4.1. Повесть «Мужики»: человек, униженный нищетой

Как произведение реализма, непривычно беспощадно отражающее действительность деревенского быта после 35-ти лет капитализма, повесть «Мужики» с самого начала была встречена критиками и читателями с огромным интересом¹. Многие увидели в ней, в первую очередь, социальную критику действительности в России². Цензура заставила редакцию журнала «Новая мысль», в которой была опубликована повесть, изъять самый «политический» фрагмент повести — внутренний монолог главной героини Ольги, в котором она показывает, что понимает даже самые страшные стороны характера мужиков, т. к. они обусловлены обстоятельствами их современной жизни (9, 310). Но Чехов при первой же возможности восстановил эту страницу, считая ее необходимой частью произведения³.

Вероятно, следует воспринимать повесть «Мужики», по крайней мере, отчасти, как социальную критику общественного положения России. В повести, как теперь ее видит Чехов, должно присутствовать как художественное, так социальное и политическое начало. В связи с этим предстоит проанализировать, как Чехов описывает социальное положение человека, а также рассмотреть, есть ли в человеке, по мнению Чехова, те антропологические аспекты, благодаря которым он его превосходит.

Самым естественным образом возникает вопрос о том, как в повести описание быта крестьян или высказывания о нем относятся к тому, что может сделать произведение повестью, т. е. к ее фабуле, и как это влияет на антропологию, представленную в повести.

С одной стороны, повесть «Мужики» — это история усиливающегося унижения героев⁴. Чехов рассказывает, как официант Николай Фикильдеев, заболев и потеряв работу в Москве, вместе с женой Ольгой и дочерью Сашей летом приезжает в родную деревню Жуково. Они живут с родителями Николая, с их сыном Кирьяком, с их невестками Марьей и Феклой и их детьми. Эти люди живут в бедности и унижении, бьют и унижают друг друга. Николай умирает. Следующей весной Ольга с Сашей, прося милостыню, возвращаются в Москву. В данном ключе повестью движет фабула, цепь значимых жизненных событий.

С другой стороны, повесть «Мужики» является «хроникой» беды⁵. Так же, как в повести «Палата № 6», Чехов описывает происшествия, не делая различий между неповторимыми событиями и обычной жизнью, как это бывает у хроникеров (и летописцев), которые, еще не зная, какие происшествия имеют особенное значение, записывают всё. Бытовые происшествия в повести, например, воскресное посещение церкви Ольгой с Марьей (9, 285), иногда выглядят как неповторимые события. Это обусловлено тем, что их переживают Ольга и Саша, поскольку они недавно переехали в деревню, и для них всё в Жукове ново и необычно. Повесть «Мужики», помимо рассказа «В море», является единственным из изучаемых здесь произведений, о котором нельзя сказать, кто в нем является главным героем. Следует только отметить, что Ольга с Сашей так же, как рассказчик от первого лица в рассказе «В море», являются главными наблюдателями.

Это показывает, с какой повествовательной целью Чехов вводит данных героинь. Если бы он написал повесть прямо с точки зрения крестьян, это было бы слишком «вблизи», и Чехов описал бы просто быт, без переживаний. Если бы он описал их жизнь, как в рассказе «Новая дача», с точки зрения городских приезжих, которые не могут участвовать в крестьянском быте, он был бы для этих наблюдателей моментальным шоком, но слишком «издали», и читатель тогда не мог бы сопереживать мужицкой жизни, а только наблюдал бы за ней. Но вместе с Ольгой и Сашей читатель может переживать быт этих мужиков и быть затронут им⁶.

Неповторимые события, безусловно присутствующие в повести, теряют свою уникальность в ежедневном равнодушии. Например, то, что Николай, заболевая, теряет контроль над своими ногами и лишается рабочего места (9, 280), несомненно, является одним из самых тяжелых событий, которые бывают в жизни человека. Именно в связи с этим следует задать вопрос, зачем Чехов пишет, что Николай падает «вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком» (9, 280). М. Фрайзе уверен в том, что горох, который падает и рассыпается по всему коридору, символизирует хаос и потерю лакеем контроля над собственной жизнью. В связи с этим он критикует А.П. Чудакова, пишущего, что ветчина с горошком носит характер случайного⁷. Тем не менее, то, что Чехов упоминает ветчину с горошком, придает событию характер бытовой банальности. Но данный факт также имеет значение, поскольку хозяину гостиницы не труднее найти нового лакея, чем убрать горох, лежащий повсюду в коридоре. Также гости гостиницы могут обратить больше внимания на то, что в коридоре лежит горох и мешает им ходить, нежели на то, что человек теряет здоровье и работу; так что событие, трагичное для Николая, может быть банальным и бытовым для других людей.

Также пожар в деревне (9, 293—296) относится к тем событиям, о которых А.П. Чудаков пишет, что их значение «гасится» в начале, в середине и в конце⁸. Пожар подготавливается речью о страшном суде⁹. Но эта подготовка теряет серьезность из-за описания того, как именно Саша «воображала страшный суд: горела большая печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей» (9, 293). Эти сравнения сближают страшный суд с бытом, а упоминание о том, как бабка гнала гусей, даже создает комический эффект. Во время пожара впечатление от события также «гасится», например, тем, что Чехов пишет о злом коне, который задними ногами бьет по телеге (9, 294). И после пожара мужики хотят «разыграть пожар в шутку и как будто даже жаль, что пожар так скоро кончился» (9, 296). Даже о результатах пожара больше не идет речи, кроме одного: у гостя тех людей, в избе которых произошло несчастье, «сгорела шапка» (9, 298). Это показывает, что мужикам трудно сочувствовать чужому горю, настолько они заняты своей бедой; так что остаются лишь сплетни.

Говоря о смерти Николая, Чехов подробно рассказывает предысторию. Затем он сообщает: «К вечеру он [Николай] затосковал; просил, чтобы его положили на пол, просил, чтобы портной не курил, потом затих под тулупом и к утру умер» (9, 308). Сама новость о смерти сообщается кратко и лаконично в конце главы. Следующая глава начинается с сообщения, связанного с эмоциями: «О какая суровая, какая длинная зима!» (9, 308). Однако эмоции не связаны со смертью героя. Переживания по поводу стихийных бедствий у жителей Жукова сильнее, чем переживания по поводу смерти (9, 306). Словом, Чехов сближает события, которые могут иметь особенное значение, с тем, что происходит в бытовой жизни, показывая, что людям не хватает сил оценить значение событий.

Но есть события, пережитые как действительно изменяющие жизнь: после Успения приезжает становой пристав и видит, что у Осипа, отца Николая, долги (9, 301—302). Осип хочет оправдаться, но староста, который «всегда держал сторону начальства» (9, 301), объясняет долги семьи Фикильдеевых пьянством. Поэтому пристав приказывает Осипу «покойно, ровным тоном, точно просил воды: — Пошел вон» (9, 302). Именно то, что приставу не приходится кричать и что он говорит тихо, показывает, что перед ним мужики беспомощны¹⁰. Затем староста конфискует самовар Фикильдеевых, который был одним из последних знаков их достоинства, так что «без самовара в избе Фикильдеевых стало совсем скучно. Было что-то унизительное в этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь» (9, 302). Бунт против лишения, который поднимает бабка, ни к чему не ведет (9, 302). Осип, «чувствуя себя виноватым» (9, 302), замолкает, а затем предпринимает попытку выпросить у старосты самовар, но это бесполезно (9, 303).

О другом событии Чехов сообщает мимоходом: Ольга, весной покидая Жуково, помнит, «какой жалкий, приниженный вид был у стариков [т. е. у родителей Николая], когда зимою водили Кирьяка наказывать розгами» (9, 310). Данное наказание является унижением. Кирьяк, который всегда был гордым и громким, теряет свою честь¹¹.

Итак, с одной стороны, повесть «Мужики» является хроникой, в которой Чехов описывает быт униженных крестьян. С другой стороны, в ней присутствует настоящая фабула в виде таких неповторимых жизненных событий, как заболевание, смерть, увольнение, пожар в деревне и конфискация имущества из-за долгов. При этом хроника быта принимает характер истории, поскольку наблюдателями являются Ольга и Саша, впервые переживающие крестьянский быт в течение одного года. События же теряют свой характер как таковые, т. к. Чехов рассказывает о них, окружая их множеством самых незначительных бытовых и иногда даже смешных наблюдений.

Таким образом, люди (т. е. мужики как «заглавные герои» повести) представлены как социальные существа, униженные, не имеющие возможности выйти из положения бедности, усугубляющегося в течение года. Но, вводя Ольгу и Сашу в свое повествование, Чехов показывает, что не все люди воспринимают бедность и унижение в сельском быте как нечто само собой разумеющееся.

В связи с тем, что крестьяне привыкли к своей беде и что пьянство и невежество мешают им рассуждать, высказывания героев о человеке и его ситуации в повести «Мужики» не играют значительной роли. Однако некоторые религиозные, социальные и политические рассуждения присутствуют. К примеру, дети рассуждают об аде, считая, что «гореть» (9, 291) будут те люди, которые при жизни обижают других. Здесь важен вопрос о справедливости: Саша и Мотька чувствуют, что бабка поступает с ними несправедливо, поэтому они ожидают, что Бог накажет ее (9, 291; 293).

Таким образом, в повести присутствует религиозная антропология детей. Согласно ей, человек как этическое существо свободен делать добро или зло, так что каждый человек окажется однозначно на одной из этих сторон. Решающим фактором на Божьем суде является то, что люди «обижали» и что человек «скоромное ел» (9, 290). Но данная позиция дискредитируется тем, что девочки сами берутся наказать бабку, наливая ей незаметно немного молока в воду, чтобы она нарушила пост. Они думают, что из-за этого она попадет в ад, в них есть суеверие (9, 293). В связи с этим нельзя полностью согласиться с мнением М. Фрайзе о том, что девочки не совершают ошибки, воспринимая объективную социальную несправедливость как семейную ситуацию¹². Дело именно в том, что Чехов, безусловно, одобряет надежду детей на справедливость в мире; но, если наказываются крестьяне, нельзя достичь справедливости. Крестьяне действительно виноваты, но виноваты не только они. Однако другие, например, хозяева, не страдают от пожара в деревне, воспринимаемого в качестве наказания. Более того, пожар усиливает бедность, и тем самым такие проблемы, как насилие или алкоголизм, еще больше обостряются.

Помимо антропологии детей, здесь присутствует также антропология автора, связанная с тем, как он характеризует детей, особенно Сашу: человек описывается как существо, глубоко нуждающееся в справедливости. Однако стремление к справедливости связано с черно-белым восприятием других людей и с тенденцией сделать себя самого судьей над другими.

Взглядам Саши противоречит позиция Ольги, также религиозно мотивированная, но глубокая как с точки зрения религии, так и социального сознания. Это позиция, что «в их жизни [т. е. в жизни крестьян] нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания» (9, 310). Факт, что Ольга оправдывает крестьян, связан с тем, что она уверена: «нельзя обижать никого на свете — ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных» (9, 285). Вряд ли, конечно, в те времена простой человек мог иметь такую ясную позицию, особенно относительно немцев (по народному мнению, «еретиков») и евреев («богоубийц»). И книги Л.Н. Толстого Ольга, разумеется, не читала. Но она воплощает народное христианство, некоторые из представителей которого в глубине души ощущают, что человеку не дозволено испытывать ненависть¹³. Чехов как будто дает такому простому человеколюбию свои слова. Рассуждая таким образом, Ольга не осуждает крестьян, считая: «Да, жить с ними было страшно, но всё же они люди, они страдают и плачут» (9, 310).

Фрагмент, посвященный данной позиции, указывает на особое значение Ольги как героини. Вместе с ней можно понять крестьян, чувствуя жизнь, как мужики ее чувствуют, но, в то же время, зная точку зрения людей городской, более культурной жизни. В этом значение Ольги с точки зрения гносеологии. Но этим не исчерпывается философское значение героини. Она важна и для антропологии Чехова. Вместе с ней читатель принимает позицию, которая крестьянам, как всем людям, свойственна, но которая присутствует в них только неосознанно: человек живет своим бытом, но этим не исчерпывается, в нем есть стремление за пределы быта. Именно убеждение, что крестьяне не звери, а люди, выражает Чехов мыслью, высказанной от имени Ольги, а также самим существованием и поведением героини.

В то же время религиозность Ольги неоднозначна. Она ведет к высказыванию: «Терпи и всё тут. В писании сказано: аще кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую...» (9, 284). Более того, Ольга говорит невестке, Марье: «Терпи и всё тут. Сказано: приидите все труждающие и обремененные» (9, 285). Ее мирная религиозность во многом хороша, но опасна тем, что может сделать человека пассивным.

Таким образом, в повести присутствует антропология Ольги, а также антропология Чехова, характеризующего Ольгу. В отличие от антропологии Саши, антропологию Ольги, основанную на религии и на наблюдениях за социальным положением людей, характеризует отказ от осуждения и понимание, что дурные поступки людей (особенно бедных) часто оправданы их невежеством и беспомощностью. Автор же, характеризуя Ольгу, предлагает антропологию религиозного человека (одновременно являющуюся рассуждением о сильных и слабых сторонах толстовства), согласно которой религиозность, с одной стороны, пробуждает доброту, снисхождение к чужим слабостям и понимание, что человеку не дано быть судьей другого человека, но, с другой стороны, порождает пассивность в страдании.

Помимо рассуждений Саши и Ольги, основанных в первую очередь на религии, в повести присутствуют высказывания крестьян. В них религия не может играть значительной роли, т. к. подчеркивается, что крестьяне, особенно мужчины, не придают ей значения (9, 304). В связи с этим крестьяне объясняют свое социальное и экономическое положение в первую очередь политикой. Они обвиняют в своей беде отмену крепостного права в 1861 г. (9, 297) и земство — один из немногочисленных элементов ограниченной политической автономии местного населения в России со времен Александра II (9, 303—304). Человек описывается как существо, не только связанное своим положением, но и предпочитающее неволю свободе. Это указывает на отсутствие в крестьянах развитого человеческого начала, которое включает в себя преодоление, по крайней мере, мысленное, того состояния, в котором человек находится, но которое противоречит его достоинству. Однако стремление к свободе на подсознательном уровне все-таки сохраняется, т. к. Марья говорит про себя рано утром, еще не совсем проснувшись, что она предпочитает свободу крепостному праву: «Нет, воля лучше!» (9, 300). Данное высказывание, якобы не очень значительное, в самый неожиданный момент демонстрирует, что у Марьи есть часть личности, не совпадающая с общепринятыми взглядами. Это указывает на ее неизреченную индивидуальность.

В повести «Мужики», несмотря на всеобщее описание тяжелого положения крестьян, в некоторых местах присутствует комизм, и как раз в связи с самыми серьезными ситуациями. Саша представляет бесов, похожих на коров, и бабку, которую будут гнать, как гусей (9, 293). В момент пожара староста, знаменитый своей излишней торжественностью, кричит: «Потрудитесь, православные, по случаю такого несчастного происшествия!» (9, 294). В момент крайнего унижения, когда его семья лишилась самовара, старик, входя в избу старосты, молится «на Баттенберга», «бывшего болгарского князя», портрет которого висит посреди икон (9, 303; см. 301). Сцена носит комический характер, вернее — трагикомический. Баттенберг не святой, его портрет не является иконой. Но это не играет роли, поскольку христианство мужикам не помогает (9, 304). Баттенберг даже не является представителем настоящей государственной власти, он бывший глава чужого маленького государства. Жест Осипа показывает, что государственная власть, которая могла бы помочь бедным, в жизни мужиков так же, как церковная, отсутствует¹⁴. Комичность здесь создается с помощью «эмансипации средств»¹⁵. Высмеивается дисфункциональность языка старосты, желающего быть близким к богатым и образованным. Именно тому, чему призыв старосты должен поспособствовать, усердному труду всех ради скорого тушения пожара, он мешает своей торжественностью и непонятностью. Также «молитва» перед «иконой» Баттенберга с целью получить помощь оказывается бессмысленной. Комичность дает читателю возможность дистанцироваться от событий в мире крестьян, чтобы трезво осмыслить проблемы невежества и авторитаризма¹⁶.

Смех же героев присутствует, когда Саша с Мотькой катаются с горки и забывают, что им было приказано отгонять гусей (9, 291), и когда крестьяне, после окончания пожара, хотят «разыграть пожар в шутку и как будто даже жаль, что пожар так скоро кончился» (9, 296). Здесь в обоих случаях смысл смеха заключается в желании отвлечься от своей трудной ситуации. Человек описывается как социальное существо, которое в определенные моменты смеется и пьет вместе с другими людьми (9, 289), чтобы не думать о своей тяжелой жизни. В первом случае также подчеркивается мимолетность смеха, поскольку сразу же приходит бабка и бьет детей за то, что они играли и не заметили, как гуси пришли в огород и затоптали капусту (9, 291).

Плач в повести присутствует многократно, но его значение меняется в зависимости от того, кто плачет и в какой момент. В первой главе повести говорится о том, что дети плачут, когда Кирьяк собирается побить жену (9, 282). Плач детей контрастирует с бездействием взрослых, особенно старика и бабки, которые не принимают призыва Марьи: «Вступитесь» (9, 282). Плач свидетельствует о беспомощности детей, а также о пассивности взрослых перед жестокостью Кирьяка.

Когда бабка бьет Сашу и Мотьку, и те плачут от боли, говорится, что Ольга утешает их, призывая не жаловаться на бабушку (9, 291). Николай, в свою очередь, вступает в конфликт с матерью, говоря: «Вы не можете ее [Сашу] бить! Вы не имеете никакого полного права ее бить!» (9, 292). Это показывает, что плач детей так же, как жалобы Марьи, когда муж бьет ее, или крик бабки, когда староста забирает самовар (9, 302), является знаком протеста. Но со стороны матери Саша не получает поддержки, а отец оказывается слишком слабым, чтобы заступиться за дочь (9, 292).

В дальнейшем детям, и только им, хочется плакать при мысли о том, что Николай умирает (9, 292). Это свидетельствует о присутствии в них сочувствия, а также об отсутствии его у взрослых, которые «в глубине души желают его [Николая] смерти» (9, 292). Но на самом деле все плачут, когда несут мертвого Николая по деревне. Здесь присутствует аспект солидарности, все сочувствуют «ее [Ольги] горю» (9, 309). В данном случае, как и во всех, рассмотренных выше, плач имеет в первую очередь социальный, а не индивидуальный характер. Так бывает, по мнению Г. Плесснера, в контекстах, в которых разграничение между людьми нечетко, и индивидуальность не развита¹⁷. Это соответствует тому, что у крестьян в повести нет «тайны» (9, 304). Плачу в момент, когда покойного Николая несут по деревне, контрастирует плач во время крестного хода по деревне с иконой «живоносной», когда все крестьяне молятся: «Заступница! Матушка! Заступница!», потому что «все как будто вдруг поняли, что между землею и небом не пусто, что не всё еще захватили богатые и сильные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки» (9, 306). Становится понятным, почему именно Марья, незащищенность которой подчеркивается в повести, даже «рыдает» (9, 306). Рыдание Марьи перед иконой, которое превосходит всеобщий плач, обусловлено не индивидуальностью, а стихийностью. Но в связи с этим оно включает в себя интенсивный протест против страданий, который в повести присутствует уже в тот момент, когда бабка не хочет, чтобы староста забрал самовар.

Однако подтверждается и мимолетность и (по крайней мере, на данный момент), праздность надежд, особенно тем, что нет защиты «от страшной водки», и после молебна из трактира слышатся «грубые, пьяные голоса» (9, 306).

Особую роль играет плач Ольги в тот момент, когда Саша читает в старой Библии о том, как Мария и Иосиф с Иисусом были вынуждены покинуть родину и сбежать в Египет. Ольга плачет тогда, когда дочь произносит слово «дондеже» (доколе: Мф 2, 13), которое своей непривычностью свидетельствует об ином мире, а также говорит о надежде Марии и Иосифа вернуться на родину (9, 287—288)¹⁸. Здесь плач свидетельствует о способности сочувствовать Марии и Иосифу, о трогательности для Ольги надежды, как Мария и Иисус, быть избавленной от тяжести жизни¹⁹. Плач указывает на отсутствие дистанции²⁰, на близость с Марией и Иосифом в страдании и в надежде на лучшую жизнь. Но важно, что здесь не говорится о совместном плаче, как в случае детей или после смерти Николая. После сообщения о плаче Ольги говорится: «На нее глядя, всхлипнула Марья, потом сестра Ивана Макарыча» (9, 288). Ей сочувствует родственница, о которой говорится, что она близка к ней (9, 285), и другая героиня, о которой вообще больше ничего не сообщается. Это показывает, что других слушателей чтение трогает в меньшей степени, они относятся к нему без понимания. Плач Ольги при библейском чтении больше всего соответствует концепции Г. Плесснера об индивидуальности собственно человеческого плача²¹. Это свидетельствует о значимости, которую Чехов придает образованию (хотя бы элементарному), которым Ольга отличается от других героев, для проявления духовного начала в человеке.

Однако переживания, связанные с плачем Ольги, обесцениваются тем, что в финале повести сообщается: «Ольга в последний раз помолилась на церковь, думая о своем муже, и не заплакала, только лицо у нее поморщилось и стало некрасивым, как у старухи» (9, 309). Также в ее наружности за время жизни в деревне появилось «покорное, печальное выражение пережитой скорби» и «что-то тупое и неподвижное в ее взгляде» (9, 309), что свидетельствует о том, что она стала равнодушной к скорби, как другие крестьяне.

Как и в повести «Палата № 6», ведущую роль в повести «Мужики» играет описание атмосферы. Его роль намного более многогранна, чем можно бы ожидать. Например, важна тема красоты: красив луг на берегу местной реки (9, 281), красива Фекла (9, 299), сама «тихая и задумчивая» деревня имеет «приятный вид» (9, 281), приятны мир и тишина, которые наступают вечером (9, 281). Такое впечатление имеет право на существование, но его нельзя понять однозначно: приятная тишина царствует только в деревне в общем, в конкретных же избах шумно, неприятно, преобладает атмосфера насилия (9, 283—284)²². Красота Феклы из-за проституции становится объектом желаний ее «приказчиков» и предметом насмешки. Ольга теряет свою красоту за месяцы жизни в Жукове (9, 309). Есть дружба между Ольгой и Марьей, которая чувствует «в невестке близкого, родного человека» (9, 285), но в конце повести Ольга уезжает, и из-за тяжелой ситуации Марья теряет ее (9, 309).

Отсутствие развитого человеческого начала подчеркивается тем, что в повести сближены люди и животные. Деревня, являющаяся местом действия, называется Жуково. В избе Фикильдеевых много мух (9, 280). В начале повести говорится, что с Фикильдеевыми живет глухая, побитая кошка (9, 280), а к концу повести Ольга настолько «побита» судьбой, что «уже было что-то тупое и неподвижное в ее взгляде, точно она не слышала» (9, 309). Кирьяк живет в лесу, как зверь (9, 282)²³, кричит, как зверь (9, 284) и бьет свою жену, как в семье бьют кота (9, 284). Когда Саша сидит среди девочек, кажется, что она «зверек, которого поймали в поле и принесли в избу» (9, 287). Помимо этого, бабка гонит гусей палкой, и Саша изображает, что такой же палкой бесы в аду будут гнать бабку (9, 291; 293). И когда гусак «подошел к старухе [т. е. к бабке] и прошипел что-то <...> то все гусыни одобрительно приветствовали его: го-го-го!» (9, 291). Здесь Чехов предлагает свою, если можно так выразиться, «антропологию нищеты»: люди становятся как животные, а животные изображаются как люди. Крестьяне живут в такой нищете, они настолько заняты выживанием, что духовное начало, отличающее человека от животного, в них оказывается неразвитым.

В финале повести об этом говорится: «В течение лета и зимы бывали такие часы и дни, когда казалось [Ольге], что эти люди живут хуже скотов» (9, 309). Они живут, по крайней мере, не лучше, чем лет 30 назад, даже идет речь о том, что «лет 15—20 назад и ранее <...> у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал» (9, 304)²⁴. Крестьяне, которые, несмотря на отмену крепостного права, ничего не достигли, живут «на припеке», как говорится о дочери Марьи (9, 290), «как на ладони, у всех на виду» (9, 304), в нужде, «от которой нигде не спрячешься» (9, 286).

И однажды ночью Фекла возвращается совсем голой, потому что «озорники» раздели ее и отпустили без одежды (9, 299). Отсутствием одежды она сближается с животными, она уже не может спрятать того, что все знают, но о чем не хотят говорить: что она ночью не мотает шелк, как остальные, чтобы заработать «копеек двадцать в неделю» (9, 297), а занимается проституцией (см. еще: 9, 286). Спрятать беду и унижение крестьянам невозможно. Косвенно это также свидетельствует о единстве между внутренней и внешней, телесной и духовной сторонами человека, поскольку физическая невозможность уединиться ведет к отсутствию «тайны» в духовном смысле. Пьянство, тяготы нового положения («капитализма»), давление со стороны власти и другое заставляют мужиков жить в постоянном унижении, на краю гибели.

Но именно здесь Чехов впервые вводит концепт личной тайны, в дальнейшем («Душечка», «Дама с собачкой») очень значимый для его антропологии. В том, что жизнь крестьян изменилась и что личная тайна в ней исчезла (9, 304), яснее, чем во всех произведениях, ранее изученных в настоящем исследовании, проявилась концепция исторической обусловленности духовной жизни человека.

Взгляд на описание атмосферы в повести «Мужики» позволяет также оценить этическую мотивацию описания жизни людей (здесь: бедных крестьян). Чехов, указывая на их положение, описывает крестьян некрасиво, так что можно понять критику Л.Н. Толстого, по мнению которого повесть «Мужики» — это «грех перед народом»²⁵. Однако то, что Чехов честно описывает нищету крестьян, является необходимым условием для улучшения их жизни.

Итак, на уровне атмосферы человек здесь представлен как телесное существо, настолько занятое выживанием, что в нем не реализуется то, что отличает его от животного.

Изучение топографии в повести «Мужики» можно начать с того наблюдения, что в избе «тесно» (9, 280). Бытовую жизнь всех крестьян характеризует теснота, способствующая невозможности осуществить то, что в человеке выходит за рамки бытовых забот, т. е. духовное начало, а также символизирующая данную невозможность. Для реализма Чехова описание тесноты играет значимую роль. Именно мир изб, с его теснотой, а также душевную и духовную тесноту крестьян не видят ни сентименталисты, ни Л.Н. Толстой²⁶. Для антропологии же данная тематика означает, что человек представлен как телесное существо, связанное своим положением и из-за нищеты неспособное подняться на духовный уровень.

Но многократно Чехов противопоставляет тесному миру в избе иной мир в виде того, что потенциально помогает крестьянам выходить за рамки быта. Самым простым способом найти что-нибудь иное является пьянство, которое выводит за рамки обыденной жизни в том смысле, что, по словам бабки, даже в трактир необходимо «знать дорогу» (9, 282). Подчеркивается, что изба, в которой находится трактир, лучше других (9, 281). Однако пьянство ничего хорошего не приносит, а только усугубляет нищету (9, 289), насилие (9, 282) и разрушение (9, 294—295). Здесь человек представлен как существо, которое все-таки не до конца привыкает к ужасу, нищете и унижению и пытается если не изменить свое положение, то, по крайней мере, забыть о нем.

Вторжение иной сферы в крестьянский быт символизирует петух, который ночью «во всё горло» кричит, «мешая спать» (9, 285). Крик петуха говорит о том, что в бытовую жизнь с общепринятым поведением (в частности, с тем, что все боятся и молчат, когда Кирьяк бьет свою жену) вторгается сфера этики в виде упрекающей людей за их молчание совести²⁷ и в виде вопроса, «жив человек или очерствел душой»²⁸. Это свидетельствует о том, что понимание добра и зла в человеке, по мнению Чехова, неискоренимо, поскольку человек является не только телесным, но и этическим существом: даже если привычка, беда или страх мешают творить добрые дела, человек все-таки понимает, какие поступки он обязан совершать.

Символическое значение в духовной картине мира разных героев имеет противоположный берег реки, который, являясь местом проживания господ, указывает на социальность человека. В жизни Ольги, Марьи и Феклы другой берег играет значимую роль. Для отношений между деревенскими женщинами и господами характерно, что женщины приходят в мир господ, например, когда Ольга и Марья ходят в церковь, находящуюся на господской стороне. Для Ольги, считающей, что молодые господа «порядочные, образованные и красивые» (9, 286), переход символизирует ее желание перейти к господам, т. е. стремление к тому, чтобы она и Саша стали такими же образованными и красивыми. Переход Ольги в мир господ символизирует возможность человека, по крайней мере в своих желаниях, выйти за рамки своего положения. Однако оказывается, что Ольга, наоборот, становится всё более похожей на крестьян, например, когда она в последний раз молится на церковь, ее лицо становится некрасивым, «как у старухи» (9, 309). Возможность перехода оказывается нереальной, и мир Ольги сужается.

Многим из девушек церковь предоставляет возможность наряжаться, так что на них во время похода в церковь «весело смотреть» (9, 304). Для них не содержание религии играет роль. Однако все-таки этим девушкам так же, как и Ольге, религия предоставляет возможность выходить за рамки быта. Тем самым переход через реку символизирует, что человек не только является материальным и социальным существом. Он также выходит за рамки своего бытового положения, ища ориентиры надежды и праздничной радости. Это происходит, по крайней мере, до конца XIX в., как правило, в религии.

Для Марьи переход на ту сторону как переход в сферу, где доминируют господа, а также духовенство, является, наоборот, переходом из своего мира в чужой, опасный мир (9, 286). Здесь человек представляется как социальное существо, которому не положено выходить за рамки своего быта.

Особую роль играет другой берег в жизни Феклы. Так как у нее нет хороших отношений с мужем и муж на данный момент отсутствует, служа в армии (9, 285), проституция, которой она там занимается, является для нее источником не только доходов, но и удовольствия (9, 286). В связи с тем, что неоднократно подчеркивается телесная красота Феклы, человек здесь представлен как сексуальное, а также эстетическое существо. Для Феклы переход на другой берег символизирует, что она выходит за рамки бытовой борьбы за выживание. Помимо того, проституция воплощает надежду на улучшение материального положения. Тем самым, так же, как любовь Ольги к образованию, она указывает на то, что человек может стремиться выйти за рамки положения нищеты. Однако то, что на том берегу ночью «озорники» раздевают Феклу (9, 299), свидетельствует, что ее переход через реку так же, как и поход Марьи в церковь, опасен. В обоих случаях, с точки зрения социальной антропологии, это берег тех, кто сильнее и в состоянии притеснять и унижать крестьян.

Отношения между двумя сторонами реки, крестьянской и господской, представляются также с помощью перехода господ на эту сторону. Например, «барин» в сопровождении родственниц и рабочих тушит пожар. Замечательно то, что при этом его свита унижает крестьян; рабочие не только бьют Кирьяка, мешающего тушить, они также смеются над ним (9, 295—296). Другой переход (и здесь можно однозначно говорить о вторжении) заключается в том, что господа отправляют к мужикам пристава (9, 300—301), после чего староста конфискует самовар Фикильдеевых (9, 302). Здесь человек представлен как социальное существо; его позиция в обществе определяет, кто имеет право унижать других, а кто вынужден терпеть унижение.

Помимо иного мира в деревне за пределами избы и иного мира на другом берегу реки присутствует еще Москва как иной мир. Она играет ключевую роль в жизни Николая (9, 292). Бывший официант ночью вдруг надевает фрак и потом кладет его в сундук зеленого цвета, т. е. цвета надежды (9, 300)²⁹. Москва господ и обедов, а также служба лакеем являются для него символом того, что существует лучшая жизнь, нежели та, в которую он попал, тем более что реальность села Жуково сразу разочаровывает его (9, 281—282). Он, примерно так же, как Лаевский в повести «Дуэль», стал жертвой иллюзии, когда уехал из Москвы в Жуково. Но в то же время Николаю совершенно невозможно вернуться в Москву, и она ему даже не снится (9, 292). Здесь в гносеологическом ключе человек представлен как существо, живущее иллюзиями и неверными ожиданиями, которые, с одной стороны, помогают ему жить, потому что дают ему хоть какую-то надежду, но, с другой стороны, мешают ему жить, потому что не позволяют принимать верные решения.

В жизни Ольги Москва также играет определенную роль. Она символизирует красоту и приличие, а также благочестие (9, 284). Здесь концепт «Москва» (даже если он является идеализацией) символизирует эстетический выбор: Ольга предпочитает той реальности, в которой она живет, другую жизнь, как она представляет, более красивую, приличную и духовную. На самом деле, выбор в пользу Москвы осуществляется в финале повести, однако это не эстетический выбор, он просто обусловлен необходимостью. Тем самым показывается, что материальное начало в человеке часто сильнее эстетического. А для Феклы, критикующей Ольгу и Марью за то, что они пьют чай с сахаром вместо того, чтобы работать, Москва является тем городом, где Ольга «нагуляла <...> пухлую морду» (9, 297). Таким образом, для нее Москва также символизирует иной мир, но мир, на который она смотрит «с ненавистью», т. к. ей нравится та среда, в которой она живет (9, 297). Здесь «Москва» также символизирует этический и эстетический выбор, однако в пользу бытовой реальности.

Символическое пространство в повести также расширяется с помощью религиозных тем и языка. Например, в духовное пространство Ольги входят Израиль и Египет (9, 287—288). Расширение ее топографического кругозора указывает на широту ее духовного мира. Помимо этого, в духовной топографии героев, особенно Ольги и Саши, роль играет «небо» (9, 290), символизирующее надежду на то, что существует царство справедливости и доброты. Тем самым подчеркивается, что человек является духовным существом, которое, несмотря на тяжелый быт и на вопрос, оправдана ли надежда, реализует в себе социальное и эсхатологическое начала, надеется на справедливость и добро и чувствует солидарность.

Как показывает анализ на уровне высказываний героев (особенно Ольги и Саши) и анализ роли плача в повести, интертекстуальные связи с религиозными традициями и с Библией играют значимую роль на разных уровнях. Повесть показывает, что на естественном, бытовом уровне религиозные традиции являются фоном для мышления крестьян. Именно традиции определяют жизнь крестьян, в которой, что само собой разумеется, крещение, венчание и отпевание имеют большое значение (9, 304). Однако подчеркивается, что религия в жизни крестьян означает в первую очередь тяжесть: им нужно платить священнику деньги (9, 304); и единственное правило, которое они соблюдают, — это пост (9, 305), являющийся для них дополнительной тяготой.

Религия же в практической жизни не играет никакой роли. Старик признает «сверхъестественное», но считает, «что это может касаться одних лишь баб» (9, 304). В голове бабки «нужда и заботы перехватывают» мысли (9, 304). А Марья и Фекла молятся, но ничего не понимают и детей не учат ни вере, ни нравственности (9, 305). Это включает в себя и имплицитную критику духовенства, которое заставляет крестьян платить, но ничему не учит их.

В связи с этим значимы в повести такие намеки на религию, которые подчеркивают ее отсутствие. Особым образом это происходит в эпизоде о конфискации самовара. Старик молится «на Баттенберга», потому что у него лично Бога нет (9, 303; см. 304). Бабка, в свою очередь, сопротивляясь конфискации самовара, кричит соседям, чтобы они ей помогли: «Православные, кто в бога верует! Батюшки, обидели! Родненькие, затеснили! Ой, ой, голубчики, вступитеся!» (9, 302). Но никто ей не помогает. В данном контексте слова «православные, кто в бога верует» не намекают на содержание веры, они являются апелляцией к чувству связи между людьми (так же выражается при пожаре староста, а также, прося милостыни, Ольга с Сашей: 9, 294; 311). Фактически слова «православные» и «родненькие» здесь синонимы: «православные» должны быть не чужими, а своими³⁰. В связи с этим бабка и ожидает поддержки от соседей.

Но оказывается, что люди уже не связаны между собой, в том числе из-за разницы между богатыми и бедными (9, 310) и из-за миграции (9, 287). Поэтому они также потеряли связь и в общей религии, которую удается восстановить лишь на пару часов, пока по деревне носят икону (9, 306). Может быть, кроме этого, в призыве «кто в бога верит <...> вступитеся!» есть еще неясное ощущение, что тот, кто верит в Бога, обязан помогать притесненным и выступать за справедливость (Ис 1; Ам 2—4). Однако оказывается, что такого чувства справедливости в соседях бабки нет. Человек представлен как социальное существо, для которого религия играет только роль привычки. Данная привычка даже неспособна связывать людей, поскольку является лишь фасадом.

Однако в повести есть два исключительных момента, когда религиозное действие становится глубоким личным переживанием: чтение Библии (9, 287—288) и крестный ход с иконой «Живоносной» (9, 305—306). Но оба случая своей мимолетностью указывают на то, что человек в повести представлен в первую очередь как материальное существо, неспособное осуществить заложенное в нем духовное начало.

Особым образом намекает на проблему религии эпизод пожара, поскольку огонь, согласно библейской образности (например, Мф 13, 49—50), представляет собой Божий суд над обидчиками, о чем мечтают дети (9, 293)³¹. Это подчеркивается тем, что одной из причин, по которым начинается пожар и по которым долго не удается его потушить, является главный порок крестьян и один из главных источников их взаимных обид (9, 282) — пьянство (9, 294—295). Суеверие запрещает крестьянам тушить пожар, потому что он является наказанием со стороны пророка Ильи, о котором в Библии сказано, что он мощно выступает за веру в единственного Бога и что по его слову Бог наказывает народ засухой и ниспосылает огонь на жертву (9, 295; см. 3 Цар 18)³². Не случайно отмечается, что крестьяне пьянствуют в религиозные праздники, в том числе «на Илью» (9, 305).

Интертекстуальные связи с религиозными традициями играют особую роль также в том, как рассказывается о тушении пожара. Деревню спасает приехавший «с той стороны» студент «Жорж» (9, 296), воплощающий святого Георгия Победоносца, в сопровождении девушек, которые выглядят в глазах Ольги «как херувимчики» (9, 297). Так же, как плач перед иконой, это указывает на надежду, что есть спасение в аспекте трансцендентности³³. Однако надежда не является исключительно позитивным фактором. Например, говорится, что «на лице у [старика] вдруг засветилась надежда» (9, 296), после того как он увидел, что Жорж дает Саше монетку. Но это лишь надежда на получение денег, на которые можно купить алкоголь, надежда не на улучшение, но на продолжение нынешнего положения. Фекла, в свою очередь, не надеется на помощь «с той стороны» (9, 296), т. к. ненавидит господ и говорит: «Чтоб их розорвало!» (9, 297).

С одной стороны, интертекстуальные связи с религиозными традициями свидетельствуют о том, что духовное начало в человеке подавляется из-за перевеса материальных нужд. Тем самым человек характеризуется как существо слабое, нуждающееся в помощи, например, духовных учителей. С другой стороны, интертекстуальные связи создают надежду на преодоление нищеты. Подчеркивается, что человеку свойственно, по крайней мере, в надежде, выходить за рамки своего положения. Как всегда, Чехов не отвечает на вопрос, есть ли «на той стороне» трансцендентное, соответствующее человеческой надежде. Он во многом релятивирует и обесценивает надежду тем, что люди, в силу своей нищеты, нетверды или непоследовательны в этой надежде. Тем не менее, человек представлен как эсхатологическое существо, которому свойственно надеяться на окончательную справедливость (как девочки) или на помощь со стороны трансцендентного (как Ольга).

Таким образом, Чехов в повести описывает человека как существо, подавленное своим бытовым, телесным и социальным положением и нищетой. В то же время человек представлен как существо, в котором присутствует духовное начало (солидарность, эстетика, этика и эсхатологическая надежда). По факту духовная сторона всегда оказывается слабее бытового положения человека, или же прорывы в ее сторону остаются эпизодичными. Вопрос же, возможен ли такой прорыв вообще, остается открытым.

Примечания

1. Об этом см.: Freise M. Die Prosa... S. 171—172; 235.

2. Чехов, 9, 505; 517.

3. Freise M. Die Prosa... S. 191.

4. Там же. С. 179; Бялый Г.А. Рассказ А.П. Чехова «Мужики» и деревенские очерки И.С. Соколова // Ученые записки Ленинградского ордена Ленина и ордена Трудового Красного знамени государственного университета им. А.А. Жданова. Серия филологических наук, выпуск 76: Русская литература XIX—XX веков. Л., 1971. С. 200.

5. Rayfield D. Op. cit. P. 189.

6. Чехов планировал «изобразить, наряду с деревенской жизнью, деклассированные элементы города» (Чехов, 9, 505). Он даже начинает работу над продолжением повести «Мужики» (черновик 9, 343—346). Но данные черновики еще не являются чеховской прозой в полном смысле слова, т. к. с этой точки зрения, как на странный, чужой мир, частью которого они вынуждены быть, Ольга и Саша не могут смотреть на жизнь в Москве: Freise M. Die Prosa... S. 172.

7. Freise M. Die Prosa... S. 185; Чудаков А.П. Поэтика... С. 145.

8. Чудаков А.П. Поэтика... С. 222.

9. Freise M. Die Prosa... S. 180.

10. Freise M. Die Prosa... S. 179.

11. Freise M. Die Prosa... S. 179.

12. Freise M. Die Prosa... S. 180.

13. Видимо, дядя самого Чехова, Митрофан Егорович, был таким человеком. Simmons E.J. Op. cit. P. 20.

14. Freise M. Die Prosa... S. 184.

15. Plessner H. Lachen und Weinen... S. 109.

16. Там же. С. 89.

17. Freise M. Die Prosa... S. 187.

18. Freise M. Die Prosa... S. 187.

19. Там же.

20. Plessner H. Lachen und Weinen... S. 192.

21. Там же. С. 187.

22. Freise M. Die Prosa... S. 176.

23. Там же. С. 174.

24. Freise M. Die Prosa... S. 172. — «Тайна», например, в рассказе «Дама с собачкой», ассоциируется с настоящей, прекрасной жизнью (10, 143). См. Тюпа В.И. Указ. соч. С. 54.

25. Чехов, 9, 522.

26. Freise M. Die Prosa... S. 169; 176.

27. Freise M. Die Prosa... S. 178.

28. Паперный З.С. «Мужики» — повесть и продолжение // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974. С. 73.

29. Freise M. Die Prosa... S. 184.

30. В этом же ключе слово «православные» используется в повести «Степь» (7, 69—70).

31. Freise M. Die Prosa... S. 180.

32. Бялый Г.А. Указ. соч. С. 199.

33. Freise M. Die Prosa... S. 183.