раз, уговаривая титулованных «печенегов» Серпуховского уезда раскошелиться на борьбу с холерой.
«Громадные бриллианты в ушах, турнюр и неумение вести себя», — с раздражением писал Чехов о владелице одной из фабрик, бывших в его участке, графине Орловой-Давыдовой, к которой он ездил договориться об устройстве бараков для рабочих.
Графиня слушала его с выражением нетерпения и скуки. Почему он, собственно, рассказывает ей о каких-то мужиках и бараках? Порядочные люди просто уезжают от холеры, вот как, например, она, в Биарриц или Ниццу.
Когда Чехов заговорил о деньгах, графиня оглядела его, как работника, который пришел к ней наниматься.
— Вы хотите, чтобы я вам заплатила? — перебила она, чтобы скорее кончить этот надоевший ей разговор.
Чехов усилием волн подавил желание нагрубить этой безразличной ко всему женщине.
— Речь идет не обо мне, — голос звучал спокойно, но в глазах было столько презрения, что графиня невольно отвела взгляд. — Речь идет не обо мне, — повторил он еще тише, — а о том, что санитарное состояние фабрики находится в прямой зависимости от умственного развития фабрикантов. — И неожиданно для самого себя добавил. — Сам я достаточно богат и в деньгах не нуждаюсь.
Первый раз в жизни он солгал, глупо, по-мальчишески. Все он умел скрывать: и страдание и горе, но скрыть свою ненависть к этим сытым и холодным, мнившим себя солью земли, он не умел.
После подобных разговоров домой Чехов возвращался особенно усталым. Евгения Яковлевна тревожно вглядывалась в побледневшее лицо сына. Антон Павлович шутил, стараясь убедить ее, что его работа и бесконечные разъезды — все это для него пустяки.
Дома пахло свежестью и чистотой, шумели за окном посаженные им деревья, женский голос в гостиной пел романс, мечтательный и грустный. Семеня коротенькими ножками, подбирались к его коленям, таксы — Хина Марковна и Бром Исаич. Хина, наскучавшись без хозяина за день, заглядывала ему в лицо грустными, «левитанистыми», как говорил Чехов, глазами. Антон Павлович брал ее за лапку:
— Голубушка, Хина Марковна! Страдалица! Вам бы лечь в больницу! Вам бы там полегчало!
У Евгении Яковлевны собирались в уголках глаз веселые морщинки. Антоша смеялся, и тяжелая тревога исчезала, уступая место покою и радости. После ужина сын снова исчезнет у себя в кабинете, и только свет в его окне да сухой, отрывистый кашель за дверью напомнят о том, что он не спит.
— Антоша теперь уже не мой, — говорила Евгения Яковлевна. В этих словах были печаль и гордость.
Но меньше всего он принадлежал себе. Хорошо бы забыть обо всем и только писать, не отрываясь, хорошо бы, да не получается. Завтра с рассветом он снова будет на ногах: нужно успеть принять мужиков, съездить в несколько мест, говорить, добиваться, спорить...
Поездка Чехова на Сахалин, создание книги об «острове изгнания», получившей огромное общественное звучание, переезд в деревню, популярность среди крестьян — все это насторожило блюстителей порядка. Помощник исправника признался брату писателя в минуту откровенности, что над Антоном Павловичем установлен негласный надзор полиции.
«Придет время, когда интеллигент и тебя, мужика, будет воспитывать и холить, как своего сына, и даст тебе науку и искусство», — писал Чехов. Он торопил это время.
На свои небольшие средства Антон Павлович построил школы в деревнях Талеже, Новоселках и Мелихове. «Он строил эти школы с увлечением, — вспоминал брат писателя Михаил Павлович, — он сам составил для них планы, сам покупал материал и сам следил за их постройкой. Эти школы были его детищем. Когда он говорил о них, то глаза его зажигались, и видно было, что если бы ему позволили средства, то он выстроил бы их не три, а множество. Я помню его видную фигуру на открытии школы в Новоселках, когда мужики подносили ему образ и хлеб-соль... Совсем не мастер говорить публично, он конфузливо отвечал на их благодарность, но по лицу его и по блеску его глаз видно было, что он доволен».
Антон Павлович мечтал о создании народных домов с театрами, библиотеками, лекториями, мечтал о том, чтобы ученые, актеры, музыканты вытеснили из жизни бедноты богатевшего на ее горе и невежестве кабатчика. Присутствовавший на обсуждении проекта здания Народного дома в Москве К.С. Станиславский вспоминал, что Чехов был в тот вечер особенно жизнерадостным. «Он радовался новому и хорошему делу... Он был счастлив тем, что к темным людям проникает маленький луч света... Всю жизнь его радовало все, что красит человеческую жизнь.
— Послушайте, это же чудесно, — говорил он в таких случаях, и детски чистая улыбка молодила его».
Юношей Чехов с радостью вырвался из захолустья, но он не забыл родного города. Постоянно заботился Антон Павлович о том, чтобы Таганрог стал культурнее и красивее.
В 1898 году, когда город праздновал свое 200-летие, Чехов много сделал, чтобы в Таганроге был сооружен памятник Петру I. Он уговорил известного скульптора М.М. Антокольского подарить статую Петра I, взял на себя хлопоты по доставке ее из Франции, где она была отлита, выбрал место для ее установки.
Чехов пожертвовал таганрогской библиотеке свыше двух тысяч книг, которые он собирал много лет. Себе Антон Павлович оставил всего около 160 самых ему необходимых.
До конца своей жизни Чехов высылал в таганрогскую библиотеку одну партию книг за другой. «Денег у меня нет, — писал он из Парижа сестре, — но соблазн велик; я не удержался и послал в таганрогскую библиотеку всех французских классических писателей, 319 томов».
Чтобы библиотека «приохотила к себе публику и стала для нее необходимой», по совету Антона Павловича при ней был создан справочный отдел по всем вопросам науки, искусства, хозяйственной и политической жизни.
«Каждая картина, взятая в галерею, и каждая порядочная книга, попавшая в библиотеку, как бы малы они ни были, служат великому делу — скоплению в стране богатств», — писал Чехов.
Школы и библиотеки, памятники и сады — все это только малая доля того доброго, что успел сделать Чехов за свою короткую жизнь. Внимания и помощи Антона Павловича не приходилось добиваться. Он сам искал повода помочь людям, порадовать их чем-нибудь.
«Узнай, как зовут жену нашего почтмейстера, — пишет Антон Павлович сестре из Ниццы, — и прикажи выслать по ее адресу «Ниву» (журнал. — Т.С.). Только сделай это негласно, не говоря никому ни слова». И в том же письме: «Узнай, сколько в Талежской школе мальчиков и девочек и, посоветовавшись с Ваней (Иван Павлович, брат писателя. — Т.С.), купи для них подарок к рождеству, беднейшим валенки. Девочкам что-нибудь поцветистей».
Строя школу, Чехов не забывал о квартире для учителя, о том, чтобы эта квартира была не просто крышей над головой, а уютной, удобной, с камином, садом.
Когда Антон Павлович видел забитого нуждой мужика, когда он говорил с робеющим перед ним, плохо одетым сельским учителем, он чувствовал себя в ответе за их безрадостную жизнь и старался хоть чем-нибудь скрасить ее.
Семь лет прожил Антон Павлович в Мелихове. В чеховском доме, широко открытом для званых и незваных, было всегда многолюдно. Сразу же после переезда, когда в комнатах еще пахло свежей краской и во всех концах усадьбы визжали пилы и стучали топоры, Мелихово наводнили гости: писатели, почитатели таланта, врачи, какие-то дальние родственники, студенты, учителя.
Антон Павлович забирался в крохотный флигель, выстроенный в саду. Здесь он мог без помехи работать и принимать больных.
Зимой наступало затишье. Только по утрам толпились у крыльца больные, да изредка раздавался за окном звон бубенчиков и скрип полозьев. В эту пору приезжали самые близкие: Левитан, начинающая поэтесса Щепкина-Куперник, писатель Потапенко, подруга Марии Павловны красавица Лика Мизинова1.
В зимние месяцы Чехов много работал. В годы «мелиховского сидения» гений Чехова достиг своего полного расцвета.
В 1892 году была написана «Палата № 6». Работая над этой повестью, Чехов одновременно продолжал писать «Остров Сахалин». Строго документальный, построенный на цифрах и фактах, «Сахалин» и «Палата № 6» слились в один символ страшной победоносцевской России.
Почти четверть века прослужил доктор Андрей Ефимович Рагин («Палата № 6») заведующим больницей в маленьком провинциальном городке. В свое время Рагин принял больницу в ужасном состоянии: «...в палатах, коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада... Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных...», но за 25 лет службы Рагина в больнице ничего не изменилось. «Андрей Ефимович чрезвычайно любит ум и честность, но, чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет...»
Человек пассивный по своей природе, Рагин создал философскую систему, оправдывающую его равнодушие. Счастье человека в полном презрении к глупой суете мира — приходит он к выводу. «Зачем бороться со злом, зачем мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого?»
«Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимович опустил руки и стал ходить в больницу не каждый день». Почти все время он проводил дома за чтением философских книг.
Однажды, случайно заглянув в палату № 6, где находились душевнобольные, Рагин разговорился с Иваном Дмитриевичем Громовым, страдающим манией преследования. Болезнь Громова — реакция болезненно чуткого человека на страшные условия действительности. Убедившись, что «всякое насилие встречается обществом, как разумная и целесообразная необходимость», Громов приходит к выводу, что его самого тоже могут в любую минуту «арестовать, заковать, засадить в тюрьму...»
Рагин обнаруживает в больном интересного собеседника. «Говорит он (Громов. — Т.С.) о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, и из-за решеток своей тюрьмы благословляет будущее». Громов издевается над высиженной в теплом кабинете рагинской теорией неизбежности зла. Когда Рагин убеждает Громова примириться со страданием, с побоями Никиты, сторожа этой «маленькой Бастилии», тот отвечает гневно: «Нас держат здесь за решеткой, гноят и истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этой палатой и теплым уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Страдание презираете, а, небось, прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!..»
Рагин стал ходить к Громову каждый день. Сначала по больнице, а потом и по городу поползли слухи, что доктор сошел с ума. Этим воспользовался сослуживец Рагина, метивший на его место. Рагина объявили сумасшедшим и заперли в палате № 6. И хотя «Андрей Ефимович уверял себя, что... в тюрьме нет ничего особенного... и что все со временем сгниет и обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась».
Рагин на опыте убеждается в бесчеловечности своей философии. «...В голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого?.. Совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел крикнуть изо всех сил... Но из груди не вышло ни одного звука, и ноги не повиновались, задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать...
Через день Андрея Ефимовича хоронили».
Опасения Громова, что и правого и виноватого могут «арестовать, заковать» не были бредом безумца. Произвол, царивший в стране, делал людей беззащитными. Огромной палатой № 6 встала в повести царская Россия.
«Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6», — такими словами В.И. Ленин передал впечатление, которое произвело на него новое произведение Чехова.
«Палата № 6» была прямо направлена против тех, кто пытался спрятаться от окружающего зла в тиши своих уютных кабинетов. Она развенчивала и популярную в те годы теорию непротивления злу насилием Толстого, звавшую не к свержению несправедливого государственного порядка, а к самоусовершенствованию каждого человека в отдельности.
Появление этого произведения накануне мощного общественного подъема, который предшествовал революции 1905 года, говорит о возросшей политической чуткости писателя.
В конце 80-х годов Чехов еще верил, что его сотрудничество в реакционной газете «Новое время» служит доброму делу. «Читателям, — утверждал он, — полезнее прочитать пятьсот моих безвредных строк, чем те пятьсот вредных, которые будут идти в фельетоне, если своих я не дам».
Однако с годами Чехов понял, что, независимо от его личных убеждений, сотрудничество в реакционной прессе может сделать его орудием в руках мракобесов и черносотенцев. Начиная с 1893 года Чехов не дал ни одной строчки в «Новое время».
Писатель вступал в пору творческой зрелости, вооруженный не только глубоким знанием жизни, но и крепнущей год от года верой в близость счастливых перемен в судьбах родины. Путей, которые ведут к торжеству правды и добра, Чехов не указывал, но каждое его новое произведение укрепляло мысль о том, что «так жить дальше невозможно».
«Нужно, чтобы сильные не порабощали слабых, чтобы меньшинство не было для большинства паразитом или насосом, высасывающим из него хронически лучшие соки», — писал Чехов в повести «Моя жизнь» (1896).
Богатство, праздность и сословные привилегии меньшинства становятся несчастьем не только для трудового народа. Они обрекают тех, кто пользуется плодами чужого труда, на духовное вырождение, убивают в людях все человеческое.
Процесс разложения буржуазного общества Чехов показал в рассказах «Володя большой и Володя маленький» (1893), «Бабье царство» (1894), «В усадьбе» (1894), в повестях «Три года» (1895) и «Моя жизнь» (1896).
Писатель И. Горбунов-Посадов писал Чехову, что его рассказ «Бабье царство», в котором описана жизнь хозяйки большой фабрики, наводит на «печальные и строгие размышления».
Мыслящие честные люди не могут быть счастливы в мире угнетения, тунеядства и пошлости. В этом Чехов видел залог того, что лучшая часть интеллигенции в будущем станет по-настоящему близка к народу.
Антона Павловича глубоко волновал вопрос, что же именно должна делать интеллигенция, чтобы в корне изменить участь народа.
Этой теме посвящена повесть Чехова «Дом с мезонином» (1896).
Земская деятельница Лидия Волчанинова, героиня повести, видит цель в жизни в том, чтобы «служить ближним»: организовывать школы, аптечки, библиотеки, помогать бедным крестьянам. «Правда, мы, — говорит она, — не спасем человечество и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы».
Теория «малых дел», сторонницей которой является Лидия, находит страстного противника в лице художника, соседа Волчаниновых.
«Народ окутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, — доказывает он Лидии, — а лишь прибавляете новые звенья... голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и ради чего стоит жить. Вы приходите к нему на помощь с больницами и школами, но этим не освобождаете их от пут, а напротив, еще порабощаете... за мушки (лечебное средство. — Т.С.) и книжки они должны платить земству и, значит, сильнее гнуть спину».
Следует сказать, что сам Чехов, осуждая теорию «малых дел», не отрицал полезности школ и больниц. Но писатель не подводил никаких теорий под свои добрые дела, они были естественной потребностью его большого сердца.
Правильно поставив вопрос о роли интеллигенции в жизни народа, Чехов не мог дать на него определенного ответа.
«Дом с мезонином» — это одно из самых поэтических произведений писателя. В повести много личного. «У меня когда-то была невеста, — сообщает Чехов в одном письме. — Мою невесту звали так: «Мисюсь». Я ее очень любил. Об этом я пишу».
Живя в Мелихове, Чехов жадно приглядывался к тому, что происходило в деревне. Крестьянская тема становится одной из важнейших в его творчестве. Писатель видел, как рушатся устои старой деревенской жизни: следствием развивающегося в России капитализма было классовое расслоение деревни, выделение кулацкой верхушки, которая грабила крестьян не меньше помещиков.
Чехов раскрыл в своих крестьянских рассказах картину обнищания, темноты и дикости крестьян, разоблачил всю фальшь проповеди народничества, которое видело спасение деревни в возврате к патриархальной старине. Деревня, какой показал ее в своих рассказах Чехов, разрушала карточный домик народнических иллюзий.
В дневнике писателя за 1897 год сохранилась запись о «болтающих либералах»: «19 февраля — обед в «Континентале», в память великой реформы. Скучно и нелепо. Обедать, пить шампанское, галдеть, говорить речи на тему о народном самосознании, о народной совести и т. п., в то время, когда кругом стола снуют рабы во фраках, те же крепостные, и на улице, на морозе ждут кучера, это значит лгать святому духу».
Огромное впечатление на современников Чехова произвела повесть «Мужики» (1897). «Успех этот напоминает нам те времена, когда появлялся новый роман Тургенева или Достоевского», — отмечала критика.
Повесть «Мужики» была обвинительным актом государственному строю, который довел крестьянство до нищеты и одичания.
«Положение мужиков в настоящее время хуже, чем в крепостное время, тогда их хоть досыта кормили, а теперь только обирают и секут... Крестьяне жаждут света и знания, но грамоте из них редкие обучены. Мужики грубы, нечестны, грязны, живут не согласно, но всем этим порокам есть оправдание в тяжком труде, в скудных урожаях, в беспомощности. С них только взыскивают подати, но обращаются, как с бродягами», — так передавал в своем донесении содержание повести цензор.
«Я написал повесть из мужицкой жизни, — писал Чехов Суворину, — но говорят, что она не цензурна и что придется сократить ее наполовину». В одном из писем Чехова есть упоминание о содержании главы, которая не была опубликована по цензурным условиям: «это разговор мужиков о религии и властях»2. Глава эта не сохранилась.
Крестьянские рассказы Чехова отражали сложность отношений между народом и «господами».
Недоверчиво и враждебно следят крестьяне («Новая дача», 1899) за попытками владельца соседней с деревней усадьбы расположить их к себе. Барин обещает им построить школу, провести дорогу, но привыкшие к обману мужики не ждут добра от барской помощи. «Все счастье богатым досталось», — говорят крестьяне, и поверить тем, кто обездолил народ, они не могут.
Призрачным кажется следователю Лыжину («По делам службы», 1899), приехавшему в деревню на вскрытие трупа самоубийцы, уют помещичьего дома. Его мучает сознание, что бок о бок существуют барские покои, где живется так чисто, тепло и удобно, и убогие крестьянские избы. Во сне он видит бедняка-самоубийцу и старика сотского, который в распутицу и метель ходит по деревням, выполняя свои утомительные обязанности. Они «шли в поле по снегу бок о бок, поддерживая друг друга, метель кружила над ними, ветер дул в спины, а они шли и подпевали: «Мы идем, мы идем, мы идем... Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы не знаем покоя, не знаем радостей... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей...»
Лыжин проснулся. Давняя мысль «развернулась в его сознании широко и ясно... Он чувствовал, что самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести», что желать для себя светлой жизни, когда столько людей задавлены непосильным трудом, доведены до отчаяния, — преступно.
Русские марксисты 90-х годов высоко ценили рассказы Чехова за их верность жизненной правде, за глубокое раскрытие социальных сдвигов, происходящих в стране.
Как и прежде, писатель был далек от мысли о революции, но безошибочным чутьем гениального художника он чувствовал подъем новых сил в стране. «Что бы там ни говорили, — писал Антон Павлович, — науки подвигаются вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер».
Этот «беспокойный характер» общественной жизни бесконечно радовал Чехова. Все чаще в письмах и произведениях писателя звучит слово «будущее». «Если вы будете работать для настоящего, — подчеркивал он, — то ваша работа выйдет ничтожной; надо работать, имея в виду только будущее».
Примечания
1. Мизинова Л.С. (1870—1937) — близкая приятельница семьи Чеховых. Непродолжительное время была актрисой Московского художественного театра. Отчасти послужила прототипом Нины Заречной в пьесе Чехова «Чайка».
2. Письмо Д. Батюшкову от 24 января 1900 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |