Глава XII

Чехов ехал за границу не в первый раз. Уже ранее, после путешествия на Сахалин, он побывал в Италии и Франции. Он видел в Венеции легкий, как кружево, домик, где, по преданию, жила Дездемона, героиня шекспировской трагедии «Отелло», печального льва на могиле великого скульптора Кановы, картины Тициана и высочайшую башню, только что воздвигнутую в Париже из железа инженером Эйфелем.

Здания, картины и памятники увлекали его. Но живая и таинственная жизнь незнакомых городов занимала его больше древних камней и потемневших полотен.

Петербургский писатель, тот самый, который на представлении «Чайки», стоя в буфете, требовал от Чехова ясности, водил его по музеям и, наслаждаясь звуками собственного голоса, громко говорил о вечной красоте, боге и смерти.

— А хорошо бы сейчас поваляться где-нибудь в России на травке! — перебил его Чехов.

Высокопарных разговоров он боялся, как зубной боли.

Он предпочитал один бродить по чужим улицам. Он запоминал, как люди сидели в украшенной цветными фонарями гондоле и под аккомпанемент скрипок и гитар пели: «Jam-mo! Jam-mo!»; как в парикмахерской какой-то молодой человек, вероятно жених или шулер, целый час подстригал бороду; как звучали голоса продавщиц; как крупье в игорном доме украл золотой.

Чехов поселился во Франции, на берегу Средиземного моря, в Ницце.

Многое здесь нравилось ему: нравилось тепло, уличные певцы и море, которое казалось ласковым и трогательным. Но праздная толпа, лакеи во фраках, запах ресторанов оскорбляли Чехова.

Писать здесь, за чужим столом и в чужой комнате, было трудно. Все же Чехов работал.

Из России он получил предложение написать для одного журнала рассказ о Ницце и французах.

Писать его Чехов не стал. Время, когда он писал непосредственно с натуры, как пишет с натуры художник пейзажи или портреты, ушло далеко.

Среди радостной природы Средиземья Чехов работал над рассказом о русской сельской учительнице с застывшим от бедности сердцем, рассказ о том, как едет она в полушубке на подводе.

Чехов не мог и не хотел писать о том, что знал недостаточно хорошо.

Однако узнать новую страну, в которой он теперь жил, Чехов хотел.

Он изучал французский язык. На столе у Чехова рядом с французским словарем появились томики Мопассана и французские газеты.

Он читал раньше Мопассана на русском языке. Переводы были плохие, но рассказы Мопассана, сжатые, холодные и печальные, восхищали Чехова. Но только теперь, прочитав Мопассана в подлиннике, Чехов нашел, что во Франции жил писатель, который искал в искусстве жизненную правду, выраженную в коротком рассказе, естественном и музыкальном. Того же искал в искусстве и Чехов.

Чехову захотелось самому заняться переводом Мопассана на русский язык. План этот Чехов не осуществил. От томиков Мопассана его отвлекли французские газеты. Ибо в газетах печатались судебные отчеты о деле Дрейфуса.

Это был процесс, который привлек к себе внимание всего мира.

Офицер французского генерального штаба Альфред Дрейфус, еврей по национальности, был заподозрен в государственной измене. Его предали суду на основании каких-то таинственных документов, будто бы изобличавших Дрейфуса. Суд приговорил Дрейфуса к пожизненной ссылке в Кайенну, на каторгу.

Дрейфус был не виновен. На защиту его выступил знаменитый французский писатель Эмиль Золя. Он опубликовал открытое письмо под названием: «Я обвиняю». Писатель обвинял французское правительство в подлогах, совершенных для того, чтобы засудить Дрейфуса. За это правительство привлекло к суду самого Золя.

Общественное мнение всей Европы разделилось на два лагеря: все, что было честного в буржуазном обществе, поддерживало Золя и требовало освобождения Дрейфуса. Наоборот, монархисты и контрреволюционеры во всех странах бесстыдно травили Дрейфуса и обливали грязью Золя.

— Я каждый день глотаю по жабе, — сказал Золя о монархических газетах.

Среди них особенно отличались русские черносотенные газеты и больше всего «Новое время», которое издавал известный журналист Суворин.

Десять лет назад Чехов, вероятно, не обратил бы на это внимания. К политике он относился равнодушно и свое равнодушие возводил в руководящее правило. Молодой Чехов открыто признавался в том, что у него нет никаких общественных идеалов.

— Я хотел бы быть только свободным художником, — твердил он.

И Чехов сотрудничал в «Новом времени», подчеркивая, что ему одинаково чужда всякая партийность, а поэтому все равно, где печатать свои рассказы.

Работа в «Новом времени» не прошла для молодого Чехова бесследно. Он хотел оставаться и здесь свободным художником, — писателем, стоящим выше борьбы политических партий. Но это Чехову не удавалось. Нововременской отравой пропитывались общественные взгляды молодого писателя. Прошло много лет, пока Чехову удалось освободиться от влияния «Нового времени», выдавить из себя, по собственному выражению, последние капли рабской крови.

В этой борьбе с рабской кровью Чехову помогала присущая ему величайшая честность подлинного художника. Чем глубже вникал Чехов в русскую действительность, тем дальше отходил он от прежнего безразличия к общественным вопросам и политической борьбе.

Он видел страдания народных масс в стране, обращенной самодержавием в «казенную». Об этой казенной стране Чехов писал теперь сурово и беспощадно. Писал о том, что крестьяне живут хуже скотов, рабочие трудятся без отдыха, интеллигенция ленива и фальшива.

Он любил свою родину глубокой любовью и все яснее начинал понимать, кто повинен в ее бедности и унижениях.

Суворин был один из тех, кто в дни дела Дрейфуса своей ложью поддерживал заграничных союзников российского самодержавия.

Поведение «Нового времени» показалось Чехову гнусным, роль Суворина — позорной.

Чехов уже не мог, как раньше, отмахиваться от политики. Она вторгалась в его жизнь. С волнением изучал он стенограммы дела Дрейфуса.

Это был важнейший момент в жизни Чехова. Надо было выбирать между двумя лагерями. И Чехов порвал со стариком, как называл он Суворина, и со зверинцем, как называл он отныне «Новое время».

Чехов оказался в одном лагере не с монархическим журналистом Сувориным, а с честным писателем Золя.