3.1. Повесть «Дуэль»: неизреченность человека как возможность преодоления конфликта

Повесть «Дуэль» (1891) имеет ключевое значение для чеховского творчества, она написана в середине его деятельности как писателя: после ранних рассказов, после кризиса 1888—1890 гг. и до начала новой фазы творчества.

Сюжетообразующий характер в повести имеют конфликты, связанные с взаимным осуждением и ведущие к всеобщей атмосфере тесноты, неясности и хаоса. Особую роль играет то, что главный герой, Лаевский, разлюбил Надежду Федоровну, с которой он состоит в гражданском браке после того, как она покинула мужа (7, 356), а также то, что Лаевский хочет вернуться с Кавказа в Санкт-Петербург (7, 357), но не может уехать из-за долгов (7, 357), и что на протяжении всей повести продолжаются споры между Лаевским и биологом фон Кореном.

Данные конфликты ведут к столкновению, сначала внутреннему, в душе Лаевского. На празднике Лаевский вдруг понимает, что ему не удастся уехать скоро. Он собирался «ценою маленькой лжи [купить] большую правду» (7, 407). Но при невинной встрече в день рождения мальчика Лаевский понимает, «что доктор [Самойленко] поймал его на обмане, который он так долго и тщательно скрывал от самого себя» и который неизбежно должен довести его до бесконечного ряда будущих обманов (7, 407—408). Поняв это, Лаевский впадает в истерику (7, 410—411).

На следующий день, у доктора Самойленко, начинается уже внешнее столкновение в виде его спора с фон Кореном (7, 415—416). Лаевский сначала старается скрыть свои чувства и объясняет истерический припадок «цивилизацией» и «нервным веком» (7, 416). Но фон Корену удается разрушить фасад спокойствия, и он говорит Лаевскому: «Да, ваше положение безвыходно» (7, 416). «Эти покойные, холодные слова, содержавшие в себе не то насмешку, не то непрошеное пророчество», оскорбляют Лаевского (7, 416). Это показывает, как нетрудно, по мнению Чехова, разрушить фасад спокойствия и заставить человека проявить свои настоящие эмоции.

Разговор кончается вызовом на дуэль (4, 419). О том, как себя чувствует перед ней Лаевский, говорится: «когда зашло солнце и стало темно, им овладело беспокойство» (7, 420), его наполняют страхи «перед чем-то неизвестным» (7, 421), а также мысли о «горе лжи» в его жизни (7, 421). В то же время Лаевский застает Надежду Федоровну на свидании с Кирилиным (7, 422).

Его внутреннее состояние в эту ночь характеризуется тремя мотивами: смерть, суета и гроза. Гроза, наряду с ветром, создает всеобщую атмосферу (7, 428—429). Она напоминает Лаевскому чистоту детства, когда они с девочками стояли в саду под дождем и громом. Но чистоту, ему кажется, он погубил и заменил «ложью» или «обманом» (7, 430). Он жил без истины и погубил девушек, в т. ч. Надежду Федоровну Лаевский вспоминает и жалеет: «Грозы уж он не боится и природы не любит, бога у него нет» (7, 429). Здесь снова становится понятно, как сильно в художественном мире Чехова внешнее и внутреннее связаны между собой: в прошлом Лаевский своими поступками (к примеру, сексуальными приключениями) изменил свое мировоззрение и, в связи с этим, перестал любить чистоту и истину. А в настоящем гроза, напоминающая детство, способствует тому, что он хочет вернуться к своим детским чувствам, особенно к чистоте, которая в детстве, как он считает, характеризовала его.

В тот же момент Лаевскому кажется, что его жизнь не имеет смысла, и он уверен: «Убьют ли его завтра утром, или посмеются над ним, то есть оставят ему эту жизнь, он всё равно погиб. Убьет ли себя с отчаяния и стыда эта опозоренная женщина [Надежда Федоровна], или будет влачить свое жалкое существование, она всё равно погибла...» (7, 428). Смерть здесь также присутствует символически: «Тело [Лаевского] потеряло гибкость» (7, 428), оно находится в состоянии трупа. И Надежда Федоровна, как думает Лаевский, «была его жертвой, и он боялся ее, точно она умерла», поэтому к ней он не может подойти (7, 430—431). Позже она напоминает ему «египетскую мумию» (7, 432).

В связи с ощущением близости смерти Лаевский еще суетится, чтобы совершить то, что ему кажется необходимым (7, 429). Он пытается написать своей матери письмо, но это бесполезно, т. к. она женщина без доброты, и нельзя ожидать от нее какой-либо помощи Надежде Федоровне (7, 429).

В это время он «потирает руки» (уже 7, 422; затем 7, 428 — дважды). Данный жест важен для понимания личности Лаевского. С самого начала говорится о его привычке при разговорах либо смотреть на свои руки, либо ими что-нибудь делать (7, 350), это же повторяется в самом конце повести (7, 445). Интерпретация жеста имеет большое значение для понимания антропологии, представленной Чеховым в «Дуэли». По мнению А.П. Чудакова, Чехов здесь вводит в свое произведение принцип «случайностности»¹. Это верно, если подразумевается то, что человеческое поведение не подчиняется какой-либо системе, что оно индивидуально и не является просто случаем определенной категории (болезни, поведения социального класса и проч.)². Видимо, привычка Лаевского постоянно рассматривать свои руки или двигать ими является его личным свойством. Но она все-таки не является случайностью, в том смысле, что она свидетельствует о его характере, в частности о его нервности. Именно нервность подчеркивается во всех случаях, в которых в повести идет речь о движениях его рук. В антропологии Чехова внутренним переживаниям героя соответствует его внешнее поведение. Но каким образом герой выражает себя, это зависит от его индивидуальности и не подчиняется общему закону.

К концу ночи приезжают, чтобы отвезти Лаевского на дуэль. Ему кажется, «что нужно было сделать еще что-то», и он идет в спальню к Надежде Федоровне (7, 432). В тот момент «вдруг» она садится на постель и рассказывает ему о своем страхе, что он убьет ее или прогонит «из дому под дождь и грозу» (7, 432). Он понимает, «что эта несчастная, порочная женщина для него единственный близкий, родной и незаменимый человек» (7, 432). И когда он выходит из дома и садится в коляску, тогда «ему [хочется] вернуться домой живым» (7, 432). Здесь происходит для Чехова исключительно радикальная перемена³ от ненависти через отчаяние к желанию жить и к новой любви. Перемена будет иметь последствия в жизни Лаевского, по крайней мере, в течение следующих месяцев. О ее причинах В.Б. Катаев пишет, что «потолок мотивации» здесь у Лаевского намного ниже, чем у Раскольникова в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» или у Нехлюдова в романе Л.Н. Толстого «Воскресение», и образ мышления у чеховского героя меняется быстро и неожиданно⁴. Исследователь прав в том, что нельзя сравнить грозу, приезд коляски или взгляд на Надежду Федоровну с глубокими мыслями или сложными духовными путями этих героев. Но, тем не менее, верно наблюдение, что с Лаевским «случилось первое в его жизни настоящее несчастье»⁵, когда он узнал об измене Надежды Федоровны. А настоящее горе — таков опыт чеховской поездки на остров Сахалин — может оказать значительное влияние на человека⁶.

В бессонную ночь человек обдумывал свою прежнюю жизнь, свои ошибки и хочет их исправить. Перед угрозой смерти ненависть Лаевского к фон Корену, а также «умное» самооправдание, мысли о Толстом и Шекспире теряют вес, и Лаевский чувствует, что всё в жизни неповторимо и каждый момент ценен (7, 431). Затем Лаевский видит слабость и хрупкость Надежды Федоровны и понимает, что кроме нее у него нет родного человека (даже не мать, которая стала ему чужой) и что он несет за нее ответственность. Это делает перемену вполне возможной и реальной и показывает, что Лаевский способен изменить свой образ мышления. Опыт такого обновления может потеряться в бытовой жизни, но самого опыта это не исключает.

Для антропологии Чехова это означает, что человек свободен принимать решения и изменять свой образ мышления. Это произошло в рассказе «В море», но там это было спонтанно и под влиянием моментального шока. Такое же изменение происходит в рассказе «Восклицательный знак», однако там речь идет о менее серьезной ситуации.

В «Дуэли» впервые в прозе Чехова герой, находясь в пограничной ситуации, в глубине души изменяет свой образ мышления. События в ночь перед дуэлью составляют антропологию нравственной перемены. В ней внешнее и внутреннее тесно связаны между собой. Внутреннее состояние человека влияет на его тело и на то, как оно воспринимается им и другими людьми. То, что тело Лаевского потеряло гибкость, а Надежда Федоровна напоминает мумию, соответствует потере смысла жизни. С другой стороны, внешнее (в виде ощущения потерянности, связанного с потерей гибкости и с грозой, а также как умиление при взгляде на спящую Надежду Федоровну) способствует внутренней перемене.

Сама дуэль показана в повести с точки зрения дьякона, который присутствует там тайно (7, 432—433). Лаевский, разумеется, не стреляет в фон Корена (7, 440). Фон Корен же собирается убить Лаевского. Но в этот момент дьякон кричит: «Он убьет его!» (7, 440). Лаевский остается в живых (7, 440). Напряжение разрешается. Лаевский возвращается к Надежде Федоровне с новой любовью (7, 443).

На данном этапе исследования, говоря о фабуле повести «Дуэль», следует отметить, что Чехов показывает: предрассудки, связанные с взаимоотношениями между людьми, опасны тем, что они почти ведут к катастрофе; при этом предрассудки не оправданы, т. к. герои оказываются не такими, какими они сами себя считают или какими другие представляют их. Помимо того, фабула указывает на единство между внешней и внутренней сферами человека, т. е. на то, что уже незначительные перемены во внешней сфере могут привести к внутренним изменениям.

В связи с тем, что фабулой повести движут отношения между героями, необходимо провести анализ их высказываний друг о друге, а иногда также и о самих себе. В них Лаевский описывается как интеллигент, не способный принимать решения, но оправдывающий себя тем, что он похож на Гамлета (7, 360) или на тургеневского «лишнего человека» (7, 364). Он ведет беспорядочный образ жизни, играет в карты, ленится, пьет много вина и не соблюдает нравственных принципов в сексуальной жизни (7, 365). Так говорит о нем фон Корен, но по сути сам Лаевский видит себя таким же (7, 360). И никто из других персонажей не противоречит фон Корену; только разные люди оценивают данные черты поведения по-разному.

Фон Корен, в свою очередь, описывается как «человек подвига»⁷. У него планы на великую экспедицию (7, 377) и твердые убеждения (7, 386—387). Помимо этого, фон Корен, как говорит Лаевский, «самостоятелен и упрям» (7, 390). Он работает в Черном море, где обычно биологи из-за плохих условий не работают и где никто ему не помешает быть первым (7, 390—391). При этом он полностью убежденный социал-дарвинист⁸, надеющийся на совершенное уничтожение или, по крайней мере, на изоляцию слабых, в первую очередь — Лаевского (7, 368—369).

Надежда Федоровна кажется немного слабой, больной женщиной, которая много читает, но которой не хватает энергии, чтобы взять на себя ответственность (7, 358—359). Также о ней говорится, что она довольна собой и своим либеральным сексуальным поведением и убеждена в том, что «во всем городе только она одна может нравиться» (7, 371).

Так как данные герои кажутся чистыми «типами», находятся и их судьи. Это касается, в первую очередь, Лаевского. Фон Корен говорит о нем, что он «довольно несложный организм» (7, 365) и что всё, что он ни делает, «сводится к вину, картам, туфлям и женщине» (7, 365). Из этого даже следует приговор: необходимо «обезвредить» (7, 369) Лаевского смертной казнью или, по крайней мере, «отдать в общественные работы» (7, 369).

В свою очередь, судьей фон Корена является Лаевский. Он уверен: «Я отлично понимаю фон Корена» (7, 390), и думает, что это «натура твердая, сильная, деспотическая» (7, 391), одновременно смелый и жестокий человек, который нужен не в науке, а «на войне» (7, 391). Об этом Лаевский говорит: «Я жалею, что этот человек не на военной службе» (7, 391). И еще раз подтверждает: «О, я его отлично понимаю!» (7, 391). Круг, в который фон Корен окончательно заключен, замыкается. Это такой же приговор в адрес другого человека, как мнение фон Корена о Лаевском. Однако в восприятии читателя этот приговор смягчается впечатлением, что Лаевский слаб и беспомощен и не навредит своему противнику.

У Надежды Федоровны три таких судьи. Это, в первую очередь, Лаевский, который возненавидел ее и которому теперь «всё, что она говорит и делает, кажется <...> ложью или похожим на ложь» (7, 355). Он уверен в том, что она любит его только «настолько, насколько ей в ее годы и при ее темпераменте нужен мужчина» (7, 352), т. е. он убежден в том, что она руководствуется сексуальным желанием и не чувствует никакой иной привязанности к нему. Второй судья Надежды Федоровны — фон Корен, считающий, что она живет в «пороке» (7, 387). Третьим судьей является Марья Константиновна, жена чиновника, олицетворяющая общественное мнение о людях, не соблюдающих верности в браке (7, 375—376). Правда, она готова благословить Надежду Федоровну (7, 397), но все-таки высказывается: «Вы страшная грешница» (7, 395). Поэтому она предупреждает: «И вас ожидает в будущем страшное горе! Одинокая старость, болезни, а потом ответ на страшном судилище... Ужасно, ужасно!» (7, 397). С взаимным осуждением связан и тот факт, что некоторые из героев хотят «проучить» других: Кирилин — свою бывшую любовницу, Надежду Федоровну (7, 413), Лаевский — фон Корена (7, 420) и наоборот (7, 428).

Словом, преимущественно из-за высказываний героев возникает впечатление, что перед нами — определенные типы, о которых можно высказать свое окончательное мнение. Только от темперамента и от убеждений зависит, как — жестко или мягко, одобрительно или с упреком — выражается данная оценка, но ее содержание само по себе не подвергается сомнению. По мнению Чехова, в людях бывают такие черты характера, какие он описывает в своих героях, и люди склонны к тому, чтобы с помощью данных черт характера однозначно определить себя и друг друга как готовые типы. Каждый человек в социуме играет определенную роль. Так, Лаевский играет роль ленивого и безнравственного чиновника, а фон Корен — целеустремленного исследователя. Надежда Федоровна играет роль порочной грешницы, Марья Константиновна же — воплощенной добродетели. Это необходимость, связанная с социальным существованием человека, определять роль в социуме — как свою, так и чужую. Такое определение неизбежно.

Но, как показывает уже фабула повести, оно все-таки может оказаться обманчивым. Это дает понять финальная глава повести и, в частности, высказывания фон Корена. Он признается в том, что он ошибся и что он и сейчас не знает, как относиться к Лаевскому (7, 445). Фон Корен подчеркивает, что он в общем не изменил своего мнения о нем, но говорит Лаевскому: «К великой моей радости я ошибся относительно вас» (7, 445). Удивительно не только то, что фон Корен признается в ошибке, поскольку он говорил раньше, что, несмотря на возможность ошибиться, необходимо быть жесткими, чтобы спасти человечество: «Нечего бояться промочить ноги, когда угрожает потоп» (7, 424). Но сейчас он не только признает, что он до дуэли воспринимал характер Лаевского неверно, но и самим фактом признания в ошибке показывает, что, по своему собственному мнению, он был неправ, считая, что ошибки по поводу индивидуальных лиц не имеют значения.

Здесь органично находит свое место высказывание фон Корена, принципиально важное для финальной сцены и для всей повести: «Никто не знает настоящей правды» (7, 446). Его четыре раза повторяет и варьирует Лаевский (7, 446—448). Высказывание — о том, что никто не знает окончательно, что именно движет людьми, и, следовательно, никто не может предсказать, как они будут вести себя в дальнейшем. Данное утверждение является направлением и целью всей повести. С одной стороны, оно подчеркивает, что человека нельзя обсудить и, тем более, осудить. В данном смысле можно говорить об оптимистическом финале «Дуэли»⁹, т. к. «запрет» обсуждения освобождает место для примирения между фон Кореном и Лаевским, а также для обновления Лаевского и для его новой любви к Надежде Федоровне. С другой стороны, грустная и непонятная атмосфера финала показывает, что вопросы остаются открытыми, что даже сейчас «никто не знает настоящей правды» о людях, например, о том, сумеют ли герои и в дальнейшем поддерживать свой новый образ жизни.

Высказывания героев оправдывают гносеологический подход к повести «Дуэль», мнение, что одна из целей — доказать, что все знания, и в частности, все знания о человеке, относительны. На разных персонажей повести разные герои смотрят по-разному. Это Чехов доказывает, и это является одним из основных принципов чеховедения В.Б. Катаева¹⁰.

Но данный принцип сразу же перерастает в принцип неизреченности индивида. Личность каждого человека никогда нельзя понять до конца¹¹. Человек не только «тип» чего-то, воплощение какой-то идеи, человек, в первую очередь, просто «он» или «она». Например, Надежда Федоровна не воплощение ни «порока», ни «нравственного прогресса», она — просто Надежда Федоровна. Как подчеркивает А.П. Чудаков, взгляд на личные свойства человека, например, на его привычки, «утверждает ценность каждого человека не только как духовного феномена, но как личность со всем «частным», что есть в ней, — ту ценность, которая была осознана только в демократиях двадцатого века»¹². Чехов видит индивида как индивида, и это — «новое слово в литературе XIX века»¹³. В центре прозы Чехова — не идеи или события, и тем более не люди-объекты общего обсуждения, а именно человек-индивид, который недоступен окончательному обсуждению.

Следует подчеркнуть, что в финале повести Лаевский вносит свой вклад в антропологию, говоря, что людям трудно узнать правду, «но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед» (7, 448). Здесь пересекаются гносеология и антропология. Человеку свойственно желание узнать правду. Повесть, конечно, показывает, что не в каждый момент доминирует данное желание, часто сильнее оказывается лень или привычка, которую Лаевский также упоминает как «скуку жизни» (7, 448), и предрассудок. Тем не менее, последняя глава повести демонстрирует, что человек способен понять односторонность своих предубеждений (7, 445), когда именно желание найти правду, так трудно узнаваемую, берет верх.

Для углубления настоящего анализа необходимо обратиться к тематике смеха и плача. В данной повести она не играет доминирующей роли, но присутствует в некоторых ключевых моментах. Важен момент после дуэли, когда говорится об ассистенте Лаевского: «Шешковский засмеялся от радости, заплакал и отошел в сторону» (7, 441). Здесь от избытка эмоций человек теряет самообладание, так что на ситуацию он уже не отвечает как личность, состоящая из души и тела, но, капитулируя, дает ответить своему телу¹⁴.

В финальной главе повести не говорится о плаче, но присутствуют эмоциональные оценки, близкие к нему. Например, фон Корен думает, что Лаевский с Надеждой Федоровной «оба жалки»; ему самому в данной ситуации «грустно» (7, 446). Присутствует такая эмоция, совершенно не типичная для фон Корена, как сожаление. Также Лаевский смотрит на лодку уезжающего фон Корена «с тоскою» (7, 448), думая о том, что «в поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед» (7, 448). Эмоциональное поле грусти указывает на присутствие в героях тех черт характера, которые неочевидны: сожаления — в фон Корене и упрямства — в Лаевском. Однако до плача здесь эмоции не доходят, т. к. они сильны, но еще не одолевают героев, а наоборот, позволяют им проявить личностную реакцию: изменение образа жизни со стороны Лаевского и примирение — со стороны обоих героев (7, 446). Здесь теория Г. Плесснера о плаче подтверждается «ex negativo»: сильные эмоции присутствуют, но не доходят до избытка, так что реакция человека как единства души и тела оказывается возможной. В связи с этим плач как ответ телом в ситуации, в которой человек отказывается от личностного ответа, не нужен¹⁵. Тем не менее, эмоциональные оттенки, близкие к плачу, указывают на скрытую сторону личности как фон Корена, так и Лаевского.

Смеховое начало играет также значимую роль в повести. В решающий момент, когда должна начаться дуэль, в тексте появляется некая комичность. Например, никто не знает, по каким правилам положено вести поединок (7, 438). Также в момент, когда Самойленко сердится на немцев, испортивших фон Корена, он сразу приглашает на чай (7, 370). То же самое происходит, когда Самойленко ужасается того, что фон Корен хочет отдать Лаевского в «общественные работы», но еще больше — того, что дьякон ест кабачки без перца (7, 369). Здесь комичность свидетельствует о том, что в очень напряженные моменты люди поступают неуместно, иногда даже смешно. Она также говорит о том, что они все-таки остаются людьми, со всеми свойствами, в т. ч. смешными, и что нельзя зафиксировать и доопределить их характер с помощью каких-то характеристик или мнений.

Более того, в повести присутствует общая карнавальная атмосфера, обусловленная сочетанием близости смерти, смехового начала и фамильярности. Она создается смешным, несерьезным поведением врача Самойленко (7, 350) и дьякона Победова (7, 361—362, 366—367). Данные герои играют важную роль в моменты обострения конфликта: до решающей сцены истерики Лаевского мы видим Самойленко, одетого не к месту в парадную форму (7, 399), а дуэль показана из перспективы дьякона, втайне наблюдающего за событиями (7, 432—433). Смерть присутствует на протяжении всей повести, начиная с заглавия и нездоровой атмосферы в узкой долине между морем и Кавказом. Данная близость смерти сочетается с диким «танцем» быстро меняющихся перспектив и мнений¹⁶.

На данном фоне происходят удивительные сближения. Например, те, кто собирается на пикник (7, 376) и на день рождения мальчика (7, 405), могут быть одной компанией только на Кавказе. Роман между Надеждой Федоровной и полицейским Кирилиным, с которым в столице она не могла бы общаться из-за социальных барьеров, объясняется элементами, напоминающими близость смерти: «Длинные, нестерпимо жаркие, скучные дни <...> душные ночи <...> и навязчивые мысли о том, что <...> молодость ее проходит даром <...> сделали то, что ею мало-помалу овладели желания и она как сумасшедшая день и ночь думала об одном и том же» (7, 372). Атмосфера лишает человека чувства стыда и провоцирует «вольный фамильярный контакт»¹⁷.

Это является фоном для смеховых развенчаний. Остановимся на двух примерах — на развенчании Лаевского и фон Корена. Лаевский с самого начала кажется слабым, но, тем не менее, рассудительным. Однако на празднике с ним случается припадок истерического смеха (7, 410). Это само по себе создает впечатление, что его нельзя воспринимать всерьез. Затем фон Корен говорит Лаевскому, что он раньше думал, что «истерика бывает только у дам». Он сравнивает истерику Лаевского с «пляской святого Витта» (7, 416). Далее он показывает, что Лаевский не способен спокойно обсудить свою ситуацию, потому что его «положение безвыходно» (7, 416). Развенчание Лаевского совершается, когда герой понимает, что он, казавшийся удачливым в отношениях с женщинами, оказался в положении «рогоносца» (7, 422; 365).

Фон Корен также развенчивается смеховым образом. Это происходит на дуэли, когда кажется, что его решительность достигает своей вершины. Но наступает комизм (см. выше), и из-за крика дьякона фон Корен промахнулся (7, 440). «Королем» решительности (7, 390—391) его уже нельзя считать.

Чтобы определить функцию данных развенчаний, следует обратить внимание на то, что распад прежней жизни Лаевского нужен для его нравственного обновления: после дуэли он женится на Надежде Федоровне. Одновременно он отказывается от попыток уехать с Кавказа, не оплатив своих долгов, и начинает усердно работать (7, 444—445). В сюжете повести «Дуэль» развенчание Лаевского является условием для того, чтобы он начал вести новый образ жизни. Данное обновление показывает ошибочность мнения фон Корена, что Лаевский неисправимо вреден и опасен для человечества, «как холерная микроба» (7, 363). В связи с этим развенчание Лаевского неотделимо от развенчания фон Корена.

Итак, с помощью тематики грусти и смехового начала (в частности в виде карнавального развенчания) Чехов указывает на присутствие в героях тех черт характера, которые они до событий, связанных с дуэлью, не замечают или скрывают: на способность Лаевского вести серьезный образ жизни, а также на мягкую сторону личности фон Корена. Тем самым автор подчеркивает многогранность человеческого характера.

О проблемной стороне типизации человека (себя и другого) свидетельствует также атмосфера, описываемая Чеховым. Значимую роль в повести играет атмосфера лжи и обмана. Слова из семантического ряда «ложь», «врать» и «обман» в тексте присутствуют часто (например, 7, 355—356; 366; 407—408).

С нарастающим напряжением, обусловленным данным обманом, связана истерика Лаевского за два дня до дуэли (7, 3,99), а затем, накануне дуэли, гроза (7, 428—429). Оба события указывают на то, что как в человеческом теле, так и в природе, напряжение при определенных условиях разряжается. Но в обоих случаях разрядка остается без результата.

Стоит обратить особое внимание на грозу. Она начинается «далеко над морем», но затем говорится: «внезапно налетел ветер», наступает «шум моря» и «шквал», а через короткое время ветер, море и гром настолько шумны, что Самойленко с фон Кореном уже не могут понять друг друга (7, 426—428). Такое явление, когда серьезный разговор нельзя продолжить, потому что мешают внешние факторы, не часто встречается в литературе XIX в.¹⁸ Оно свидетельствует о том, насколько для Чехова жизнь человека, в т. ч. его духовная жизнь, связана с внешним миром.

Непонятность, связанная с обманом, подчеркивается и в тот момент, когда дьякон добирается до места поединка. Он отмечает темноту (7, 432), затем туманное утро и, как ему кажется, торговлю контрабандой (7, 434). Атмосфера неясности выражает внутреннее состояние дьякона.

Тот факт, что атмосфера неясности, непонятности и хаоса характерна для «Дуэли», неоднократно подчеркивался исследователями¹⁹. Но необходимо оценить его глубже, чем это обычно происходит. Хаос, с одной стороны, обостряет атмосферу, связанную с осуждением, но, с другой стороны, ставит под вопрос осуждение героями повести друг друга и тем самым подчеркивает, что человек не может судить другого человека.

Когда все находятся уже на месте дуэли, восходит солнце, и фон Корен указывает на его «зеленые лучи» (7, 436). Восход солнца выглядит «красиво», т. е. в очень напряженный момент присутствует тема красоты. Зеленый цвет лучей можно также понять как аллюзию на темы жизни и надежды²⁰. Надежда заключается в том, что фон Корену нужно говорить о лучах, чтобы другие не обратили внимания на то, что он «заметно возбужден». Именно такие чувства не похожи на его обычную твердость. В связи с этим лучи означают надежду, что, возможно, в фон Корене появятся человеческие чувства, и жестокость в нем не возьмет верх. Лаевскому же лучи, как и всё остальное, что происходит, кажутся «лишними в его жизни» (7, 436). Можно предполагать, что лучи дают ему предчувствовать надежду, потому что на фоне их появления оказывается, что для него сейчас важнее этический взгляд на жизнь, раскаяние, нежели эстетический взгляд на природу. Так как он раскаивается в своих ошибках, у него есть шанс на обновление.

В последней главе повести «Дуэль», посвященной отъезду фон Корена (7, 444), создается атмосфера грусти и неуверенности (7, 446). Помимо вышеуказанных аспектов, она выражается в поведении Лаевского и Надежды Федоровны и ведет к тому, что Лаевский «кланяется как китайский болванчик» (7, 446). Также финальная фраза повести о том, что «стал накрапывать дождь» (7, 448), напоминающая финал рассказа «В море», с одной стороны, подчеркивает грустную атмосферу, но, с другой стороны, указывает на катарсис.

Мотив узости и сужения, а также расширения в пространстве играет значимую роль в повести. Следует проанализировать, что именно означают здесь данные мотивы.

С Кавказом в начале повести связана узость пространства. Лаевскому кажется, что Кавказ как картина Верещагина: «На дне глубочайшего колодца томятся приговоренные к смерти» (7, 353). Даже те события, которые происходят вне помещений, не противоречат общей атмосфере узости: пикник устраивают в долине кавказских речек, где «со всех сторон, куда ни посмотришь, громоздились и надвигались горы, и быстро, быстро со стороны духана [т. е. ресторана] и темного кипариса набегала вечерняя тень, и от этого узкая кривая долина Черной речки становилась уже, а горы выше» (7, 379). Даже купанье Надежды Федоровны происходит не в открытом море, а в полузакрытой женской купальне (7, 373).

Узость пространства соответствует впечатлению, связанному с высказываниями героев о том, что их можно редуцировать до малого количества черт характера, делающих их определенными типами. В связи с этим неудивительно, что впечатление узости обостряется перед самой дуэлью, т. к. речка кажется не только «злее», но и «шире», чем во время пикника, занимая, таким образом, больше пространства внутри долины (7, 434). Это совпадает с тем, что в мыслях фон Корена, за которым теперь вся инициатива, он сам и Лаевский редуцированы к тому, что он считает самым ядром личности. В его глазах Лаевский является исключительно воплощением лени и порока, т. е. угрозой для социума (7, 387). Его самого, как он считает, на данный момент полностью характеризует желание доказать сделанное им ранее заявление, что при возможности убить Лаевского его «рука бы не дрогнула» (7, 387). То есть его характер сужается на безусловную решительность. С самого начала повести узость пространства соответствует узкому взгляду на личности героев. Затем, в момент кульминации, как взгляд на человека, так и пространство еще больше сужаются.

Однако в связи с тем, что дуэль не ведет к катастрофе, в последней главе, посвященной отъезду фон Корена (7, 444), возникает впечатление более спокойного времени и более широкого пространства. Моменты широты присутствуют особенно в самом конце, когда Лаевский наблюдает за лодкой, на которой фон Корен плывет к пароходу: она медленно, иногда вперед, иногда назад, плывет, но она уже находится всё дальше и дальше и когда-нибудь достигнет парохода (7, 448). Особая атмосфера эпизода связана с рассмотренным выше признанием фон Корена в том, что «никто не знает настоящей правды» (7, 446). Благодаря ему можно говорить об оптимистическом финале повести «Дуэль»²¹, т. к. «запрет» обсуждения освобождает место для примирения между фон Кореном и Лаевским, а также для обновления Лаевского и для его новой любви к Надежде Федоровне. С другой стороны, грустная и непонятная атмосфера финала показывает, что вопросы остаются открытыми и что даже в этот момент «никто не знает настоящей правды» о людях, например, о том, как герои, которые остаются свободными, будут вести себя. Но в любом случае широкое пространство, которое доминирует в финале повести, соответствует тому, что человек перестал быть предметом для узких обсуждений, классификаций и осуждений.

Человек здесь представлен как социальное существо, склоняющееся к взаимному осуждению и к предрассудкам, что приближает его к катастрофе. Однако он оказывается неизреченным, и принятие его неизреченности открывает возможность избавиться от осуждения.

Особую роль в подчеркивании многогранности человека в повести «Дуэль» играет множество интертекстуальных связей. Следует отметить, что метод их введения Чеховым в текст здесь впервые можно назвать «зрелым» в полном смысле этого слова: о Л.Н. Толстом и о И.С. Тургеневе говорит филолог (7, 364), о «холерной микробе» (7, 363) биолог, о винограде виноградарь (правда, по хобби: 7, 390), а церковный подтекст речи о винограднике вводит дьякон. Это придает интертекстуальным связям художественную естественность. Более того, данный факт также имеет антропологическое значение. С одной стороны, то, что читатель может понимать данные намеки как в прямом смысле (в соответствии с тем образом жизни, который ведет каждый из героев), так и в символическом ключе, указывает на свободу человека: Чехов уважает свободу читателя, не заставляя его искать символические связи, но только предлагая их как возможность. С другой стороны, данный прием указывает на то, что в художественной антропологии Чехова социальная и духовная сферы связаны между собой. Например, мысли о смысле жизни часто бывают связаны с тем социальным положением (профессией и проч.), в котором герои находятся.

В повести присутствуют интертекстуальные связи с произведениями Л.Н. Толстого²², в т. ч. с их «кавказским» сюжетом, который сам по себе создает атмосферу хаоса и непонятности (например, мотивы из произведений «Казаки» или «Рубка леса»). Однако повесть «Дуэль» отличается от произведений Л.Н. Толстого тем, что у Чехова опасен не Кавказ сам по себе. Опасность исходит не из отношений между русскими и местными жителями, но из отношений между людьми, независимо от этнической принадлежности. Связь с произведениями Л.Н. Толстого указывает на то, что из-за взаимного обсуждения и предрассудков люди часто вступают в конфликты друг с другом. Лаевский также сравнивает себя с Анной Карениной (7, 356), намекая на то, что он не может не разлюбить Надежду Федоровну.

Другая интертекстуальная связь, с В. Шекспиром и с интерпретацией его трагедии «Гамлет» И.С. Тургеневым, возникает, когда Лаевский сравнивает себя с Гамлетом (7, 360). С одной стороны, Лаевский видит себя в роли этого героя, которого характеризует, по его мнению, «нерешительность» (7, 360)²³. Лаевский действительно является примером нерешительности, вернее, он принимает решения, но не способен осуществить их. С другой стороны, повесть показывает именно то, что Лаевский, по крайней мере, на какое-то время меняется и решается вести другой образ жизни. Поэтому образ Гамлета так же меняет значение в течение повести. Связи с произведениями Л.Н. Толстого и И.С. Тургенева удваивают предрассудки о Лаевском и то, что он наклеивает на себя ярлыки.

Третья интертекстуальная связь, на которую следует обратить внимание, — это присутствие в повести темы социал-дарвинизма. На нее указывают слова фон Корена о Г. Спенсере (7, 368), теория которого о взаимосвязи между дарвинизмом и социологией давно интересовала Чехова как медика (П. 1, 67). Она имеет значение для биолога фон Корена, и она в целом была весьма актуальна для современников Чехова. Но в очередной раз можно убедиться в том, что интертекстуальная связь изменяет свое значение: если в начале повести может еще показаться, что Лаевский является тем мягким, но в то же время из-за своей лени опасным для общества существом, которое видит в нем фон Корен, то в конце повести в Лаевском возникают решительность и сила действовать (7, 446). Тем самым опровергается теория фон Корена о биологической неизбежности человеческого поведения.

С помощью интертекстуальных связей также оформляется скрытая архитектоника повести. Ее сюжет организован по принципу: суд, ведущий к приговору, а затем — помилование. Она же называется «Дуэль». Автор обращается к такому архаическому виду суда, как дуэль. В повести дуэль действительно состоится, но сам поединок только кульминация «дуэльности» — идеи дуэли как ведущего принципа всей повести²⁴. «Дуэль» ведется в виде дискуссии о человеке, идет спор между интерпретацией жизни, предлагаемой литературой, и другой интерпретацией, которой является приложение биологической теории Дарвина к общественной жизни. Но оказывается, что обе позиции «вторичны», «не новы»²⁵ и неадекватны.

С позицией Лаевского, упомянутой выше, спорит социал-дарвинизм фон Корена. Биолог уверен в том, что Лаевский «так же опасен для общества, как холерная микроба», т. е. следует смотреть на него, как будто не на человека (7, 363). «Микроба» не может вести себя иначе, нежели вредить здоровью. Необходимо уничтожить ее, без ненависти, но и без милосердия²⁶. Фон Корен говорит: «первобытное человечество было охраняемо от таких, как Лаевский, борьбой за существование и подбором; теперь же наша культура значительно ослабила борьбу и подбор, и мы должны сами позаботиться об уничтожении хилых и негодных, иначе, когда Лаевские размножатся, цивилизация погибнет и человечество выродится совершенно. Мы будем виноваты» (7, 369). В связи с данным убеждением фон Корен делает ясный вывод: если бы его попросили уничтожить Лаевского, то его «рука бы не дрогнула» (7, 387).

Однако социал-дарвинизм не является победителем в «дуэли» с гуманитарными науками. Это показывается на фактах, т. к. фон Корен в конечном итоге не убивает Лаевского. Зато тот оказывается способным измениться, тем самым демонстрируя, что он не «микроба». В связи с этим В.Б. Катаев прав в том, что «Дуэль» построена как «доказательство» фон Корену и другим, что знать человека до конца нельзя²⁷. Для Чехова это имеет особенное значение после поездки на Сахалин²⁸, где он увидел, что, как фон Корен выражается, «обезвредить» (7, 369) или «изолировать» человека (7, 369) от имени общего закона²⁹ означает тюрьму и унижение.

Поражение фон Корена также неизбежно с точки зрения логики. Социал-дарвинизм не является наукой, а, сам того не подозревая, он все равно, словами дьякона, — «философия» (7, 424). Тот факт, что дарвинская закономерность «survival of the fittest» («выживание самых жизнеспособных») действует везде в природе, не означает автоматически, что она и между людьми является нормой. Факт сам по себе не является нормой, он становится нормой только тогда, когда человек воспринимает его как таковую. И даже слово «человечество», которым фон Корен охотно пользуется (7, 369), является абстрактом, и нужна — еще раз — некая философия, чтобы решить, обязан ли человек больше человечеству, нежели индивидуальному человеку.

«Дуэль» между гуманитарными и естественными науками происходит на поле, которое не принадлежит ни тем, ни другим, — на поле человеческой личности и свободы. Как здесь представляется, антропология гуманитарных наук заключается в том, что человек причастен к сфере прекрасного (здесь, в первую очередь, литературы) и, тем самым, является воплощением литературного типа без собственной воли и свободы. Антропология же естественных наук подчеркивает, что характер человека определяет природа. Однако в дуэли оба направления терпят поражение, и победителем, «за» ними и «за» понятием «человечество», является человек как индивид, так что «дуэльность» в повести подчеркивает свободу и неизреченность человека.

Происходит еще другая «дуэль»: между социал-дарвинизмом и заповедью христианской любви, представленной здесь дьяконом Победовым. Заповедь любви, которую Чехов ценит³⁰, побеждает. Именно дьякон, переступая церковные правила, не только издали наблюдает за дуэлью, но даже вмешивается в нее, потому что он опасается, что могут убить человека, и таким образом спасает жизнь Лаевского (7, 433; 441). Правда, данная победа не является торжеством, все участвующие к концу повести «жалки» (7, 446). И сам дьякон является слабым, не очень умным человеком, и между официальными представителями Христа, т. е. церковными лицами, встречаются не только хорошие люди (7, 403—404). Здесь человек представлен как этическое существо, призванное сделать выбор между общими принципами и любовью к индивиду. То, что любовь к индивиду оказывается сильнее, связано именно с индивидуальностью и неизреченностью человека.

События анализируемой повести можно также трактовать как «суд» в общепринятом смысле. На тему человеческого суда намекает Лаевский, говоря, что подать в суд на фон Корена нельзя (7, 420). И, как на суде, в течение повести доказывается, что Лаевский и Надежда Федоровна живут неправильно. Обман Лаевского становится очевидным для него, а также для остальных, когда он впадает в истерику (7, 410). В ночь перед дуэлью Лаевский считает себя приговоренным к смерти (7, 431). Доказана и измена Надежды Федоровны, так что она ожидает кары от Лаевского, говоря ему: «ты убьешь меня или прогонишь из дому под дождь и грозу» (7, 432). Но, как показывает финал повести, оба после приговора помилованы.

Кроме человеческого суда, речь идет о Божьем суде, например, когда Марья Константиновна угрожает Надежде Федоровне осуждением (7, 397). И тем более атмосфера в ночь перед дуэлью — гроза — намекает на библейский образ ужасающей власти Божьей, которой все страшатся (Псалмы 7; 18; 76) и перед которой Лаевский, будучи еще мальчиком, восклицал с трепетом: «Свят, свят, свят» (7, 429; см. Ис 6).

Чехов, разумеется, не говорит о том, является ли Божий суд реальностью. Однако на уровне символики Божьего суда, как и на уровне символики человеческого суда, Лаевский получает помилование. В представителе религии, в дьяконе Победове, человеческое сочувствие и доброта побеждают церковную законность.

Присутствие тематики «суда» подчеркивается также с помощью библейского образа «виноградник». В разговоре с Лаевским Самойленко предлагает ему вина из своего виноградника (7, 390). Это напоминает рассказ Лаевского о том, как они с Надеждой Федоровной в самом начале представляли свое будущее: они хотели приобрести землю на Кавказе и развести свой виноградник (7, 350). Виноградник можно понять в символическом смысле: дьякон представляет себя епископом. Тогда он будет петь молитву благословения: «Призри с небесе, боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница твоя!» (7, 382). Здесь речь идет о винограднике из 80-го псалма³¹. Данный виноградник, дом Израиль, был посажен Богом, а потом разрушен огнем и дикими зверями (ср. Пс 80; Ис 5, 1; Мф 21, 33—46). То же самое можно сказать о «винограднике», который не удалось построить Лаевскому: он показывает, что у Лаевского есть прекрасные проекты, но получается только провал.

В финале же повести именно присутствие тематики «виноградника» также подчеркивает перемену и помилование. Заметив, как герои изменились к лучшему, дьякон Победов еще раз обращается к данному символу, прославляя Бога за то, что на далеком крае света, на Кавказе, посадил такой прекрасный виноградник (7, 446). Образ виноградника, его интертекстуальные связи с Библией, подчеркивает как тему суда и провала, в частности Лаевского и Надежды Федоровны, так и их помилование и изменение к лучшему. Образ виноградника указывает также на то, что с Лаевским связан общечеловеческий вопрос о труде: до дуэли герой много думает и говорит о труде, а после нее в действительности трудится. Это показывает, насколько отношение человека к труду (действительное или задуманное) определяет самого человека и его роль в социуме.

Человек здесь представлен как этическое существо, у которого есть ответственность за свои поступки, в т. ч. ответственность за свой труд, вытекающая из понимания того, что труд относится к его человечности. Человек представлен также как социальное существо, которое обсуждает чужие поступки, и как эсхатологическое существо, ожидающее окончательного ответа на вопрос вины и надеющееся либо на окончательную справедливость, либо на милосердие и обновление.

Таким образом, важнейшую роль в антропологии повести «Дуэль» играет тот факт, что социальность человека ведет к взаимному обсуждению и осуждению героев, редуцирующих себя и друг друга до небольшого количества черт характера, тем самым прибегая к типизации. Конфликты, возникающие в связи с взаимным осуждением и с неуважением к неизреченности другого человека (и себя), почти ведут к катастрофе. Это указывает на хрупкость человека. Жесткая полемичность рассказов предыдущего периода творчества Чехова сохранена, но здесь она однозначно является позицией героев, опровергаемой автором. Опыт кризиса и поездки на Сахалин ведет к тому, что Чехов не только подчеркивает гносеологическую позицию о том, что «никто не знает настоящей правды», но и придает ей положительное антропологическое значение, акцентируя неизреченность человека. Противопоставление между типизацией человека с помощью предрассудков и его неизреченной индивидуальностью разрешается в пользу последней. Только ноты пессимизма и неясности в финальном эпизоде повести ставят это под сомнение.

Примечания

1. Чудаков А.П. Поэтика... С. 183—184; Freise M. Die Prosa... S. 12.

2. Чудаков А.П. Мир... С. 300—301.

3. Катаев В.Б. Проза... С. 252.

4. Там же. С. 135.

5. Казаков А.А. Композиция повести А.П. Чехова «Дуэль» в ценностном аспекте // Чехов и время. Таллинн, 2011. С. 72.

6. Там же. То, что обновление Лаевского не начинается с нуля, а заложено в его характере, особенно подчеркивается: Дмитриева Н.А. Послание Чехова. М., 2007. С. 113.

7. Катаев В.Б. Проза... С. 123. О «людях подвига» см. также: Белкин А.А. Читая Достоевского и Чехова. М., 1973. С. 178.

8. Михновец Н.Г. Указ. соч. С. 133—149.

9. Казаков А.А. Композиция... С. 73.

10. Катаев В.Б. Проза... С. 127; Казаков А.А. Композиция... С. 71.

11. Катаев В.Б. Проза... С. 91—92.

12. Чудаков А.П. Мир... С. 300—301.

13. Там же. С. 297.

14. Plessner H. Lachen und Weinen... S. 87—89.

15. Plessner H. Lachen und Weinen... S. 87—89.

16. Казаков А.А. Композиция... С. 68—69.

17. Бахтин М.М. Проблемы... С. 164.

18. Чудаков А.П. Мир... С. 160—162.

19. Тюпа В.И. Указ. соч. С. 127; Казаков А.А. Композиция... С. 71.

20. Об общем значении белого, черного и зеленого цветов см. Freise M. Die Prosa... S. 14.

21. Казаков А.А. Композиция... С. 73.

22. Чудаков А.П. Мир... С. 276.

23. Тургенев И.С. Собрание сочинений. Т. 11. М., 1956. С. 174—178.

24. Казаков А.А. Композиция... С. 67.

25. Михновец Н.Г. Указ. соч. С. 144.

26. В этом же ключе, например, в 1915 г. губернатор города Диарбакира (Турция), Вали Мехмед Решид Бей, врач, убив множество христиан, оправдывал свой поступок тем, что для него христиане — «опасные микробы» в теле турецкого народа. См.: Kiyak M. Die fehlenden Armenier von Diyarbakir // ZEIT ONLINE. 09.08.2013 [digital resource]. URL: http://www.zeit.de/politik/ausland/2013-08/kolumne-tuerkische-tage-diyarbakir-armenien-tuerkei/seite-2 (date: 30.12.2016).

27. Катаев В.Б. Проза... С. 189.

28. Там же. С. 136.

29. Катаев В.Б. Проза... С. 136. Относительно социал-дарвинизма в общем см. также: Чудаков А.П. Мир... С. 316.

30. Михновец Н.Г. Указ. соч. С. 145.

31. Данные слова из литургии цитирует, незадолго до «Дуэли», отец Чехова, чтобы поздравить своего сына Александра с рождением ребенка. Об этом см.: Rayfield D. Op. cit. P. 104. К духовному смыслу образа «виноградник» см.: Сызранов С.В. Богослужебный текст в повести А.П. Чехова «Дуэль» // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Вып. 5: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 2008. С. 449.