1
Чехов приехал в Москву в первые дни мая.
Незадолго до отъезда из Ялты Чехов, глядя на уже вынесенные в сад кадки с пальмами, решил, что купит одноэтажный домик в Москве, обязательно на окраине, где-нибудь на Немецкой улице или у Курского вокзала, и поселится в нем навсегда, будет жить в нем, никуда не выезжая. И вот извозчик вез его по знакомым привокзальным переулкам. Чехов смотрел на дома. Между оконными рамами стояли стаканы с серной кислотой и лежала вата, почерневшая за зиму и осыпанная сверху мелко нарезанной цветной бумагой. Видны были стены комнат, оклеенные розовыми и зеленоватыми обоями, какими оклеивают дешевые гробы. Все это было и в его жизни — эти обои и почерневшая вата, — было очень давно, в детстве, и сколько бы решений теперь ни принимать, в каких бы тесных домиках ни селиться, все равно не вернуть уже простого и обыкновенного права на свою жизнь...
Чехов раздраженно сказал извозчику:
— Прибавь ходу!
Хотелось поскорее добраться до квартиры и лечь на новом месте, как лежал он у себя дома в Ялте.
2
Березы в садах стаяли уже зеленые, в листве легко шумели светлые дожди, внезапно выпадал снег, смешиваясь с белым цветом черемухи.
Чехов не радовался весне. Болезнь отняла у него погоду: для него существовал только климат, о котором толковали лечившие его врачи.
Он лежал, прислушиваясь к тянущим болям в руках и ногах и стараясь придумать им какое-нибудь подходящее медицинское объяснение. Но придумать ничего не удавалось, и эти боли, новые, непонятные, безобразные, вызывали в нем растерянность, уныние и страх.
В часы, когда Чехову становилось немного лучше, он вспоминал о московских знакомых. Он посылал им короткие письма, звал к себе и все предупреждал, что в доме у него есть лифт, — как будто не веря, что можно подняться на третий этаж без нестерпимого сердцебиения и мысли о близкой смерти.
Знакомые приходили и поспешно отвечали на расспросы Чехова, боясь задавать вопросы ему самому.
Вслед за другими приходили люди, носившие неопределенное название посетителей. Чехов лежал в постели, пытаясь подавить боль, а подле него сидел какой-нибудь литератор с сытым лицом и, нетерпеливо дождавшись, пока Чехову переменят компресс, начинал жаловаться на утомление от жизни. А на прощание важно говорил;
— Я с вами, Антон Павлович, несогласен принципиально...
Когда боли, наконец, немного стихли и Чехов почувствовал себя лучше, он решил одеться.
Это удалось ему с трудом.
17 января 1904 года, в день рождения Чехова, «Вишневый сад» впервые был поставлен на сцене Художественного театра.
В театре боялись, что пьеса не будет иметь большого успеха. Пошли на хитрость: решили спектакль заслонить чествованием автора.
Мертвенно бледный и худой стоял Чехов на сцене. Его приветствовали тягучими речами. Чехов хмурился. Некоторым зрителям чествование показалось похожим на похороны.
Еще раз собрались врачи и, осмотрев Чехова, пришли к заключению, что следует предпринять что-нибудь решительное. А так как предпринимать нечего было, то врачи сошлись на необходимости послать Чехова к другим врачам, еще более известным и дорогим. Один из таких врачей, очень известный и очень дорогой, жил в Берлине.
Было решено, что Чехов поедет к нему, а затем поселится где-нибудь на заграничном курорте.
И вот человек, который радовался, когда у него хватало сил без посторонней помощи натянуть сапоги, должен был, по предписанию врачей, сесть в поезд и ехать несколько дней, задыхаясь от летней жары и дорожной пыли.
Накануне отъезда Чехова посетил один молодой писатель.
Был июнь, но Антон Павлович сидел на диване в пальто и с пледом на ногах. Чехова, видимо, лихорадило, но и лихорадка не вызывала румянца. Лицо Чехова оставалось бескровным.
Чехов протянул свою восковую руку и сказал:
— Завтра уезжаю. Прощайте. Околевать еду.
Он почувствовал, как жестко прозвучало это слово «околевать», и хотел смягчить его улыбкой. Но улыбки не получилось — просто не-хватило на нее сил.
3
Жена отвезла его за границу.
Навстречу московскому курьерскому поезду тянулись с русско-германской границы эшелоны с солдатами.
Шла война России с Японией, русские войска отсылались на Дальний Восток.
Вести о войне волновали Чехова. Он готов был ехать врачом в армию, забывая о том, что он умирает.
Берлинский врач назначил Чехову лечение на курорте Баденвейлер.
Овеянные тишиной сады и улицы, которые вели пешеходов в спокойные и густые леса, маленькие гостиницы с красными черепичными крышами, белые фаянсовые кувшины с водой, — все это понравилось Чехову.
В Баденвейлере было девятьсот коренных жителей, достаточна здоровых, чтобы думать о смерти, и столько же приезжих, которым думать о смерти не разрешалось.
Те, кто приезжал сюда лечиться и умирать, должны были носить крахмальные воротнички, есть овсянку и пить какао, очень часто и очень вежливо приподымать шляпы при встречах друг с другом, совершать прогулки в экипажах, которыми правили трезвые и рассудительные кучера в невысоких цилиндрах, дважды в день — в семь утра и в полдень — приходить в парк, садиться на выкрашенные в зеленую краску нумерованные железные стулья и слушать, как под деревянной раковиной пожилые немцы старательно разыгрывали увертюры Вебера.
Чехов подчинился правилам жизни Баденвейлера: ел глупую овсянку и пил сладенькое какао, катался в экипаже, слушал музыку, старался не теряться в присутствии важных метрдотелей.
Подолгу сидел он на балконе, успокоенный, согретый, готовый поверить в свое выздоровление.
По оранжевому песку дорожек ходили садовники в подтяжках и с озабоченными лицами подстригали кусты.
Изредка тишину нарушала деревянная кукушка, — она выскакивала из стены и негромким голосом считала часы.
Иногда Чехову казалось, что он еще поправится.
Снова возвращался он к мысли о поездке в Норвегию, на итальянские озера, строил планы путешествия по Средиземному морю...
«Здоровье мое поправляется, входит в меня не золотниками, а пудами», писал Чехов одному из друзей.
С какой-то странной настойчивостью, как будто стремясь убедить самого себя, повторял он эту фразу в письмах на родину.
В один из вечеров Чехов начал придумывать веселый рассказ: на людном курорте здоровые, краснощекие англичане и американцы возвращаются с прогулки в гостиницу к ужину и вдруг узнают, что повар сбежал и никакого ужина нет.
Чехов лег спать. В начале ночи он внезапно проснулся и первый раз в жизни сам попросил позвать врача.
Пришел доктор Шверер.
— Это смерть? — спросил его Чехов.
Шверер попробовал успокоить Антона Павловича, но, с трудом прощупав у него пульс, убедился, что сердце Чехова едва работает.
Мгновениями Чехов терял сознание. В бреду он говорил о каком-то матросе, спрашивал о японцах, потом вновь приходил в себя.
Доктор впрыснул ему камфору, но пульс не поправлялся. Чтобы поддержать сердце, Шверер велел дать Антону Павловичу шампанского.
Чехов приподнялся, взял бокал и улыбнулся жене:
— Давно я не пил шампанского.
4
«Через неделю я буду уже совсем здоров».
Так писал Чехов своей матери в Ялту.
Письмо это Чехов пометил тринадцатым июня.
Через три недели мать, стоя на лестнице ялтинской дачи, узнала то, что от нее скрывали уже несколько дней.
Она молча опустилась на ступеньки.
Ее старались утешить. Но она понимала только одно: что сын, которому она когда-то заказала у портного синий гимназический мундирчик, сын, рассекший себе однажды лоб, купаясь в море, сын, приехавший после долгой разлуки из Таганрога в Москву какой-то незнакомый, большой, сын, часто встававший ночью с постели, чтобы сесть за свою рукопись, — сын этот больше не существует.
Потому что он лежит в гробу, без жизни и без сна, ее Антон Павлович, или попросту ее Антоша.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |