1
Нашествия гостей становились иногда нестерпимыми. Чехова охватывала новая мечта. Посреди густого леса стоит дом. Вокруг дома — клумбы с тюльпанами и кусты роз. Внутри — большой камин, мягкие ковры, хорошие картины. Но главное — чтобы к дому вела глухая просека, которую знали бы немногие.
Мечта Чехова не осуществилась. Дома с камином, коврами и картинами он не построил.
Да у него и не было особого желания осуществить эту мечту. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что для создания талантливых рассказов или повестей не нужны ни камины, ни ковры, ни дорогие картины.
Чехов очень часто жаловался на «неписательскую обстановку» и очень редко старался обставить себя «по-писательски».
Кровать, простой, хотя бы грубо обструганный стол, стул, стакан чаю, одна-две папиросы (иногда он позволял себе затянуться папиросой, несмотря на кашель, а может быть — из-за него: хотелось убеждаться в возможности делать все, что позволено здоровому человеку) — так, может быть, даже лучше для работы: не отвлекаясь, не глядя ни на что.
Вместо чудесного дома в лесу Чехов построил маленький флигель во дворе усадьбы, в скрытом яблонями и вишнями углу. Зимой флигель заносило сугробами. Прорытая в снегу дорожка к нему напоминала траншею.
Флигель в самом деле был маленькой крепостью: о нее разбивались атаки гостей. Деревья, кусты и снега охраняли здесь тишину. В одной комнате стояла кровать, в другой — стол. Это было не совсем удобно. Когда Чехов просыпался посреди ночи от желания написать несколько новых строк, ему приходилось подыматься с постели и ийти в другую комнату. Во флигеле было так тесно, что кровать и письменный стол в одной комнате не умещались.
Были ночи, когда лампа в окне флигеля зажигалась, потом тухла, потом снова зажигалась, опять тухла, словно маяк, который моряки называют проблесковым.
В эти ночи Чехов обдумывал и записывал начерно разговоры беллетриста Тригорина с Ниной Заречной, мрачные шутки сельского учителя Медведенко, монологи начинающего писателя Треплева.
Днем Антон был молчаливее обычного и выглядел слегка утомленным. Павлу Егорычу хотелось думать, что Антоша удаляется от мирской суеты ради поста и молитвы.
Чехов писал пьесу, которая казалась ему самому немного странной.
Но он заранее ее любил и хотел, чтобы пьеса была странной.
2
«Сцена станет искусством лишь в будущем, теперь же она лишь борьба за будущее».
Из запасной книжки Чехова.
Когда-то Александр написал Антону о драме «Безотцовщина»:
«Ты потратил на нее столько сил, энергии, любви и муки, что другой больше не напишешь».
Александр ошибся.
Рукопись «Безотцовщины» затерялась среди ненужных бумаг. А Чехов написал «Дядю Ваню» и «Чайку», «Три сестры» и «Вишневый сад». Американские актеры старались понять, каков должен быть грим у Вафли. Японские переводчики бились над словом «недотёпа».
Пьесы Чехова открыли новую страницу в мировой драматургии, в трудном искусстве писать для сцены.
Чехов начал с одноактной пьесы «На большой дороге», мрачной и эффектной. Он написал ее еще в бабкинские времена. Цензура запретила пьесу. На сцене она не появилась.
Позже, в пору своих первых шумных успехов, Чехов написал драму «Иванов». Ее поставили, но московскому зрителю «Иванов» не понравился.
В тяжелый для Чехова год, когда умер брат Николай, Чехов написал комедию «Леший». Она провалилась.
И все же Чехова тянуло вновь к театру.
Он любил его и презирал одновременно.
Он любил театр все той же давней, таганрогской любовью. Легкий трепет, пробегающий по опущенному занавесу, нарисованные дома, протянутая на веревках луна, вдохновение актеров, их грим, движения и нечаянные обмолвки, смех в зрительном зале, треск аплодисментов — все напоминало ему самую сильную страсть детства, и эти воспоминания молодили, подстегивали и возбуждали Чехова.
Он радовался тому, что в нем еще живет эта страсть, хотя бы и наивная.
И в то же время он презирал театр с его бесцеремонным громом оркестровой увертюры, капельдинерами в шутовских ливреях, пыльными занавесками лож, отчаянным топотом суфлера, жирными голосами актеров и бездарными пьесами.
В эпоху Чехова в беллетристике были Толстой и Щедрин, позже Короленко и Горький. В театре же после Островского воцарились Шпажинский, Александров и другие прочно забытые ныне драматурги-ремесленники. Большая правда искусства, которая и есть единственный источник поэзии, их не интересовала. Свои драмы и комедии они мастерили, заботясь только о том, чтобы давно испытанными приемами вызвать сентиментальную слезу или громкий смех.
Они стремились быть прежде всего модными и эффектными и, не умея овладеть сердцем театрального зрителя, пытались завоевать его трескучими монологами, хлесткими словечками и оглушительными выстрелами.
Они были театральными дельцами, которые притворялись мыслителями. Самым важным достоинством пьесы они считали ее сценичность, а под сценичностью понимали наличие ролей для актеров, желающих выступить в бенефисном спектакле. Они писали так, как будто не было на свете ни русской природы, ни стихов Пушкина, ни напевов Глинки, ни романов Толстого. Свою поэзию они черпали из газетных листков, свое знание народа — из сытых разговоров с трактирными половыми.
Бойкие драматурги развращали вкус самих актеров. Актеры забывали, что такое простое и овеянное человеческим теплом слово. Они умели изображать на сцене биржевых дельцов, знаменитых адвокатов, карточных шулеров, генералов, великосветских дам, но не умели изображать обыкновенных людей.
Когда актеры играли людей из народа, они коверкали русскую речь до неузнаваемости. Зрители находили это смешным.
Чехов сидел у себя во флигеле и писал пьесу, в которой было озеро, летние ночи, нечаянные признания и глубокая человеческая грусть.
Была осень, но в саду вокруг флигеля все еще цвели розы и мальвы. С легким стуком падали на землю яблоки. Шли спокойные и теплые дожди.
Свою пьесу Чехов назвал «Чайкой».
3
В Мелихово к Чехову приезжал Левитан. Как в прежние годы, они отправлялись вместе на охоту. Однажды Левитан подстрелил вальдшнепа. Чехов поднял его. Раненая птица с удивлением смотрела на Чехова своими большими черными глазами.
— Голубчик, ударь его головкой по ложу, — сказал Левитан. Голос его дрожал.
Чехов отказался. Вальдшнеп продолжал удивленно смотреть на охотников.
Пришлось его убить. Чехов подумал о том, что одним красивым влюбленным созданием стало меньше. Домой вернулись молча.
Случай этот запомнился Чехову.
В «Чайке» есть такая сцена:
«Треплев (входит без шляпы, с ружьем и убитою чайкой). Вы здесь одна?
Нина. Одна.
Треплев кладет у ее ног чайку.
Нина. Что это значит?
Треплев. Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног».
«Чайка» отражает множество авторских воспоминаний. Она словно родилась из строчек дневника, предназначенного только для самого себя.
В пьесе упоминается Тверь, и это не случайно. На берегу одного из тверских озер жил Чехов перед тем, как написать «Чайку», и здесь покушавшийся на самоубийство Левитан ходил, как Треплев, с черной повязкой на голове. И фразы учителя Медведенко, и странная привычка Маши нюхать табак, и чтение на садовой скамейке Мопассана, и разговоры о литературе, и несчастная любовь молодой девушки к известному писателю — все это витало вокруг Чехова в дни работы над «Чайкой», казалось выхваченным прямо из знакомой и близкой ему жизни.
В «Чайке» Чехов говорил и о самом себе, о том, что волновало его сильнее всего: о тайнах своего писательского труда и своих мечтах о новом, смелом и тонком искусстве.
Частицей собственной души наделил Чехов одновременно и известного беллетриста Тригорина и начинающего писателя Треплева. Подобно Тригорину, он знал муку неотступных мыслей о неоконченной или еще не начатой рукописи, и, подобно Треплеву, он знал, что старое обветшало и в искусстве нужны новые формы. Как Тригорин, Чехов радовался пойманному на удочку головлю больше, чем хвалебной критической статье, и, как Треплев, Чехов хотел бы увидеть свою пьесу на сцене освобожденной от пыльной театральной мишуры.
В ремарках к пьесе обычно указывалось, в какую дверь уходит герой. Чехов же писал в ремарках об озере, кустарнике, заходе солнца, отражений луны в воде, тени старой липы, звуках колотушки ночного сторожа, шуме деревьев в непогоду, вое ветра в печных трубах. Чехов хотел внести в театр простую природу, мягкость русского лета, множество обыкновенных и милых вещей, без которых сцена и игра актеров казалась ему голой и грубой.
Чехов хотел быть драматургом, оставаясь поэтом.
Чехов послал рукопись в Петербург, в Александринский театр.
Театр решил поставить «Чайку» в бенефис артистки Левкеевой.
Это смутило Чехова. Левкеева была комическая артистка. Игра ее вызывала иногда громкий смех, но никогда не вызывала улыбки.
— Она задавит роль, — хмуро заявил Чехов.
Роль у Левкеевой отняли.
Левкеева участвовала только в водевиле, который должен был ийти в один вечер с «Чайкой». Водевиль назывался: «Счастливый день».
До первого представления «Чайки» оставалось девять дней. За девять дней надо было разучить роли, написать декорации, наметить мизансцены.
Театр принялся за работу. Актеры заучивали роли, художник писал декорации, а режиссер ездил по квартирам и улаживал недоразумения с артистками.
В театре торопились, но не очень: случалось и в более короткий срок ставить сложные обстановочные пьесы, а не то что «Чайку» с ее обыкновенным садом и обыкновенными комнатами.
Все шло так, как всегда шло в казенном театральном заведении.
Чехов выехал в Петербург.
В эти дни он харкал кровью.
4
«Театр неблагоприятен для поэта»
Генрих Гейне.
Чехов назвал «Чайку» комедией. В этом сезоне в Александринском театре шли комедии «Генеральша Матрена» и «Сверх комплекта». Играя в них, актеры отпускали грубоватые отсебятины и подмигивали зрителям.
Зрители шумно аплодировали, театр всегда был полон.
Комедия Чехова показалась актерам слишком скромной.
Актеры заучивали по тетрадкам разговор двух влюбленных:
«Нина. Кажется, кто-то там...
Треплев. Никто.
Поцелуй.
Нина. Это какое дерево?
Треплев. Вяз.
Нина. Отчего оно такое темное?
Треплев. Уже вечер, темнеют все предметы. Не уезжайте рано, умоляю вас!
Нина. Нельзя».
Разговор этот был слишком прост. Актеры нашли, что играть «Чайку» трудно.
Действующие лица в пьесе Чехова очень напоминали обыкновенных людей, и это сбивало актеров с толку.
Чехов сидел на репетициях молча. Только изредка он умоляюще замечал:
— Зачем это?.. Главное, голубчики, не надо театральности... Просто все надо. Совсем просто.
Но как играть просто — он сам точно не знал.
Одна только Нина Заречная казалась Чехову такой, какой он ее представлял себе, когда писал «Чайку». Голос ее звучал искренно, а взгляд ее невозможно было забыть.
«Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах».
Так, сидя на камне на берегу озера, Нина, вся в белом, начинала свой монолог в первом акте.
Эти слова, странные и музыкальные, артистка, игравшая Нину, произносила с глубоким волнением.
Нину играла молодая артистка Комиссаржевская. Она тронула Чехова до слез.
Заранее, еще накануне, в типографию «Нового времени» была прислана заметка об успехе «Чайки». Заметку, составленную редактором, набрали, чтобы поместить в номере газеты на утро после спектакля.
5
Левкеева имела свою публику — чиновников петербургских департаментов и купцов с Апраксина рынка. Вместе с литераторами, рецензентами и газетными репортерами они заполнили Александринский театр в день представления «Чайки».
Когда Чехов появился в ложе у авансцены, он почувствовал, что театр настроен к пьесе враждебно, еще не зная ее. Поклонники Левкеевой пришли на «Счастливый день» и с раздражением узнавали, что до водевиля придется просмотреть целых четыре акта пьесы, которую газеты называли почему-то декадентской. Литераторы же помнили об успехе в Александринском театре «Иванова» и, измученные завистью, хотели только одного — провала Чехова.
Первые же сцены «Чайки» вызвали в зрительном зале насмешливые замечания.
— «Люди, львы, орлы и куропатки...» — начала свой монолог Комиссаржевская.
В зале раздались смех и шиканье. Слова пьесы потонули в шуме. Он напоминал жужжание миллионов пчел, ос и шмелей.
Актеры стояли на сцене и растерянно переглядывались. С трудом закончили они первый акт, путаясь и торопясь поскорее уйти со сцены.
В антракте разодетые по случаю бенефисного спектакля чиновничьи и купеческие жены жевали яблоки, мужчины пили в буфете водку.
— Это не «Чайка», а просто дичь! — сердито говорил какой-то человек с бритой головой и опущенными книзу усами, длинными, как у Тараса Бульбы.
— Что-то туманное. Ясности, ясности, господа! — восклицал бледный господин с биноклем на ремне и при этом самодовольно оглядывался кругом. Это был петербургский поэт, получавший по двугривенному за строчку стихов о каких-то безднах и изломах.
Начался второй акт. Снова раздался смех и шиканье, снова шум в зрительном зале заглушил голоса актеров.
Чехов скрылся в уборной Левкеевой. К ней явились театральные чиновники в вицмундирах и с орденами.
— Вы такой молодой, а уже имеете звезду, — со вздохом сказала Левкеева одному из них.
Чехов думал о том, что если человек присасывается к искусству, то он, за невозможностью стать художником, превращается в чиновника. Сколько чиновников в вицмундирах паразитирует около искусства!
У Левкеевой сидели подруги — пожилые и толстые актрисы. Они напоминали почтенных экономок, польщенных тем, что их посетили господа.
Со сцены актеры приходили бледные. Они старались не смотреть на Чехова.
— Автор провалился! — глухо сказал Чехов.
Он вышел из театра.
Домой Чехов вернулся поздно ночью.
Кто-то вошел к нему в комнату. Чехов сидел в темноте.
— Умоляю, не зажигайте свет! — попросил он.
Назавтра Чехов уехал в Москву.
На вокзале газетчик продавал газеты, сообщавшие о неслыханном скандале в императорском театре и о позорном провале пьесы Чехова. В газетных отчетах ощущалось плохо скрытое злорадство.
«Чайка» оказалась пророческим произведением. Аркадина называла пьесу Треплева декадентским бредом и возмущалась его претензиями на новые формы в искусстве. Так и публика Александринского театра называла декадентским бредом пьесу Чехова и обвиняла его в желании быть оригинальным.
Чехов чувствовал себя так, как будто его ударили по лицу.
— Кончено, — сказал он, стоя на площадке вагона. — Больше пьесы писать не буду.
6
Его старались утешить.
Критик Урусов прислал ему письмо, в котором восторгался пьесой и напоминал о судьбе «Кармен»: гениальная опера Бизе провалилась на первом представлении, а через несколько лет ее мотивы стали самыми популярными в мире.
В письме не упоминалось только о том, во что обошелся провал «Кармен» ее автору. Вскоре после первого представления своей оперы Бизе умер. Его слабое сердце не вынесло потрясения, вызванного мыслью о гибели своего любимого создания.
«Чайка» была дорога Чехову, и мысль о ее гибели вынести ему было трудно.
В один из приездов из Мелихова в Москву Чехов пошел в ресторан обедать.
Внезапно за столом у Чехова хлынула кровь горлом. Его отвезли в больницу.
Врачи назвали болезнь, которой Чехов болел уже давно, но в которой он не решался признаться самому себе.
Это была чахотка. Удар, испытанный на представлении «Чайки», ускорил ход болезни.
Его отправили за границу лечиться.
Накануне отъезда Чехов в беседе с одним знакомым говорил о смерти.
Может быть, он уже понимал, что жить осталось ему немного.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |