1
Поездка на Сахалин потребовала от Чехова большого напряжения. Все чаще теперь жаловался он на нездоровье.
В шутку Чехов говорил, что рассохся, как старый шкаф, и в этой шутке слышалась новая, не свойственная ранее Чехову тревога.
Надо было что-то предпринимать.
Чехов решил оставить Москву и поселиться в деревне.
Какой-то разорившийся художник продавал небольшое имение по соседству с деревней Мелихово, в ста верстах от Москвы, и Чехов торопливо, почти не глядя, купил его.
Не одна болезнь гнала Чехова из Москвы. Он мечтал о письменном столе и книгах, о долгой работе. Многое накопилось у Чехова, и многое надо было ему написать. Чехов искал одиночества. Его он имел только раз в жизни — в последние таганрогские годы. Но тогда Чехов был гимназистом и одиночество казалось ему ненужным.
В Москве писать больше не хотелось. После долгого путешествия по бесконечным почтовым трактам сквозь тайгу, где деревья шумели, как морской прибой, после плавания по широким рекам и океану — жизнь в городе, в четырех оклеенных обоями стенах представлялась Чехову мелкой и безвкусной. Путешествуя, он разговаривал с возницами, почтальонами, смотрителями маяков, крестьянами, лодочниками, кузнецами, капитанами. В Москве он разговаривал с друзьями семьи, знакомыми литераторами и издателями. И это было скучно.
— Писатель должен жить не на Малой Дмитровке, а с народом, — говорил он.
Чехов с радостью упаковал вещи. Один из ящиков он наполнил лекарствами. Когда надоест сидеть за письменным столом, будет особенно интересно заняться медициной — не только врачебной практикой, но и медицинской теорией.
Чехов испытывал какую-то гордость, когда читал в газетах или в специальных журналах о последних открытиях двух великих германских медиков — Роберта Коха и Рудольфа Вирхова. Свои открытия они делали с помощью микроскопа. И Чехову хотелось самому купить микроскоп...
Разорившийся художник оказался мошенником. Вместо леса торчали одни пни, скотина была заморена голодом, сошедший снег обнажал унылые пустыри. Старый дом имел какой-то глупый вид и был заполнен тараканами.
Чехов переселился в Мелихово вместе с родными. Чеховская семья принялась устраивать свой новый угол.
Переделали дом, вырыли большой пруд, и вскоре он стал походить на аквариум — столько в него напустили разных рыбок, привезенных в банках из Москвы. На высоких деревьях повесили скворечни с надписями: «Братья Скворцы» и «Питейный дом». А по двору гуляли кофейного цвета египетские голуби. Они напоминали о тех временах, когда Чехов запускал голубей с таганрогских крыш.
Все увлекало Чехова в первую мелиховскую весну. О траве, зазеленевшей на проталинах, или о скворцах, поселившихся в «Питейном доме», он сообщал в Москву, как о необыкновенных событиях.
Он вставал в пять часов утра. Цветущий сад был белым. Чехов погружался в тишину, как жарким днем погружается купальщик в воду. Весенний день тянулся бесконечно. Незнакомое спокойствие охватывало его. Никто не обрывал звонков. Чехову казалось, что он живет где-то далеко на краю света, в Австралии.
Он купил «Вспомогательную книгу для сельских хозяев». В Мелихове сеяли рожь, косили сено, сажали помидоры и баклажаны. Но сельскими хозяевами Чеховы были плохими. Каждый день приносил неприятные неожиданности. Одна лошадь оказалась бракованной, другую ночью в поле подменили дохлой; за всех работала одна несчастная лошадь, которую звали Анной Петровной.
Только одно удивительно давалось Чехову — сажать деревья. Он сажал фруктовые деревья, из семян выращивал маленькие ели и сосны — и все они прививались. В саду Чехов устроил клумбы тюльпанов.
О своей любви к деревьям и к лесу Чехов рассказал в пьесе «Дядя Ваня».
«Когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью».
Так говорит один из героев пьесы — Астров, врач, увлекающийся более насаждением лесов, чем медициной. Какой-то частью собственной души наделил Астрова Чехов.
Чехов любил каждое мелиховское дерево. Он водил гостей по саду и говорил:
— Вот эти сосны особенно хороши на закате. А этот дуб надо смотреть в сумерки.
В первых письмах из Мелихова Чехов, приглашая к себе друзей, сообщал, что от станции до усадьбы всего девять верст. На самом деле было не девять, а почти тринадцать. Чехов нарочно преуменьшал расстояние. Он боялся визитов и шума, но в то же время боялся и того, что друзья из-за трудной дороги не будут к нему приезжать.
Друзья все же приезжали. Приезжал Левитан, и Чехов отправлялся с ним на охоту, сопровождаемый двумя таксами — Бромом и Хиной. Таксы бежали на своих кривых лапах и из любви к Чехову притворялись охотничьими собаками... Приезжала Лика Мизинова, близкий человек всей чеховской семьи. Лика садилась за рояль и пела «Валахскую легенду» Брага:
О, что за звуки слышу я!
Сердце они пленяют...
А писатель Потапенко играл на скрипке...
В памяти гостей сохранилось много веселых и милых часов, заполненных шутками, прогулками к озеру, игрой по вечерам в лото.
Мелихово имело своего летописца. Павел Егорыч, давно уже уступивший Антону место главы семьи, смягчившийся, тихий, посвящал свой досуг чтению старых книг и писанию дневника. В большую книгу конторского образца заносил он изо дня в день скромные события мелиховской жизни. Он записывал:
«Роса. Тихо. Можно назвать райским днем».
«Антоша, Левитан и Маша пошли в лес. Гуляли до 10 часов вечера. Береза распускается».
«Антоша приехал. Луна родилась в 8 часов утра».
«За ужином был пирог. Кому достался гривенник, не было записано».
«Антоша поехал на тройке на станцию, а оттуда в Серпухов на собрание».
«Антоша наловил много рыбы».
«Ростбиф понравился Антоше».
Иногда Чехов вставлял в дневник отца собственные юмористические строки:
«Баран прыгает, Марьюшка радуется».
«Слава богу, все уехали, и осталось только двое: я и М-м Чехова».
«Мамаше снилась коза на горшке».
Сосны, тюльпаны, голуби, пруд, вечера на веранде или в столовой под теплым светом висячей лампы — все это было только отдыхом. В комнате с большими окнами, в которые глядели яблони, Чехов устроил свой кабинет. На библиотечных полках перемешались беллетристика и медицина. Склянки с лекарствами заняли подоконник. Фигурки японской работы из бронзы и слоновой кости напоминали о путешествии на Дальний Восток.
На стену Чехов повесил портрет Л. Толстого — любимого своего писателя.
Ранней весной сюда доносилось пение скворцов, летними ночами — крик совы, зимой — короткий лай собак.
И если зима была снежной, к кабинету подбегали зайцы, садились под окном и о чем-то на мгновение задумывались.
В этой комнате Чехов написал ряд лучших своих произведений.
2
В соседние деревни приезжали дачники из Москвы. Снимая избы, дачницы расспрашивали баб, можно ли здесь найти доктора.
— Не бойся, родимая, — отвечали бабы, — дохтур у нас тут такой хороший, что и в Москве не сыщешь, наш Антон Павлыч.
Не многие из дачниц догадывались, что речь шла о писателе Чехове.
Когда Чехов поселился в Мелихове и крестьяне узнали, что новый владелец усадьбы — доктор, к нему стали приходить больные. У одного пошла кровь горлом, другой руку ушиб о дерево, у третьего девочка заболела.
И как-то незаметно Чехов превратился для мелиховских крестьян в самого нужного человека, без которого иной раз хоть в петлю полезай.
Больные приходили к крыльцу чеховского дома с рассветом. В пять утра начинался прием. Чехов внимательно выслушивал и осматривал всех, назначал лечение, давал лекарства. Больных было много, и Чехову помогала на приеме Ма-Па (так в шутку звал Чехов свою сестру Марию Павловну). А развешивал порошки и приготовлял эмульсию Миша.
Крестьяне принимали Мишу за фельдшера. Так как фельдшеры в сельских больницах разговаривали с крестьянами грубо и оказывали помощь с выражением брезгливого снисхождения, крестьяне причисляли фельдшеров к начальству и давали им взятки. И Мише больные тоже пытались сунуть в руку медную монету.
— Возьми-ка, родимый, — таинственно шептали они.
О самом Чехове они уже знали, что денег он не берет. Это казалось странным, как и то, что Чехов в разговоре с крестьянами никогда не возвышал голоса.
— Ребята! — кричали соседние помещики, обращаясь к толпе крестьян, в которой было немало стариков.
Это напоминало Чехову Сахалин: ребятами называли смотрители арестантов.
— А что, это настоящие господа или не совсем настоящие? — спрашивали мужики о Чеховых.
И то, что Чеховы казались не совсем настоящими господами, нравилось.
Слухи о бескорыстном докторе и отзывчивом человеке распространились далеко за пределы Мелихова.
Больных привозили к Чехову на лошаденках за двадцать-тридцать верст.
Посреди ночи раздавался стук в окно, в кабинет к Чехову вносили человека с проткнутым вилами животом или с переломленной ногой, звали срочно его самого в Крюково, а когда Чехов возвращался из Крюкова, на дворе его уже ждал посыльный из Оськина. И Чехов отправлялся в Оськино.
За год Чехов принимал в Мелихове больше тысячи больных.
Несколько лет назад работа сельского врача казалась ему чрезмерно тягостной. Теперь он радовался, что, кроме литературы, у него есть другая профессия. Ибо эта профессия придавала его жизни новый, глубокий и захватывающий смысл.
Писатели, поселяясь в деревне, жили рядом с народом — только рядом с ним, не более.
Медицинская практика позволила Чехову погрузиться в самую гущу жизни народа.
Воскресенск, Звенигород, Бабкино обогатили Чехова новым пейзажем.
Мелихово обогатило Чехова тем, что писателю дороже всего, — знанием народа, среди которого он живет.
На многие недели бросал Чехов начатый рассказ, чтобы целиком отдаться работе врача и общественного деятеля.
В 1892 году в стране, после недорода, возник голод. С жестокой быстротой пожара охватил он нищие российские деревни.
Чехов (это было еще до его поселения в Мелихове) отправился в голодающие губернии.
Нижегородские и воронежские села поразили его зловещей тишиной. Никто здесь не пел песен, у крестьян не хватало сил говорить громко, собаки вместо лая издавали слабый визг. Крестьяне не имели даже лебеды, потому что и лебеда вся была съедена.
Дамы-благотворительницы и чиновники, называвшие себя свободомыслящими, устраивали торжественные обеды и любительские спектакли, но устроить столовые для голодающих отказывались, так как картина голода казалась им слишком дикой.
Это возмущало Чехова. Сам он делал, что мог. В суровые холода разъезжал он по деревням, скупал лошадей для раздачи крестьянам и однажды едва не погиб, попав в метель и сбившись с дороги.
— Напугался — страсть! — искренно признавался он потом.
Кружа по занесенным снегом воронежским проселкам, Чехов тоскливо вспоминал, что эти места были родиной его отца. Немногое, вероятно, изменилось здесь с тех времен, когда дед Егор Михайлыч беспощадным трудом высвобождал свою семью от крепостной зависимости: те же черные срубы, едва мерцающие огни, понурые лошади, пустынные дороги.
Весна в тот год была нерешительная. Птицы не выводили птенцов, цветы распускались неохотно и имели карликовый вид. Казалось, природу сковали дурные предчувствия.
Летом пришла холера. Отчаяние толкало крестьян на бунты. Бунтовщиков секли розгами. По распоряжению начальства, попы кропили розги святой водой.
Подступила холера и к Мелихову.
Чехов отправился к соседней помещице — графине — просить денег на устройство бараков для больных.
Графиня вышла к Чехову, шумя платьем. Она выслушала его с таким видом, как будто он пришел к ней наниматься в садовники или кучера.
При слове «деньги» у нее от волнения навернулись на глаза слезы. Чехов поспешил окончить разговор. Графиня на прощание протянула ему руку. В ушах у нее были вдеты большие бриллианты, и они сверкали, как слезы.
Бараки Чехов все же устроил. Он трясся в дрянном экипаже в Новоселки, Баранцево или Давидову пустынь, читал крестьянам лекции о борьбе с холерой, выполнял как мог то, что считал своим долгом.
Лошади у него были заморенные, дороги он знал плохо, вечером по близорукости ничего не видел. Фельдшер в ответ на все вопросы только мигал по-солдатски глазами.
— Ваше благородие... — начинал он и напряженно смолкал.
Когда в мелиховской усадьбе убрали рожь, Чехов, чтобы помочь крестьянам, распорядился продавать им муку, незаметно отвешивая вместо пуда полтора. Этот обман показался крестьянам еще более необычным, чем чеховское «вы» и лечение даром.
Когда Чехов шел по деревне, бабы улыбались ему ласково, как юродивому.
3
Сидя у реки в зарослях ивняка или вечером на крыльце дома, он задумывался.
Он рисовал себя издателем медицинского журнала или редактором большой газеты. Представлял себе, как будет читать лекции на медицинском факультете в Москве по совершенно новой, оригинальной программе или же как он поедет в Австралию.
Но чаще, чем о себе, Чехов мечтал о родине и ее большом будущем — мечтал о необыкновенных дворцах из стекла для сельских учителей, великолепных больницах посреди нетронутых сосновых лесов и о представлениях «Гамлета», разыгранных на сцене народного театра.
Он любил мечтать проектами, и ему нравилось, когда мечты были смелые, а проекты походили немного на смету. Мечтатель, он хлопотал о детском санатории, об отправке мелиховских детей на всероссийскую выставку в Нижний-Новгород, жертвовал на приютские ясли, беспокоился о судьбе журнала «Хирургия», посылал книги в таганрогскую библиотеку.
Своим бисерным почерком Чехов как-то записал:
«Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно».
Он на самом деле строил школы и рыл колодцы, проводил дороги, участвовал в переписи населения. Между двумя рассказами Чехов писал санитарные отчеты или доклады о состоянии школ в окрестных селах. Он указывал земской управе, что железная печь, стоящая посреди классной комнаты в Крюковской сельской школе, — неудобная и унылая...
Вокруг Мелихова были деревни, фабричные села, железнодорожные станции, монастыри. Можно было бы составить географическую карту Серпуховского уезда и на ней различными значками указать, что видел и описал Чехов, — пейзажи, людей, дороги.
Значков пришлось бы поставить много. Мелиховские годы были золотой порой в творчестве Чехова.
В Мелихове Чехов написал рассказы «Дом с мезонином» и «Белолобый», повести «Палата № 6», «Моя жизнь» и «Три года», пьесу «Дядя Ваня» и книгу о своем путешествии на каторжный остров.
К богатству впечатлений, чувств и размышлений, что извлек Чехов из жизни в Таганроге и в Москве, в тихих усадьбах и на каторжном острове, прибавился теперь обширный мелиховский запас, целый клад наблюдений над жизнью деревни.
В записной книжке у него все чаще появлялись заметки о крестьянах:
«Изба. Девочка в валенках, на печи. Отца нет дома. Кошка.
— А кошка у нас глухая.
— Отчего?
— Так. Побили».
«Говорят... потом начинают ссориться, есть друг друга; они друг другу не верят, боятся».
Это были первые наброски к повести, в которой Чехов подвел итог своим мелиховским впечатлениям.
Время от времени Чехов приезжал в Москву. Извозчик вез его с Курского вокзала на Воскресенскую площадь, к Большой Московской гостинице.
В номере Чехов продолжал писать. Он вставал рано, по-деревенски. Было еще совсем темно. Чехов зажигал на столе свечи и принимался за работу. В промежутках между двумя абзацами он подходил к окну: в густом сумраке зимнего рассвета мерцали огни часовни, едва освещая толпу богомолок. В воздухе раздавались первые удары московских колоколов, глухие, как бы охваченные еще полусном.
Половой, один и тот же, осторожно стучался в дверь и вносил в номер два пузатых чайника.
Чехов заводил беседу с половым.
Это был человек болезненного вида, с тихим голосом, часто красневший без видимой причины. Как-то странно было подумать, что этот серьезный, больной, застенчивый и мечтательный человек занимается лакейским ремеслом.
То были встречи Чехова с одним из своих героев. В повести о крестьянах Чехов писал о судьбе лакея московской гостиницы, приезжающего с семьей на родину, в деревню.
Свою повесть Чехов назвал «Мужики». Владелец мелиховской усадьбы и врач рассказывал в ней об унижениях и нищете крестьян в придавленной самодержавием стране. Строки повести дышали правдой, и в этой правде, которую Чехов не хотел ни скрывать, ни приукрашивать, звучала глубокая любовь писателя к своему народу.
4
Его жизнь подчинялась писательскому труду.
Он непрестанно наблюдал окружающее или обдумывал уже написанные начерно строки.
Те, кто окружал Чехова, угадывали, что в нем всегда кипела внутренняя работа. Казалось, его органы чувств непрестанно закрепляли в памяти выражения, разговоры, краски, звуки и запахи.
Многое из подмеченного вокруг себя Чехов заносил в записную книжку, делал пометки дома, за обедом, ночью, на ступеньках крыльца (он любил вечерами сидеть на ступеньках крыльца), на лодке, в поле.
Когда записной книжки под рукой не оказывалось, он записывал на чем попало — на клочке бумаги, чужой визитной карточке, на обороте адресованного ему письма, записывал торопливо, сокращая слова.
Чехов был внимателен ко всему, что видел своими близорукими и одновременно проникновенными глазами, но никогда внимание Чехова не разменивалось.
Чехова занимало в конце концов только главное. Это главное было судьба родины и жизнь русских людей. Чехов записывал выразительные подробности, редкие имена, меткие сравнения, но прежде всего факты о русских людях, иногда смешные, чаще печальные и всегда жизненные и правдивые.
— Ровно сто сюжетов! — смеялся Чехов, размахивая книжкой в воздухе. — Хотите, парочку продам?
Это богатство Чехова было плодом множества творческих забот.
Чехов говорил, что тема дается случаем. Это значило одно: что Чехов не выдумывал темы, сидя в кабинете за письменным столом. Но он и не ждал, когда случай придет ему на помощь. Чехов сам шел навстречу случаю, искал его всегда, упорно выслеживая тему, как выслеживает охотник дичь.
Многое в жизни Чехова объяснялось поисками этих случаев: внезапные отлучки из дому, неожиданные отъезды, странные знакомства, часы, проведенные в ночных чайных, больницах, гостиницах уездных городков, на конских заводах и железнодорожных станциях.
Строки из записных книжек потом превращались в наброски к будущим произведениям. Затем они сливались в одно — в черновик, кругом покрытый исправлениями, вставками, непонятными посторонним знаками.
Рукописи всех настоящих мастеров перечеркнуты вдоль и поперек и покрыты латками. И черновики Чехова иногда легко было принять за нотные листы, до такой степени часты были жирно зачеркнутые строки.
Одна знакомая Чехова, занимавшаяся рисованием по фарфору, принесла показать ему свою работу. Чехов посмотрел на тонко раскрашенную тарелку и сказал, улыбаясь:
— А теперь посмотрите мои рисунки...
И принес из кабинета рукопись. Она была так испещрена поправками разноцветными чернилами и карандашами, что в самом деле походила на рисунок.
Свою кропотливую работу над черновиками Чехов так и называл — рисованием.
— Надо писать просто, — твердил Чехов.
Сам он хорошо знал, что писать просто труднее всего.
Чехов добивался, чтобы в рассказе не было ни одного ненужного слова. Он безжалостно зачеркивал все, что казалось ему лишним. Свою работу он объяснял так:
— Чтобы из куска мрамора получить лицо, надо удалить из него все, что не есть лицо.
Хорошую прозу Чехов сравнивал с палубой военного корабля:
— Там нет ничего лишнего, — так следует делать и в рассказе...
Чехов добивался такой краткости и выразительности, чтобы иная фраза могла заменить целую страницу длинных описаний.
Часто он зачеркивал в рукописи большие куски и вместо них вставлял два-три счастливо найденных слова.
— Краткость — сестра таланта, — заметил он как-то.
И радовался, когда находил эту краткость у других — у французского писателя Мопассана или у Лермонтова.
Прозу Лермонтова Чехов особенно любил.
— Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, — говорил он не раз. — Я бы так сделал: взял его рассказ и разобрал бы, как разбирают в школах — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать.
Чехов учился, может быть, не так, но он всегда учился.
С усмешкой рассказывал Чехов о своем знакомстве со знаменитым художником Айвазовским.
Айвазовский лично знал Пушкина, писал его портреты, но произведений Пушкина никогда не читал.
Айвазовский напоминал Чехову брата Николая: то же самоуверенное невежество, убеждение в том, что таланту не нужно знание. И Чехов готов был отнять от Айвазовского его славу и право называться художником.
Чехов жил всегда тревожной мыслью о том, что художник должен многое знать.
Перечитывая великих предшественников, Чехов с горечью вспоминал о скудном языке своих младших собратьев по литературе.
— Слов у вас мало, — смущенно покашливая, говорил он начинающим писателям. — Нужно набираться слов и оборотов.
Он любил читать академический словарь русского языка и различные каталоги. По ним Чехов не только изучал язык, — словари, каталоги, всевозможные специальные издания подсказывали иногда ему сюжеты, образы, забавные положения. Создавая комическую фигуру отставного адмирала в рассказе «Свадьба с генералом», Чехов воспользовался старинным словарем «Командных слов для совершения главнейших на корабле действий» (он приобрел его случайно на Сухаревке). Оригинальные охотничьи выражения в водевиле «Предложение» Чехов почерпнул в книге Дрианского «Записки мелкотравчатого». А названия галантерейных товаров, которыми пересыпает свою речь приказчик в рассказе «Полинька», Чехов взял из прейскуранта какой-то торговой фирмы.
Но прежде всего Чехов изучал живой язык вокруг себя.
— Ездите побольше в третьем классе, — советовал он. — В первом классе играют в карты, во втором — курят и молча смотрят в окно, а в третьем разговаривают. Вы услышите там замечательные вещи...
Самому Чехову уже трудно было ездить в третьем классе из-за болезни.
Но за годы своей молодости он успел уже накопить огромное словесное богатство. Чутко прислушивался он к тому, как говорит народ. Иные народные названия, простые, как проста русская природа, и как природа правдивые, приводили Чехова в восторг.
В записную книжку Чехов однажды занес:
«Какие чудесные названия — малиновка, вороньи глазки...»
Шаг за шагом Чехов овладевал мастерством. Вещи, которые он теперь писал, не уступали по совершенству формы ни повестям Лермонтова, ни рассказам Мопассана. Но Чехов часто оставался недоволен и вновь принимался за работу над, казалось бы, уже законченным произведением. Он зачеркивал и вновь писал.
Потому что иначе не мог жить.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |