«Чайка» — самая странная, неожиданная пьеса Чехова. И — самая личная, тесно связанная с его жизнью, биографией.
Здесь снова дает себя знать парадоксальность пьесы, которая одновременно упирается в толщу жизненной реальности и возносится к вершинам «мирового духа».
О прототипах «Чайки» написано много, накопилась большая литература.
Особенно в последнее время интерес к чеховским прототипам заметно обострился1.
Некоторые авторы просто отождествляют живое лицо, послужившее, по их мнению, прототипом, и поэтический образ.
Между тем большие писатели не раз говорили, что они не занимаются списыванием с натуры. Напомним хотя бы решительные слова Льва Толстого: «Андрей Болконский — никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить...»2.
Примерно в таком же духе высказывался и Чехов. Не раз приводились его слова: «Я умею писать только по воспоминаниям: и никогда не писал непосредственно с натуры» (Ф.Д. Батюшкову, 15 декабря 1897 г.). То же («Я никогда не пишу прямо с натуры!») говорил он в беседе с Вяч. Фаусек3.
По другим воспоминаниям, Чехов так рассказывал в апреле 1897 года о своей писательской работе: «Прямо с действительности, кажется, не списываю, но иногда невольно выходит, что можно угадать пейзаж или местность, нечаянно описанные»4. К этому хочется добавить: можно угадать и реальное лицо.
Сегодня уже нет нужды всерьез доказывать, что прототипы и типы, лица и образы не тождественны. С этим соглашается большинство пишущих о Чехове. Но и сказать «не тождественны» — мало. Следовало бы, очевидно, попытаться более конкретно говорить о соотношении между живым лицом и художественным образом. Этот образ не просто отклик, отголосок реальности. Он и проявление активной воли художника. И возникает, как искра, при столкновении факта и воображения.
Томас Манн в одном из писем просит свою корреспондентку сообщить ему подробности, детали одной печальной романической истории; задает вопросы, а потом признается: «Все это я мог бы, конечно, и сам придумать, и возможно, что, располагая действительностью, я вопреки ей придумаю это иначе. Я рассчитываю только на аккумулирующее действие фактов и на применимость некоторых живых деталей. Если я в самом деле сделаю что-либо из этой истории, то ее, может быть, потом и узнать нельзя будет»5.
Слова Томаса Манна (кстати сказать, автора одной из самых вдумчивых статей о Чехове) позволяют точнее определить особенность и чеховской работы: образ, рожденный фактом, развивается не как его продолжение, но одновременно и как отражение, и как в чем-то «антифакт».
Знакомый Чехова адвокат В.А. Маклаков, упоминая в своей книге о некоторых прототипах, замечает: «Но Чехову фотографии не были нужны: действительность только давала толчок его творчеству»6.
И часто последствия «толчка» действительности оказывались самыми неожиданными: реальное лицо трансформировалось, вовлекалось в новые «сцепления». А иногда как бы разлеталось на куски, и отдельные стороны, приметы живого лица заново приживались к разным образам.
Один из важных жизненных «толчков», повлиявших на возникновение «Чайки», связан с художником И.И. Левитаном.
«Предтреплевские» мотивы в поведении Левитана, в его творческой натуре уже отмечались7. Вот цитата, без которой, кажется, никто, кто писал на эту тему, не обходился:
«Я не знаю в точности, откуда у Антона Павловича появился сюжет для «Чайки». Но вот известные мне детали. Где-то на Рыбинско-Бологовской жел. дороге, в чьей-то богатой усадьбе, жил на даче художник Левитан. Он завел там какой-то очень сложный роман, в результате которого ему нужно было застрелиться. Он стрелял себе в голову, но неудачно: пуля прошла через кожные покровы головы, не задев черепа. Встревоженные героини романа, зная, что Антон Павлович был врачом и другом И.И. Левитана, и желая не разглашать тайн, телеграфировали срочно писателю, чтобы он немедленно же ехал лечить Левитана. Антон Павлович собрался и поехал. Что было там, я не знаю, но Антон Павлович потом сообщил мне, что его встретил Левитан с черной повязкой на голове, которую тут же, при объяснении с дамами, с себя сорвал и бросил на пол. Затем Левитан взял ружье и вышел к озеру. Возвратился он к своей даме с бедной, ни к чему убитой им чайкой, которую и бросил к ее ногам. Эти два мотива выведены Антоном Павловичем в «Чайке»8.
К мотиву, связанному с чайкой, мы еще вернемся. Сейчас — о попытке самоубийства Левитана (21 июня 1895 г.) и ее преломлении в пьесе.
Читая письма художника, не раз поражаешься: создатель картин, исполненных такой силы, свежести, он по натуре своей был очень неуравновешенным, переживал крутые перепады настроения, приступы глубочайшей тоски.
Вот несколько отрывков из его писем:
«Мне страшно тоскливо <...> Нервы расходились, просто смерть! А впрочем, черт меня возьми совсем! Когда же я перестану носиться с собою?..» (А.П. Чехову, весна 1887 г.)9.
«Господи, когда же не будет у меня разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собою? Этого, кажется, никогда не будет. Вот в чем мое проклятие...» (А.П. Чехову, весна 1887 г.)10.
«Работать — не могу; читать — не могу; музыка раздражает; люди скучны, да и я им не нужен. Одно, что осталось, — изъять себя из жизни, но это после моего летнего покушения я повторить не могу, бог знает почему, и таким образом жить нет сил, умереть также; куда деть себя?!!» (В.Д. Поленову, 30 октября 1895 г.)11.
Чтобы разрядить как-то мучительное напряжение, Левитан неоднократно пытался покончить с собой, но — каждый раз «не попадал в себя». Как это ни странно звучит, друзья даже «привыкли» к его «самоубийствам». А.И. Иваненко писал Чехову 7 марта 1891 года: «Такая тоска, что хоть бы землетрясение случилось или бы Левитан застрелился».
Так что неудачный выстрел 21 июня 1895 года как бы в ряду подобных выстрелов Левитана. И, конечно же, Чехову эта склонность Левитана, попытки оборвать жизнь были хорошо известны. Еще десятью годами раньше, в 1885 году, 9 мая, он писал Н.А. Лейкину из Бабкина: «Со мной живет художник Левитан <...> С беднягой творится что-то недоброе. Психоз какой-то начинается <...> Хотел вешаться <...> Взял я его с собой на дачу и теперь прогуливаю <...> Словно бы легче стало...»
Любовная история художника, о которой вспоминает брат Чехова Михаил Павлович, связана с помещицей Анной Николаевной Турчаниновой. Она «отвоевала» Левитана у С.П. Кувшинниковой, он поселился у нее в усадьбе у озера Островное. А.Н. Турчанинова построила для художника отдельный дом-мастерскую. Начинается счастливая полоса в жизни и творчестве Левитана, отмеченная такими полотнами, как «Март» «Последний снег», «Весна», «Большая вода». Однако скоро приходит конец безоблачному благополучию. В Левитана влюбляется дочь Турчаниновой Варя, завязывается борьба дочери и матери. Чтобы распутать сложный узел любовных противоречий, Левитан и пытается покончить с собой12. Так что «Чайку» предвещает еще один мотив — борьба молодой и пожилой соперниц; в пьесе — Заречной и Аркадиной.
Можно ли считать, что вся эта любовная история, выстрел Левитана и явились первотолчком к написанию «Чайки»? Нет. Знакомясь с записными книжками Чехова, мы убеждаемся: работа над будущей пьесой началась до того, как Чехов поехал в имение Турчаниновой на помощь своему запутавшемуся другу.
В 1894 году, то есть примерно за год до поездки Чехова в имение Турчаниновой, в записную книжку вносятся первые заметки о будущей «Чайке». Среди них — «Он проснулся от шума дождя» (I, 53, 2). В финале пьесы Треплев скажет, пробегая взглядом свои рукописи: «Это бездарно. (Зачеркивает.) Начну с того, как героя разбудил шум дождя, а остальное все вон». Среди записей примерно ноября 1894 года также находим будущие реплики Треплева («Вещать новое и художественное свойственно наивным и чистым, вы же, рутинеры, захватили в свои руки власть в искусстве», I, 54, 2 и др.)
Стало быть, образ Треплева, выступающего против рутины, уже намечен Чеховым — судя по первой записной книжке — осенью 1894 года.
Проходит год. 1 июля 1895 года Анна Николаевна Турчанинова пишет Чехову письмо: «Я не знакома с Вами, многоуважаемый Антон Васильевич (так — З.П.), а обращаюсь к Вам с большою просьбою по настоянию врача, пользующего Исаака Ильича. Левитан страдает сильнейшей меланхолией, доводящей его до самого ужасного состояния. В минуту отчаяния он желал покончить с жизнью, 21 июня. К счастью, его удалось спасти. Теперь рана уже не опасна <...> Зная из рассказов, что Вы дружны и близки Левитану, я решилась написать Вам, прося немедленно приехать к больному...»13
Еще раньше Чехов получил письмо от самого Левитана: «Ради бога, если только возможно, приезжай ко мне хоть на несколько дней. Мне ужасно тяжело, как никогда» (23 июня 1895 г.)14.
5 июля 1895 года Чехов приехал к Левитану в имение Турчаниновой и прожил там пять-шесть дней. Спустя некоторое время художник признавался ему в письме: «Не знаю почему, но те несколько дней, проведенных тобою у меня, были для меня самыми покойными днями за это лето». И снова жаловался, что «захандрил без меры и грани, захандрил до одури, до ужаса» (27 июля 1895 г.)15.
После возвращения Чехова из поездки в записной книжке — новая группа заметок к будущей «Чайке». Они оказываются важным ориентиром, который помогает представить, когда, в какой момент ощутил Чехов, задумавший «Чайку», новый — «левитановский» — толчок действительности. Здесь и записи к Треплеву («Пьеса: надо изображать жизнь не такою, какая она есть, и не такою, какая она должна быть, а такою, какая она в мечтах»; I, 63, 5; его слова о «круговой поруке» у актеров и литераторов), к Тригорину, Аркадиной, Сорину, учителю Медведенко. Идут они одна за другой, почти совсем непрерывно (см. от I, 63, 2 до I, 64, 11 — шестнадцать записей).
Датировать этот новый поток записей к «Чайке» мы можем сравнительно точно — октябрь 1895 года. А 21 октября, как мы помним, Чехов сообщит Суворину в письме: «Можете себе представить, пишу пьесу...»
Таким образом, после возвращения из поездки к Левитану Чехов снова принимается за пьесу. С новой силой идет разработка характера Треплева. Появляются и «озерные» мотивы, возможно навеянные пребыванием на берегу озера16.
Можно предполагать, что именно тогда возник мотив самоубийства Треплева — по-левитановски «неудачного» в первый раз и затем не по-левитановски окончательного во второй раз.
Не только приступы тоски, попытки покончить с собой роднили Левитана с героем «Чайки» Треплевым. Некоторые мотивы писем художника чем-то напоминают монолог из пьесы Треплева: «Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь...»
(3) 15 июля 1896 года Левитан писал Чехову из Финляндии: «Бродил на днях по горам; скалы совершенно сглаженные, ни одной угловатой формы. Как известно, они сглажены ледниковым периодом, — значит, многими веками, тысячелетиями, и поневоле я задумался над этим. Века, смысл этого слова ведь просто трагичен; века — это есть нечто, в котором потонули миллиарды людей, и потонут еще, и еще, без конца; какой ужас, какое горе!»17
Сближает облик Левитана и образ Треплева недовольство сделанным, творческая неудовлетворенность. «Ему вечно казалось, — пишет хорошо знавшая Левитана Мария Павловна Чехова, — что он не передает и доли всего найденного, всего, что жило в его душе. Отсюда иногда мучительное недовольство собой, но в то же время глубокое негодование на товарищей-художников и на публику за то, что они не понимают...»18.
В письмах И.И. Левитана мы находим почти «треплевские» высказывания о рутине, засилии штампа, о поисках новых форм. «Ничего почти не работаю, недовольство старой формой — так сказать — старым художественным пониманием вещей (я говорю о смысле живописи), отсутствие новых точек отправления заставляет меня чрезвычайно страдать» (Е.А. Корзинкиной, 16 июня 1897 г.)19.
Дело не в отдельных словесных совпадениях, конечно, а в перекличке обликов, натур реального лица и литературного героя.
Но можно ли возводить образ Треплева лишь к одному левитановскому источнику? Конечно, нет. Его тема — «как все нервны» — связана с более широким кругом впечатлений.
Вот лишь один пример. Писательница Елена Михайловна Шаврова писала Чехову 4 марта 1895 года: «Конечно, нервные люди были во все века, но зато теперь нет, кажется, дома, где не было бы своего больного, страдающего какой-нибудь тяжелой формой нервозности, а то так все поголовно нервны. Ведь прекрасные, чудные люди иногда расходятся потому только, что до того изнервничались, что готовы кричать, как только увидят друг друга, — нервность возвысилась и потому, что выросла борьба за существование, — возвысилась она и благодаря наследственности, — потому именно, что подготовляли ее и прежние нервные века и она шла crescendo»20.
Впечатлительность Левитана связывалась с разного рода проявлениями этого роста — crescendo — всеобщей нервности.
Еще один важный мотив связан с фигурой Левитана — мотив чайки. Он впервые возникает, как мы помним, в записных книжках в пору, когда Чехов вернулся из поездки к Левитану.
Правда, подготавливается этот мотив раньше. Чехов знаком с Левитаном с начала 80-х годов, знает о его страстном увлечении охотой. Один эпизод, связанный, правда, не с чайкой, а с вальдшнепом, тоже не прошел, очевидно, незамеченным для Чехова21.
8 апреля 1892 года Чехов писал Суворину из Мелихова: «У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером были с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: «Голубчик, ударь его головкой по ложу...» Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать».
Как сообщает в своих воспоминаниях С.С. Голоушев, в письме от 1904 года он просил Чехова написать о Левитане для издания, посвященного художнику. Чехов в ответном письме обещал дать очерк и сообщил название первой главы — «Тяга на вальдшнепов»22. Так что эпизод на тяге не был писателем забыт23.
Софья Петровна Кувшинникова рассказывает о том, как Левитан убил уже не вальдшнепа, а чайку, — ее воспоминания еще больше приближают нас к сюжетному мотиву пьесы.
«Однажды мы собрались на охоту в заречные луга <...> Над рекой и над нами плавно кружились чайки. Вдруг Левитан вскинул ружье, грянул выстрел — и бедная белая птица, кувыркнувшись в воздухе, безжизненным комком шлепнулась на прибрежный песок.
Меня ужасно рассердила эта бессмысленная жестокость, и я накинулась на Левитана. Он сначала растерялся, а потом тоже расстроился.
— Да, да. Это гадко. Я сам не знаю, зачем я это сделал. Это подло и гадко. Бросаю мой скверный поступок к вашим ногам и клянусь, что ничего подобного никогда больше не сделаю. — И он в самом деле бросил чайку мне под ноги.
Разнервничались и расстроились мы не на шутку. Никуда, разумеется, не поехали и ушли с чайкой домой.
Не лучше чувствовали мы себя и на другой день. Я злилась, а Левитан нервничал и всячески себя ругал. Чайку мы унесли в лес и там зарыли, а Левитан при этом до того разволновался, что даже стал клясться бросить навсегда охоту... Но увы! Инстинкт охотника восторжествовал, и через два дня тихонько от меня Левитан ушел на рассвете и вернулся с полным ягдташем. Так мало-помалу эпизод с чайкой был забыт, хотя, кто знает, быть может, Левитан рассказал о нем Чехову, и Антон Павлович припомнил его, когда писал свою «Чайку»24.
Безусловно рассказал — об этом свидетельствуют воспоминания М.П. Чехова.
Мы приводили его слова о чайке, застреленной Левитаном. Он только ошибочно отнес этот эпизод ко времени пребывания Чехова в усадьбе Турчаниновой.
Можно предположить, что и ошибка эта неслучайна. Видимо, вернувшись в Мелихово, Чехов рассказал о попытке самоубийства Левитана и о более раннем случае с чайкой, а Михаил Павлович, вспоминая спустя многие годы, отнес два эпизода к одному времени.
Образ и судьба Левитана, его склонность к хандре, к самоубийству, недовольство собой как художником, нетерпимость к рутине, — все это, как уже говорилось, не прошло бесследно. Образ Левитана сыграл свою роль в тот момент, когда сюжет «Чайки» только начинал брезжить в сознании драматурга.
Вместе с этим образом в пьесу входит и «образ» чайки. Запись в первой книжке, сделанная после возвращения Чехова в Мелихово из поездки к Левитану («В своих письмах она подписывалась Чайкой», I, 64, 10), показывает, что мотив чайки, связанный в жизни с Левитаном, затем как бы отрывается от него; вернее — расширяясь, охватывает в пьесе, каждый раз по-своему, почти всех действующих лиц.
Можно ли понимать сказанное, как утверждение, что Левитан — «это и есть» Треплев с разного рода оговорками? Конечно, нет. Как уже говорилось, связь между прототипом и типом не однозначна и не одноколейна.
Интересно, что Левитан не раз играл роль прототипа для чеховских персонажей. В «Рассказе без конца» (1886) речь идет о человеке, неустанно пытавшемся покончить с собой. «Боль нестерпимая, — шепчет он, — а нет сил выстрелить в себя еще раз. Непонятная нерешимость!» В портрете угадываются черты Левитана — «большие глаза», «красивое, смертельно-бледное лицо с черной, как тушь, окладистой бородой»25. Пройдет год, и тот же человек «с красивым, изнеженным лицом и выхоленной, окладистой бородой», забыв о своих страданиях, весело развлекает дам.
В «Попрыгунье» (1891) в образе художника Рябовского неожиданно угадываются черты Левитана. Манерность, наигранная артистичность Рябовского противоречиво сочетается с приступами разочарования в себе, в своем таланте («За чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись — самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки думают, что у него есть талант и вдруг, ни с того ни с сего, схватил нож и поцарапал им свой самый лучший этюд»).
В повести «Дом с мезонином» (1896), которую Чехов начал писать сразу после того, как закончил «Чайку» (см. его письма Е.М. Шавровой 18 и 26 ноября 1895 г.), угадываются некоторые детали жизни Левитана у Турчаниновой, его дружба с Люлю, младшей дочкой хозяйки26.
И — «Чайка» со всеми, условно говоря, левитановскими мотивами.
На этом примере ясно видно, как происходит «расщепление» характера — в данном случае реального Левитана. Неудачный самоубийца из «Рассказа без конца», художник Рябовский («Попрыгунья»), безымянный живописец из «Дома с мезонином» и Треплев — все это как бы разные осколки лица, которое утрачивает свою целостность и неприкосновенность, входя в мир художественного воображения. Амплитуда изменений — от Рябовского до Треплева — тут необычайно велика. Тем более велик «угол преломления» реальности в «Чайке» с ее парадоксами, странностями, смелым соединением условного и житейского, трагического и смешного, высокого и низкого.
Рядом с образом Треплева на страницах первой записной книжки чуть позже появляется и учитель Медведенко. Мы помним о письме Чехова Суворину 27 ноября 1894 года — об учителе школы в селе Талеж, Алексее Антоновиче Михайлове, человеке действительно задавленном нуждой. В Отделе рукописей Библиотеки СССР имени В.И. Ленина, в архиве Чехова, хранятся его письма к автору «Чайки». Их можно назвать своеобразной летописью житейских бед и лишений. И многое здесь преломится в пьесе.
Например, в журнальном тексте «Чайки» Медведенко говорил, «ни к кому не обращаясь»: «Учитель из Телятьева очень выгодно купил сено. По 9 копеек за пуд с доставкой. А я на прошлой неделе заплатил по 11. Вот тут и вертись».
6 ноября 1895 года в самый разгар работы Чехова над «Чайкой» (он сообщит в письме Суворину 21 ноября об окончании пьесы) учитель А. Михайлов посылает Чехову письмо: «Покорнейше прошу Вас, будьте так добры, пришлите мне сегодня сена, а то у меня нет и купить его не у кого»27. Чехов отвечает в тот же день, что пришлет завтра, сегодня нет лошади. А пока, шутит Чехов, смягчая, как всегда, шуткой любую хоть чуть неловкую для просителя ситуацию, — «Пусть уже Ваша корова попостится. Это для души хорошо».
В том же ноябре, без даты, Михайлов уведомляет Чехова: «По Вашему совету был в Малицах и нашел там сена 70 пуд., которые сторговал по 15 копеек за пуд, но нет денег, и не знаю, как быть, а потому обращаюсь к Вам и жду Вашего распоряжения и милосердия».
Чехов непрерывно помогает Михайлову и одновременно обдумывает образ учителя Медведенко. В его записной книжке два ряда записей — житейские и творческие. Первый ряд: «Михайлову 14 р. 51 к.» (I, 67, 8). «Купить для Михайлова хрестоматию Покровского» (III, 3, 3). Второй — «Пьеса: учитель 32 лет...» (I, 55, 2), «Учитель все время толчется в комнатах...» (I, 64, 2), «Про учителя...» (I, 64, 3).
Перед нами наглядный пример «двоемирия» записных книжек Чехова с их житейско-бытовой, реальной и поэтической сферами.
В случае с Левитаном — Треплевым «угол преломления» прототипа был больше. Треплев зовет изображать жизнь, какой она предстает в мечтах, — чего Левитан никогда не проповедовал.
Учитель Медведенко с его приземленностью как будто ближе к своему прототипу. Но и здесь, конечно, есть свои важные различия: Чехов награждает этого задавленного нуждой человека верной, преданной любовью к Маше, к их ребенку.
И здесь также нет одноколейной связи между типом и прототипом. Михайлов один не исчерпывает образа — в Медведенко есть собирательность. Можно было бы назвать и других учителей, обращавшихся к Чехову со своими просьбами, жалобами на жизнь: например, Талежскую учительницу Александру Максимовну Анисимову (см. письмо Чехова сестре Марии Павловне 6 октября 1898 г. о «страдалице талежской учительнице» и многие другие письма).
Итак, принявшись за работу над «Чайкой», Чехов испытал, творчески пережил два «толчка действительности», отразившихся на разных уровнях пьесы: с одной стороны, это было связано с поездкой к Левитану, с судьбой художника, столь же талантливого, сколь и неуравновешенного; с другой — касалось жизни смиренного страдальца учителя Михайлова.
Трудно сказать, в какой момент зародился образ героини Нины Заречной. Первая запись о ней, мы помним, после возвращения Чехова из поездки к Левитану («Пьеса: актриса, увидав пруд, зарыдала, вспомнила детство»; I, 63, 4)28.
Известно, что многое в судьбе Нины возводилось как к «первоисточнику» к Лике Мизиновой, к ее неудачному роману с Чеховым.
Сама она писала ему вскоре после провала александринской премьеры: «Да здесь все говорят, что и «Чайка» тоже заимствована из моей жизни и еще что Вы хорошо отделали еще кого-то!» — очевидно, И. Потапенко29.
22 января 1900 года Лика Мизинова сообщала Чехову о глубоком впечатлении, которое произвела на нее постановка «Чайки» в Художественном театре. 21 января Мария Павловна ему же писала: «Я водила Лику на «Чайку». Она плакала в театре, воспоминания перед ней, должно быть, развернули свиток длинный...»30.
Н.Н. Ходотов рассказывает в своей книге мемуаров, как в 1902 году они возобновляли «Чайку». «Из бесед с Лидией Стахиевной Саниной (Мизинова вышла к тому времени замуж за режиссера А.А. Санина. — З.П.) я заключил, что пьеса эта носила отчасти и биографический характер. Треплев — сам Чехов, Нина — Санина, Тригорин — писатель Потапенко»31.
Столь же определенно указывала Мария Павловна Чехова: «Роман Нины Заречной с Тригориным — это роман Лики с Потапенко. Те же события — Тригорин бросает с ребенком Нину, возвращается к Аркадиной...»32
А Н.А. Сысоев, подготовивший эту публикацию, во вступительной заметке говорит еще более решительно: «Судьба Нины Заречной — это судьба Лики»33.
Версия эта во многом действительно неоспоримая, хотя и подаваемая порой чересчур прямолинейно, разбиралась в работах многих исследователей34. Почти все они признают ее. Едва ли не единственное исключение — Л.А. Малюгин. В своей книге он писал: «Есть все основания отвергнуть общепризнанную версию о том, что основой сюжета «Чайки» Чехов взял историю Потапенко и Лики Мизиновой. Отвергнуть потому, что Тригорин никак не похож на Потапенко, Заречная — на Мизинову, а глубокая на всю жизнь любовь Заречной к Тригорину никак не похожа на короткий роман Мизиновой и Потапенко»35.
Малоубедительно... Мы видели, что тип и прототип могут быть как будто и несхожими, а связь между ними все-таки ощущается. К работе Л.А. Малюгина будет еще повод вернуться, а пока отметим эту точку зрения исследователя.
В указанных работах много говорилось о судьбе Лидии Стахиевны Мизиновой. В 1889 году она преподавала в частной гимназии Л. Ржевской. Мария Павловна, служившая вместе с ней в этой гимназии, тогда же познакомила ее с братом. С этого момента и начинаются те сложные взаимоотношения Лики Мизиновой и Чехова, которые никак не укладываются в привычные определения — их не назовешь ни «романом», ни «дружбой», все звучит неточно.
Попробуем проследить по письмам, как складываются эти отношения и какой характер обретают.
Л.С. Мизинова пишет: «Если бы только Вы знали, как нехорошо живется мне эти дни, то смогли (?) бы отнестись к этому без Вашей обычной насмешечки» (март 1892 г.).
Чехов посылает ей письмо, полное шуток: «В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею» (28 июня 1892 г.).
Но в ее ответе — никаких «насмешечек»: «А как бы я хотела (если б могла) затянуть аркан покрепче! Да не по Сеньке шапка! В первый раз в жизни мне так не везет!» (13 июля 1892 г.).
Она пишет ему 20 декабря 1892 года, что пьет шампанское, прожигает жизнь: «Каждый раз, когда мне наливают полный стакан, я вспоминаю Вас и жалею, что не с Вами пью!» И дальше: «Есть на свете человек, который мог бы удержать меня еще от этого сознательного уничтожения себя, но этому человеку нет до меня никакого дела! Впрочем, уже поздно!»
«Вы, конечно, не знаете и не сможете понять, что значит желать чего-нибудь и не мочь — Вы этого не испытали!
Я нахожусь в данное время в таком состоянии. Мне так хочется Вас видеть, так страшно хочется этого, и вот только я знаю, что это желанием и останется» (7 октября 1893 г.).
«Вы отлично знаете, как я отношусь к Вам, а потому я нисколько не стыжусь писать об этом. Знаю также и Ваше отношение — или снисходительная жалость — или полное игнорирование. Самое горячее желание мое вылечиться от этого ужасного состояния, в котором нахожусь...» (2 ноября 1893 г.).
Спустя несколько дней она посылает Чехову ревнивое письмо — об актрисе Лидии Борисовне Яворской, которая добивается внимания Чехова и просит ее, Мизинову, о содействии (7 ноября 1893 г.).
Чехов отвечает в обычном своем шутливом тоне. Кончает письмо: «До свиданья, милая сваха» (29 ноября 1893 г.).
Но ревнивые предчувствия не обманули Лику — спустя некоторое время у Чехова и Яворской, действительно, начинается роман, хотя и не очень продолжительный.
Наверное, это сыграло свою роль — в декабре 1893 года Лика писала: «Я окончательно влюблена в... Потапенко! Что же делать, попочка? А все-таки вы всегда сумеете отделаться от меня и свалить на другого!»
Начинается новая, самая тяжелая полоса в жизни Лики Мизиновой. Обстоятельства, в которых она оказалась, известны: ее поездка в Париж в марте 1894 года. Там уже Потапенко, но он не один, а с женой. Они видятся с Ликой урывками.
Лика пишет Чехову из Парижа о Потапенко: «Он заходит иногда утром на 1/2 часа и должно быть потихоньку от жены. Она угощает его каждый день сценами» (3 апреля 1894 г.).
И 19 июля 1894 года: «Меня все забыли. Последний мой поклонник Потапенко и тот коварно изменил мне и бежал в Россию. Но какая же с... его жена, Вы себе и представить не можете!»
Письма Лики Чехову 1894 года из-за границы (Швейцария) — это уже не жалобы, а стоны: «Я очень, очень несчастна! Не смейтесь! От прежней Лики не осталось следа»; «Виной всему Вы!»; «Вы человек уравновешенный, спокойный и рассудительный! У Вас вся жизнь для других и как будто бы личной жизни Вы и не хотите!» (20 сентября).
«Мне кажется, что Вы всегда были равнодушны к людям и к их недостаткам и слабостям» (3 октября).
Она зовет его к себе, в Швейцарию.
2 (14) октября он отвечает, что только приехал в Ниццу, получил все ее письма — «К сожалению, я не могу ехать в Швейцарию, так как я с Сувориным, которому необходимо в Париж». И добавляет: «О моем равнодушии к людям Вы могли бы не писать».
Она продолжает посылать отчаянные письма, все еще надеется на его приезд, пишет, что «жизнь не удалась» (9 октября). «Вообще жизнь не стоит ни гроша!» (15 декабря). В том же письме 15 декабря 1894 года: «Кажется, отдала бы полжизни за то, чтобы очутиться в Мелихове, посидеть на Вашем диване, поговорить с Вами 10 минут, поужинать и вообще представить себе, что всего этого года не существовало...»
Лика возвращается в Париж, 8 ноября 1894 года у нее рождается дочь Христина. Затем — Москва, тревоги за девочку и ее смерть от воспаления легких 14 ноября 1896 года.
А несколько раньше, 17 октября, жестоко провалилась чеховская «Чайка». На следующий день, уезжая из Петербурга домой, Чехов пишет сестре: «Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику».
Осень 1896 года для Лики Мизиновой и для Чехова — самое тяжелое, страшное время. Она могла бы сказать ему словами Нины Заречной из пьесы: «Вы писатель, я — актриса... Попали и мы с вами в круговорот...»
В этот период — с октября—ноября 1896 года — начинается новая полоса во взаимоотношениях писателя и неполучившейся актрисы Мизиновой. Они сближаются как два потерпевших крушение человека или как два погорельца судьбы.
Конец 1896—1898 годы — пора самого большого их сближения. И тон писем Лики становится уже не такой горестный, как прежде.
«Если захотите меня видеть — напишите, приеду. Вы знаете, что не исполнить Ваших желаний я не могу, если бы и хотела даже», «Прощайте и не забывайте меня, я же только о Вас и думаю» (июль 1897 г.).
«Вы и представить себе не можете, какие хорошие, нежные чувства я к Вам питаю! Это настоящий факт. Но не вздумайте испугаться и начать меня избегать <...> Да и любовь моя к Вам такая бескорыстная, что испугать не может!»
«Право, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю. Если бы вы знали, как мне иногда не до шуточек» (1 августа 1897 г.).
Но так же, как раньше Яворская, новая опасность появляется на горизонте Лики. И так же, как тогда, она сразу эту угрозу почувствовала.
11/23 октября 1898 года она пишет Чехову из Парижа: «Я сильно боюсь, что вы увлечетесь актрисочками Немировича и все мои старания пропадут даром».
9 сентября 1898 года Чехов пришел на репетицию «Чайки». С этого момента — первой встречи с О.Л. Книппер — начинается их знакомство, их роман, кончившийся женитьбой.
В этот момент, столь горестный и печальный для Лики, расстанемся с ней — пора возвращаться к «Чайке».
Если мы наложим друг на друга «сюжет» Лики — Потапенко и Нины Заречной — Тригорина, мы убедимся, что многое совпадает. Но совпадениями дело не ограничивается. В прототипе как бы кристаллизуется «насыщенный раствор» действительности. Вспомним, например, Катю из «Скучной истории» (1889), ее бесприютность, увлечение сценой, смерть ребенка — перед нами один из вариантов судьбы Нины Заречной, намеченный задолго до событий, которые разыграются в жизни Лики Мизиновой и Потапенко.
Однако, читая письма Лики Мизиновой к Чехову (в полном объеме, а не в тех урывках, которыми мы здесь должны были ограничиться), мы думаем не только о судьбе Заречной. Многолетнее, неистребимое, мучительное чувство Лики к Чехову вызывает в памяти другую героиню «Чайки» — Машу Шамраеву с ее постоянными жалобами и заклятьями: «Я несчастна...», «Помогите же мне. Помогите, а то я сделаю глупость, я насмеюсь над своею жизнью...», «Жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф», «...вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву»36.
Снова мы убеждаемся: в сознании художника происходит своего рода «расщепление» реального лица — отражение тут не одноплановое, но как будто многозеркальное.
Так «расщепился» образ Левитана, получавший разное преломление в рассказах, повестях, в пьесе Чехова. Так расщепился и образ самого автора, по-своему отразившийся в Треплеве и в Тригорине37.
В том потоке заметок к «Чайке», который идет в первой записной книжке Чехова после возвращения из поездки к Левитану в имение А.Н. Турчаниновой, есть и заметки к образу беллетриста Тригорина: «Пьеса: Беллетрист: каждый пишет, как хочет и может» (I, 63, 8); «Свою повесть прочел, а моей даже не обрезал <разрезал> (I, 64, 7).
Теперь представим себе ситуацию в усадьбе Турчаниновой: Левитан, его роман с хозяйкой, увлечение им старшей дочери, его попытка застрелиться. И — приезд Чехова, в ту пору уже известного беллетриста (как о драматурге о нем говорили тогда меньше, со времени премьеры «Лешего» прошло 6 лет). Ясно, что приезд Чехова не мог не вызвать самого живого интереса у обитательниц усадьбы. Да и сам Чехов обратил внимание на красоту дочерей Турчаниновых38. И может быть, пара Левитан — Чехов как-то подтолкнула писателя к сопоставлению: Треплев — Тригорин. Думается, что самый контраст этот мог быть подсказан разницей натур двух художников — «сверхсангвиника» Левитана и всегда сдержанного Чехова.
«Флегма ты сплошная» — вот один из мотивов писем Левитана Чехову (см., например, письма Левитана июня 1891 г.)39.
Повторяем, хотя нет никаких оснований отождествлять писателя и его героя, есть некоторая перекличка и в том, что говорят о своем тяжелом, каторжном писательском труде Чехов и его герой Тригорин.
Вспомним разговор беллетриста с Ниной Заречной.
«Нина. Ваша жизнь прекрасна!
Тригорин. Что же в ней особенно хорошего?»
Когда Лика Мизинова в письме к Чехову высказала такую же мысль о его творчестве, он ответил: «Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всею тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь...» (1 сентября 1893 г.).
Чеховские «автобиографические черты» в Тригорине заметил Лев Толстой. В «Дневнике» А.С. Суворина читаем: «О «Чайке» еще говорил Толстой: «Литераторов не следует выставлять: нас очень мало и нами не интересуются. Лучшее в пьесе — монолог писателя. Это автобиографические черты, но их можно было написать отдельно или в письме, в драме они ни к селу ни к городу»40.
Не станем говорить сейчас об отношении Толстого к драматургии Чехова. Это тема особая. Но любопытно, что в признаньях и жалобах Тригорина он услышал чеховские нотки.
Можно отметить и некоторые чеховские штрихи в привычках Тригорина.
Племянница К.С. Станиславского М.С. Смирнова послала Чехову 3 октября 1903 года письмо, в котором вспоминала о времени, проведенном в Любимовке. «Вы себя в Тригорине вывели!.. Эта фраза, например: «Если бы я жил в такой усадьбе, у озера, то разве я стал бы писать? Я поборол бы в себе эту страсть и только бы удил рыбу» <...> И мне представилась наша Клязьма, Алексеевский грот, и вы удите... Хорошее было время!»41.
И снова открывается амплитуда «колебаний» художественного образа — некая перекличка между писателем и его героем. В то же время какая пропасть между сдержанным Чеховым и безразличным Тригориным, между скромной и деятельной добротой одного, всегда готового помогать всем, кто в помощи нуждается, и черствостью души другого, о котором Нина говорит: «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами...» Образ автора по-своему преломился не только в Тригорине, но и в Треплеве с его неравнодушием, добротою, поисками. С другой стороны, в Треплеве ощущаются и чеховские и левитановские черты. А в Тригорине — чеховские и потапенковские.
О сходстве между Тригориным и писателем Игнатием Потапенко заговорили еще до первой постановки «Чайки».
17 декабря 1895 года Чехов писал Суворину: «Пьеса моя («Чайка») провалилась без представления. Если в самом деле похоже, что в ней изображен Потапенко, то, конечно, ставить и печатать ее нельзя»42. Сказано достаточно категорично.
Однако мнение, что в «Чайке» отразился роман Потапенко и Лики Мизиновой, с годами упрочилось. И это было не случайно. Мы говорили, что один из немногих, кто оспаривал его, был Малюгин. Ход его рассуждений примерно такой: Потапенко был веселым, легким человеком. А Тригорин — нет. «Так какие же общие черты у Потапенко с Тригориным? Решительно никаких! Но, может быть, есть общее между писателем Потапенко и Тригориным?» И отвечал: тоже нет. Первый смотрел на своих героев «жизнерадостно», не думал о гражданских правах художника; а Тригорин думает, прямо говорит, что любит свою родину. «Так какое же сходство между одержимым художником Тригориным и удачливым беллетристом Потапенко? Его нет ни в чем — ни в свойствах характера, ни в писательской манере, ни в творчестве. Скорее, это антиподы»43.
Перед нами характерный пример логического умозаключения, мало подходящего при объяснении фактов художественного творчества. Прототип и тип могут быть антиподами, но это не исключает скрытой связи между ними.
В четвертом действии «Чайки» Треплев рассказывает о Нине: «Тригорин разлюбил ее и вернулся к своим прежним привязанностям, как и следовало ожидать. Впрочем, он никогда не покидал прежних, а, по бесхарактерности, как-то ухитрялся и тут и там».
«У меня нет своей воли... У меня никогда не было своей воли... Вялый, рыхлый, всегда покорный — неужели это может нравиться женщине?» — жалуется Тригорин, покоряясь бешеной атаке Аркадиной.
А вот что писала Лика Мизинова о Потапенко Марии Павловне Чеховой в начале февраля 1895 года: «У него нет воли, нет характера, и при этом он имеет счастье обладать супругой, которая не останавливается ни перед какими средствами, чтобы не отказаться от положения m-me Потапенко»44.
Так что в паре Тригорин — Аркадина есть что-то от Потапенко с супругой.
В образе Аркадиной отразились не только черты супруги И.Н. Потапенко. В еще большей степени здесь проявляется отношение Чехова к артистке Лидии Борисовне Яворской.
Это весьма убедительно показал Л.П. Гроссман в статье «Роман Нины Заречной»45. Одна из первых отметила связь между тем, как вела себя Яворская и — в пьесе — Аркадина, Т.Л. Щепкина-Куперник: «У них <у Яворской и Чехова> шел своего рода легкий флирт. Между прочим, я помню, она тогда играла какую-то индусскую драму, в которой героиня, с голубыми цветами лотоса за ушами, становится на колени перед своим избранником и говорит ему: «Единственный, непостижимый, дивный!..» И когда А.П. приезжал и входил в синюю гостиную, Лидия принимала позу индусской героини, кидалась на колени и, протягивая к нему тонкие руки, восклицала: «Единственный! Непостижимый! Дивный!» Отголосок этого я нашла в «Чайке», в том месте, когда Аркадина становится на колени перед Тригориным и называет его «единственным, великим», что-то в этом роде»46.
Действительно, тут переклички очевидные (например, слова Аркадиной, как ее в Харькове принимали, и письмо Яворской Чехову в марте 1895 г. с рассказом о ее театральных успехах, овациях, подношениях и т. д.).
Кратковременный роман Чехова с Л.Б. Яворской не прошел бесследно для «Чайки».
Именно ей, Лидии Борисовне, он обещал пьесу, в которой уже намечались некоторые черты будущей «Чайки». В письме 2 февраля 1894 года она ему напоминала: «Надеюсь, Вы помните данное мне обещание написать для меня одноактную пьесу. Сюжет Вы мне рассказали, он до того увлекателен, что я до сих пор под обаянием его и решила почему-то, что пьеса будет называться «Грезы». Это отвечает заключительному слову графини: «Сон!»47.
Напомним, что в конце второго действия «Чайки», после разговора с Тригориным, Нина «подходит к рампе; после некоторого раздумья» она произносит: «Сон!»
Нельзя не почувствовать, что Л. Яворская говорит с Чеховым на разных языках — достаточно указать название, которое она придумала для будущей пьесы, — «Грезы».
Мы уже имели случай убедиться: прототип входит в сознание писателя не как отдельный, однородный факт, обособленный от других. Он как облаком окружен сходными мотивами. Формула прототипа очень часто не «один», но «один из».
Поэтому не станем увеличивать число примеров: за Яворской возникал ряд актрис — опытных, энергичных, обвораживающих других и обвороженных собою.
В художественном образе пересекаются не одна, а многие житейские линии. Писатель ощущает «точки действительности» не как разовые удары. Действительность стучится к нему с самых различных сторон. Возникает, если Можно так сказать, давление жизни на сознание художника: «нервные» люди подталкивают его мысли к Треплеву, смиренные трудяги-учителя — к Медведенко, самоуспокоенные актрисы — к Аркадиной.
Прототип служит сигналом к началу работы писательской мысли. Но сам он в то же время — итог многих впечатлений, подготавливавших художника к восприятию именно этой особенности, этой черты.
Примечания
1. См., например, статьи: А. Дорошевская. «Мисюсь, где ты?» («Литературная газета», 28 ноября 1973, № 48); М. Громов. Нашлась ли наконец Мисюсь. Несколько замечаний о прототипах в творческой биографии А.П. Чехова (там же, 18 сентября 1974 г.); Ю. Авдеев. Неуемная жажда сенсаций («Советская культура», 23 августа 1974 г.).
2. Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 61. М., Гослитиздат, 1953, с. 80.
3. Вяч. Фаусек. Мое знакомство с А.П. Чеховым. (В сб. «А.П. Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1960, с. 198).
4. «У А.П. Чехова в Мелихове (из письма студента)». — «Русские ведомости», 2 июля 1909 г.
5. Томас Манн. Письма. М., «Наука», 1975, с. 8.
6. В. Маклаков. Из воспоминаний. Нью-Йорк, 1954, с. 174.
7. Назовем статью директора музея-заповедника А.П. Чехова в Мелихове Ю. Авдеева «Чехов. Лика. Левитан... и «Чайка» (газ. «За коммунистический труд» (г. Чехов, 15 и 17 июля 1971 г.). С изменениями — в сб. «Чеховские чтения в Ялте». М., «Книга», 1973, с. 72—77.
8. М.П. Чехов. А.П. Чехов и его сюжеты. М., 1923, с. 121—122.
9. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания. М., «Искусство», 1956, с. 29.
10. Там же, с. 30.
11. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания, с. 56.
12. О жизни Левитана в усадьбе А.Н. Турчанинове, см. в книгах: С. Пророкова. Левитан. М., «Молодая гвардия», 1960; А. Турков. И.И. Левитан. М., «Искусство», 1974.
13. Отдел рукописей ГБЛ, 331, 60, 62.
14. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания, с. 53.
15. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания, с. 54.
16. «Я очутился на берегу одного из озер, — писал Чехов Н.А. Лейкину 5 июля 1895 г. <...> здесь на озере погода унылая, облачная». «Располагаюсь в двухэтажном доме, вновь срубленном из старого леса, на берегу озера» (А.С. Суворину, тогда же).
17. Правда, письмо это относится ко времени, когда «Чайка» уже написана. Однако мысль, выраженная здесь, — одна из постоянных, настойчиво повторяемых Левитаном. Ко многим письмам, кажется, можно приписать, как рефрен, из монолога Нины: «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно». В Доме-музее Н.Д. Телешева в Москве, на Чистых прудах, хранятся неопубликованные письма И.И. Левитана к Е.А. Корзинкиной, выдержанные в таком же безысходно-трагическом духе.
18. М.П. Чехова. Из далекого прошлого. Запись Н.А. Сысоева. М., Гослитиздат, 1960, с. 158.
19. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания, с. 77.
20. Отдел рукописей ГБЛ, 331, 63, 4.
21. Кажется, один из первых обратил на этот эпизод внимание Ю.В. Соболев в 1940 г. См. об этом: Ю.К. Авдеев. Чехов, Лика, Левитан и «Чайка» («Чеховские чтения в Ялте», с. 73).
22. Сергей Глаголь (С.С. Голоушев). И.И. Левитан. М., «Новое слово», 1907, кн. I, с. 208.
23. Трудно согласиться с Л.П. Гроссманом, когда он в своей превосходной статье «Роман Нины Заречной» пишет о случае на охоте: «К «Чайке» это не имеет прямого отношения, хотя и здесь речь идет о бессмысленно подстреленной птице» («Прометей», 1967, т. 2. М., «Молодая гвардия», с. 225). «Прямое отношение» — не очень удачный оборот, когда речь идет о событиях, так или иначе, иногда очень непрямо, отразившихся в пьесе.
24. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания, с. 168—169.
25. В издании (двадцатитомном) не указывается прототип героя. В новом Собрании сочинений Чехова, тридцатитомном, отмечается, что в судьбе персонажа отразилась попытка самоубийства П.И. Кичеева (см. V, 611). Однако в портрете неудачного самоубийцы, его «непонятной нерешимости» чувствуются и левитановские характерные приметы и особенности. См. об этом в кн.: Э. Полоцкая. А.П. Чехов. Движение художественной мысли. М., «Советский писатель», 1979, с. 85—87.
26. На это обратила внимание С. Пророкова, «Левитан», с. 174—175.
27. Отдел рукописей ГБЛ, 331, 52, 15.
28. Ср. в пьесе «Нина. С самого приезда я все ходила тут... около озера <...> Я уже два года не плакала. Вчера поздно вечером я пошла посмотреть в саду, цел ли наш театр. А он до сих пор стоит. Я заплакала в первый раз после двух лет...» (четвертое действие). Е. Коншина в примечаниях к записным книжкам ошибочно указывает, что запись об актрисе в текст не вошла. — «Из архива А.П. Чехова. Публикации». М., 1960, с. 131.
29. Отдел рукописей ГБЛ, 331, 52, 2.
30. М.П. Чехова. Письма к брату А.П. Чехову. М., Гослитиздат, 1954, с. 145.
31. Н.Н. Ходотов. Близкое — далекое. Л.—М., «Искусство», 1962, с. 155.
32. М.П. Чехова. Моя подруга Лика. — «Москва», 1958, № 6, с. 214.
33. Там же, с. 211.
34. Назовем книги: Юр. Соболев. Чехов. М., Жургаз, 1934, главы «Лика», «Нина Заречная», с. 203—213; В. Ермилов. Чехов. М., «Молодая гвардия», 1949, с. 334—338; Л. Малюгин. Театр начинается с литературы. М., «Искусство», 1967, глава «Судьба «Чайки», с. 164—181; Г. Бердников. Чехов. М., «Молодая гвардия», 1974, глава «Лика Мизинова», с. 273—293, а также с. 323—327, 333—337.
Наиболее полной работой является статья Леонида Гроссмана, названная Ираклием Андрониковым во вступительной заметке к посмертной публикации — «роман-исследование». Она называется «Роман Нины Заречной» («Прометей», т. 2. М., «Молодая гвардия», 1967, с. 218—289).
Назовем также статью А. Суслова «Персонажи из Торжка в произведениях Л.Н. Толстого и А.П. Чехова» (газ. «Знамя коммунизма», Торжок, ноябрь 1952). Любопытные сведения содержатся в публикации Р.Б. Заборовой «Встречи Л.С. Мизиновой с А.П. Чеховым в 1890—1896 гг. (По дневнику ее родственницы)» («Русская литература», 1967, № 2, с. 162—164). Компилятивный характер имеет статья В. Антонова «Кем была «Чайка» в жизни?» (газ. «Русские новости», Париж, № 1194 и 1199 за 1968 г.).
35. Л. Малюгин. Театр начинается с литературы. М., «Искусство», 1967, с. 171.
36. На это указал Л. Малюгин: «Много общего и в судьбе Маши и Мизиновой» (в кн. «Театр начинается с литературы», с. 172).
37. Это отметил А. Роскин в статье «История одного провала и одного триумфа (к 40-летию МХТ им. А.М. Горького)». («Красная новь», 1938, № 9, с. 194.) Примеры перекличек между словами Треплева о новых формах, о борьбе с рутиной и высказываниями Чехова приводились много раз.
38. Н.А. Лейкин записывает в дневнике о Чехове: «Спрашивал его, у кого он был в Бологово. Оказывается, гостил в семействе Турчанинова <...> Рассказывал, что у Турчанинова очень хорошенькие дочери — девицы» («Литературное наследство», Чехов, т. 68. М., Изд-во АН СССР, 1960, с. 504).
39. И.И. Левитан. Письма, документы, воспоминания, с. 37.
40. «Дневник А.С. Суворина». М.—Пг., 1923, с. 147.
41. Отдел рукописей ГБЛ, 331, 59, 20.
42. Это был ответ на письмо Суворина, прочитавшего пьесу. 6 декабря 1895 г. Чехов уведомлял его, что «Чайку» высылает: «Пьесу прочтите и скажите, что и как».
43. Л. Малюгин. Театр начинается с литературы, с. 168—169.
44. Это письмо приводит М.П. Чехова в своей книге «Из далекого прошлого», М., Гослитиздат, 1960, с. 149.
45. «Прометей», т. 2, 1967, с. 157—260.
46. Т.Л. Щепкина-Куперник. В юные годы. Мои встречи с Чеховым и его современниками. — Сб. «А.П. Чехов. Затерянные произведения...». Л., «Атеней», 1925, с. 228—229.
47. Отдел рукописей ГБЛ, 331, 64, 34.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |