1
— Антоша пришел! — крикнула Маня, стоя на пороге дома.
Где-то в глубине комнат залаяли собаки. В окна выглянула дочь кухарки Лиза, девочка с бледным веснущатым лицом и жиденькими косичками.
— Антоша пришел! — повторила она вслед за Маней и, покраснев, исчезла.
Маня пошла через двор навстречу Чехову, жмурясь от бившего ей прямо в глаза солнца. В руке она держала за резинку большую соломенную шляпу с развевающимися голубыми лентами. При каждом шаге шляпа раскачивалась.
Чехов отправился к Андрею Дросси с твердым решением не обращать больше никакого внимания на его сестру. Накануне она заперлась у себя в комнате и не захотела пустить Чехова. Ему пришлось сходить в лавочку и принести карамели на двадцать копеек. Только тогда он увидел Маню.
Эти двадцать копеек Чехов отложил на театр. Теперь посещение театра откладывалось, но главное — он чувствовал, что поведение его было недостойно охотника за черепами.
И все же, когда Чехов снова увидел Маню, ее улыбку, раскачивающуюся на резинке шляпу, он мгновенно забыл о своем вчерашнем решении.
Он остановился, как будто желая продлить путь Мани к нему через булыжник и чертополох.
— Ты знаешь, Антоша, опять Полина Петровна приготовила для тебя александркухен. Только это секрет, она просила тебе не говорить...
Чехов хотел было уже ответить, но в это время он заметил, что перед Маней в траве лежал продырявленный воздушный змей. Сколько раз он помогал Мане запускать змея, между тем как другие мальчики издевались над ее неудачами! И после этого он должен был стучаться в запертую дверь, бегать за карамелью!
Чехов сделал равнодушное лицо и ничего не ответил Мане. Она круто повернулась на каблучке и направилась к воротам.
Кофейного цвета голубь медленно рассек разогретый воздух и, сев на крышу, лениво застонал о счастье. Рядом в конюшне лошади осторожно поскребывали копытами о бревенчатый пол.
Чехов вошел в дом, где даже ссоры казались радостью.
2
Андрей Дросси был гимназическим товарищем Чехова. В гимназии они видались только в коридорах во время перемен, так как Чехов был одним классом старше Андрея. Зато они вместе бродили по Казенному саду или искали в прибрежных песках заветную болбирку, взволнованно взбегали по темной театральной лестнице на галерку, катались на коньках, клеили воздушные змеи с длинными хвостами из мочалки.
Дружба Чехова с Андреем превратилась в дружбу со всем домом Дросси. Не только люди, но и лошади, собаки, голуби нигде не казались Чехову такими ласковыми, как здесь, и даже часы под стеклянным колпаком били в гостиной нежным шопотом, как будто стеснялись напомнить гостям о времени.
Гостей всегда было много: Левицкий, Данилов, Камышанский, братья Гончаровы, Кацевариги, Савельев — товарищи Андрея.
Они были и друзьями Чехова.
Когда Кацевариги надоедало дразнить Маню, Гончаровым — спорить о политике, Андрею — сочинять эпиграммы, когда всем остальным надоедало болтать и смеяться, принимались музицировать.
Илюша Данилов был великолепным виолончелистом. Играл на скрипке Андрей.
После долгих уговоров гувернантка Полина Петровна соглашалась сесть за рояль.
Составлялось трио.
Чехов садился вместе с Маней на диван.
Он слушал музыку очень внимательно, лицо его становилось серьезным, но стоило Полине Петровне по окончании пьесы выйти из комнаты, как Чехов начинал передразнивать ее жеманные манеры старой девы.
Полина Петровна знала это, но почему-то прощала Чехову.
Этот мальчик в слишком коротких брюках казался ей таким же одиноким, какой была она сама.
Полина Петровна покупала в кондитерской сладкий пирог, «александркухен» — особо для Антоши.
Чехов благодарил Полину Петровну, съедал александркухен и... показывал, как Полина Петровна оправляла платье или скромно опускала глаза.
Если Чехов не заставал Андрея или Маню, он оставался со взрослыми.
Отец Андрея, купец, торговал хлебом, как торговал мылом, колбасой и спичками отец Антона. Однако мягкая его улыбка, дорогие пестрые галстуки и итальянские арии, которые он любил напевать вполголоса, мало напоминали Павла Егорыча. При встрече с Дросси таганрогские конторщики и приказчики снимали картузы и кланялись так, как кланялись только богатым и уважаемым в городе людям. Но Антон замечал, что у себя дома Дросси никогда не повышал голоса и держался скорее гостем, желающим быть приятным воображаемому хозяину. Это удивляло Антона и вызывало в нем неясное чувство сожаления о себе и легкой зависти ко всем, кто жил под этой веселой кровлей.
Ольга Михайловна — мать Андрея, — подобно деду Чехова Егору Михайлычу или няньке Агафье, любила вспоминать о том недавнем прошлом, когда слуги были при господах. Но в то время как рассказы дедушки или няни-степнячки были печальны или жестоки, воспоминания Ольги Михайловны казались такими же ласковыми и легкими, как все, что заполняло дом Дросси.
Ольга Михайловна жила ранее в своем имении. Имение было великолепное, с большим вишневым садом. Ветки смотрели прямо в окна, и весной, когда деревья стояли в цвету, комнаты в доме наполнялись светом, чистым и белым до боли в глазах.
Вспоминая об этом, Ольга Михайловна вздыхала и задумывалась. Потом, помолчав, рассказывала, как после отмены крепостного права имение было продано и ей пришлось оставить дом, где она прожила свою молодость, и переехать в Таганрог.
Имение Ольги Михайловны находилось под Миргородом. Чехов легко представлял себе места, знакомые ему по любимым гоголевским повестям. Он готов был вместе с Ольгой Михайловной грустить о вишневом саде, который, вероятно, давно уже погиб под чужим топором.
Случалось так, что в то время, как Чехов сидел у Ольги Михайловны, в комнату входил повар Степан. Дрожащей от старости рукой он подавал Ольге Михайловне исписанный кривыми буквами листок бумаги.
— Барышня, посмотрите меню, — бормотал он, почему-то виновато моргая глазами.
Бывший крепостной Ольги Михайловны, он не захотел от нее уйти и последовал за ней в город. Хотя Ольга Михайловна давно была замужем и имела двух детей, Степан упрямо называл ее барышней.
Чехов однажды слышал, как Степан в разговоре на кухне называл волю «несчастьем».
Чехов вспоминал, сколько пришлось в своей жизни претерпеть дедушке Егору Михайлычу или Агафье, и никак не мог понять повара дома Дросси.
3
Занавес с легким стуком касался пола. В затуманенном зрительном зале снова вспыхивали газовые рожки, чтобы вскоре погаснуть совсем.
Из театра Чехов уходил принцем Гамлетом, кавалером Риппафрата, провинциальным актером Львом Гурычем Синичкиным. После пьес, которые Жорж называл «трико́выми», — пьес, в которых актеры носили трико, — Чехов по возвращении домой не нажимал кнопку звонка, а стучал воображаемым дверным молотком. «Рокамболь» или «Мирандолина» ничем не напоминали знакомый таганрогский мир и потому увлекали Чехова. Этот мир напоминал пьесы Островского, но они тоже нравились. Чехов полюбил Островского. В героях Островского он узнавал приказчиков Ивана Евстратьевича Кобылина и купцов с Нового базара.
На представлении комедии «Без вины виноватые» судьба матери-актрисы и ее сына глубоко взволновала Чехова. Он не выдержал и заплакал.
Видел Чехов в театре и многое другое: смешной водевиль «Дело в трех шляпах», захватывающую драму «Ограбленная почта», оперетту «Чайный цветок», чувствительную мелодраму «Парижские нищие».
Надолго запомнилась Чехову пьеса «Хижина дяди Тома».
— Том, твоя рука еще сильна! — трагически восклицал он, положив руку на плечо товарищу.
Воспоминания о театре, о всех этих спектаклях — трагических, веселых, мелодических — смешивались в его душе в нечто пестрое, живое и свое, близкое.
Чехову хотелось произносить чужие слова и двигаться чужой походкой. Он хотел жить той удивительной жизнью, какой живут актеры на дощатом полу сцены.
Дома вечером Антон вместе с братьями устраивал спектакли. С увлечением он изображал, как таганрогский градоначальник князь Максютов появляется в соборе или на военном параде; говорил «по телефону» с воображаемым собеседником; читал лекцию собственного сочинения о сотворении мира: в первые дни коринка была смешана с изюмом, и их никак нельзя было различить, луну же отмывали прачки...
Любил еще Чехов представлять зубного врача.
С очень серьезным лицом он раскладывал на столе свои зубоврачебные инструменты. В соседней комнате раздавался слезливый стон, и на сцену входил Александр с повязанной щекой. Антоша успокаивал пациента, брал в руки щипцы для углей и совал их в рот Александру. После долгих усилий он вытаскивал огромный больной зуб — пробку — и с торжеством показывал зрителям.
Иногда труппа Чехова разыгрывала целые пьесы: украинскую комедию о Чупруне и Чупрунихе, гоголевского «Ревизора».
Загримировывался Чехов с умением настоящего актера.
Как-то он переоделся нищим и подошел к дому Митрофана Егорыча. Дядя не узнал его и подал три копейки.
Чехов гордился этой медной монетой, точно медалью, пожалованной за высокое искусство перевоплощения.
И в самом деле, Антон обладал какими-то тайнами этого искусства, ибо игра его вызывала улыбку даже на суровом лице Павла Егорыча.
В доме Дросси молодежь устроила настоящий театр. Кретоновый занавес с наклеенными попугаями и большой жар-птицей разделял гостиную на сцену и партер. Боковые комнаты превращались в артистические уборные. В небольшом стенном шкафу хранились костюмы, парики, старые шпоры, веера, пистолет с заржавленным курком, жженые пробки, пожелтевшие кружева. Сюда же складывались пирожные, приготовленные ко дню спектакля Полиной Петровной.
У входа в гостиную за столиком сидел кассир и через воображаемое окошко выдавал билеты: белые в партер, серые на галерку, то есть в переднюю.
Запоздавшим зрителям кассир с небрежным торжеством говорил:
— Партер весь продан! Остались только боковые...
И это, пожалуй, было интереснее, чем исполнять в пьесе какую-нибудь маленькую роль — например выходить на сцену с зажженной свечой для того, чтобы первый актер труппы мог, запечатывая конверт и на мгновение забыв о своей роли, наслаждаться трескучим кипением сургуча.
На спектакли собиралось много зрителей. Приходили знакомые Дросси — богатые греки и итальянцы, садившиеся на составленные в ряды стулья с тем независимым видом, с каким занимали они места в своих ложах на оперных спектаклях в городском театре. Три барышни Караспасовы, все в очень ярких платьях, поднимали своими веерами легкую воздушную бурю. Раздавался знакомый Антоше голос Митрофана Егорыча: «Если бог благословит...» Озабоченно оправляя прическу, усаживалась поближе к сцене Полина Петровна. В передней толпились горничные, повар, кучера, мальчики в услужении.
В комнате для артистов появлялся Чехов. От него пахло конюшней: одним из его любимых занятий в доме Дросси было наблюдать, как кучер Филипп ходит за лошадьми.
С волнением зажигали дети большие керосиновые лампы: не раз во время представления артисты вздрагивали при треске лопнувшего стекла.
Репертуар театра был самый разнообразный. Сегодня ставили оперетту «Дочь второго полка», и одетая в гусарский ментик гимназистка пела, подражая манерам заезжих итальянских певиц: «Полк, за мной! Полк, за мной!» А в следующий раз разыгрывали уже «Лес» Островского, и Чехов подавал реплики Несчастливцева.
В доме Дросси ставились и пьесы, сочиненные Чеховым. Это были сценки и обозрения таганрогской жизни, в которых зрители часто узнавали самих себя. Пьесы эти записывались в особые тетради. После спектакля Чехов их безжалостно уничтожал.
В театре дома Дросси, как и во всех театрах, артисты кланялись партеру, в то время как им аплодировала галерка.
На одном из спектаклей кухаркина дочь Лиза, взволнованная непонятным и чудесным зрелищем, которое, раздвигаясь, открывал ей занавес с попугаями, упала в обморок.
Чехов забыл о своей роли и крикнул:
— Дайте скорей капель!
Капель в доме не оказалось. Чехов побежал в аптеку, стирая на ходу с лица нанесенные жженой пробкой усы.
С тех пор Лиза, встречаясь с Чеховым, каждый раз почему-то краснела.
4
Однажды Чехову случилось гостить в усадьбе некоей Федосьи Васильевны, пожилой женщины с сильно напудренным лицом и большими серьгами, которые оттягивали ей уши.
Усадьба находилась в Донецком бассейне. Всюду здесь велись разговоры о лежащем под землей угле, и эти разговоры, деловые и заполненные какими-то скучными словами, совсем не напоминали Чехову знакомые рассказы о таинственных кладах степной земли.
В степи строились шахты, и рядом с могильными курганами вырастали фиолетовые горы шлака. Ястребы садились на телеграфную проволоку и уже равнодушно смотрели на проходящие поезда. У белых, разогретых степным солнцем домиков поезда останавливались. На пустынную платформу выходил обер-кондуктор. Он долго смотрел на белый домик, на запыленные травы, потом, сердито захлопнув крышку своих толстых никелевых часов, свистел в роговой свисток, и поезд нехотя шел дальше через степь, которой не было конца.
Федосья Васильевна была в хорошем настроении, потому что железная дорога в степи поднимала цену на принадлежавшие ей земли. Но вечерами, когда Федосья Васильевна сидела на балконе, лицо ее вдруг покрывалось красными пятнами, и она, тряся серьгами, торопливо уходила в комнаты. Федосью Васильевну очень беспокоило, что в доме зря горят свечи.
Чехов уехал от Федосьи Васильевны со слащавым вкусом во рту. Все дни она угощала его одним крыжовенным вареньем; крыжовник был свой, и девать его было некуда.
По дороге домой Чехов выкупался в заросшей пышной осокой речке. После купанья Чехов никак не мог согреться, и чем дальше ехал, тем сильнее охватывал его пронизывающий холод. Все, что он теперь видел перед собой, — степь, возы с сеном, вербы, мельницы, — почему-то вызывало в нем нестерпимую тоску и казалось таким же неприятно-слащавым, как крыжовенное варенье. Он поспешил закрыть глаза.
Очнулся Чехов в комнате с закопченным потолком и голыми стенами. Только над рваным клеенчатым диваном висела какая-то казенная бумага с двуглавым орлом.
Возле Чехова стоял бледный человек в потертом черном сюртуке и в жилетке с большими цветами. Чехову хотелось понять, что это за комната и откуда взялся бледный человек в сюртуке, но едва он начал об этом думать, как почувствовал ту же душевную тошноту. Чтобы не замечать казенной бумаги и ядовитых цветов на жилетке, он постарался поскорее снова впасть в забытье.
Бледный человек в сюртуке был хозяин постоялого двора — еврей Моисей Моисеич. Он помог доставить Чехова в Таганрог.
Чехов болел долго и тяжело. Приходил гимназический доктор Штремпф и посылал Мишку за какими-то пилюлями. Пилюли не помогали, и Евгении Яковлевне казалось, что Антоше уже не выжить.
Но он выжил. Медленно возвращались к Антону силы. Однажды он выглянул из окна на улицу. Дома, небо, деревья показались ему как будто кем-то нарисованными прозрачной акварельной краской.
— Антоша, если ты хочешь быть здоров... — говорил доктор Штремпф.
Чехов знал, что выздоравливает; даже о Федосье Васильевне и крыжовнике он вспоминал теперь с улыбкой.
Штремпф задерживался у постели Антона. Он свертывал из рыжего табака папиросу, вставлял ее в янтарный мундштук и приступал к неторопливому рассказу о себе, о своей молодости, о том, как он учился в университете в Дерпте и стал врачом.
Антон решил, что тоже поедет в Дерпт и сделается врачом.
Потому что в дни выздоровления он находил доктора Штремпфа самым прекрасным человеком на свете.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |